Маргарите Элго
Москва моей юности - это Москва,
где в каждом окне - и огонь, и тоска,
за пафосом и транспарантами
дворы прячут зелень помятую.
Сидят мужики в телогрейках и пьют,
для них каждый дворик - свобода, уют,
не то что на зоне, где феня и
забыто свободное мнение
Там в семьях московских не часты отцы,
считается: все мужики - подлецы.
Их гнали, как в сговоре с немцами,
в советских проектов освенцимы.
Их лет пятьдесят вытравляли как вид.
И кто выживал? - Лицемер, инвалид,
да тот, кто с мужскими порывами
боролся водярой да пивами
Я помню скрываемый, душащий страх
и клич пионеров на детских губах,
статистику по телевизору
и песни Булата и Визбора.
В провинции были моря, облака,
слабела там партии бдящей рука,
но были в столицах распяты мы,
как в недрах реактора атомы
Я кланяюсь женщинам и мудрецам,
ученым, мечтателям, нашим отцам,
остался кто добрым да искренним,
не веря в казенные истины.
Всем тем, кто казался слегка 'не того'
и кто не просил у советских богов
вниманья, наград и протекций,
избегнув смертельной инъекций
Сквозь детские радости, мамины сны,
я чувствовал пропасть, взглянув с вышины
любви - вниз, туда, где товарищи
служили опять Тараканищу.
Марго, как-нибудь расскажу я о том,
как сброшен был мальчик в житейский Содом
и как руки женские, хрупкие,
спасли его из мясорубки и...
А впрочем - не стоит, ведь каждый из нас
терял нежной юности флер и экстаз,
познав вопиющую разницу
меж девичьей лаской и задницей.
Какой ни явился бы век на дворе,
в какой ни родишься семье и стране -
везде лабиринты, чудовища,
но сказки - о феях, сокровищах
Москва моей юности - это Москва,
где в каждом окне есть чуть-чуть колдовства,
в глазах - то восторги, то горечи,
и чары слабеют лишь к полночи.
Там часто ломало и гнуло людей
и ветер гудел посреди площадей,
но нить Ариадны, незримая,
и там выручала любимого