Молчание Камчатки Поэма

Глава первая.
Икона и дорога.

У моря, остановлен бег.
Над бездной, на краю земли
Застыл отважный человек,
На якорь встали корабли.

Дыхание частит и рвётся пульс,
Но понимание грядёт: пути – конец.
Пусть на губах солёный пота вкус.
Нисходит  Дух  и явится Отец.

Ведь осеняет деревянный крест
Отрезанный ломоть, Камчатский край.
Здесь будет жизнь – так  указует перст,
А время подойдёт – и будет Рай.

Себя Господним Словом обретёт –
Им утолит молчание Камчатка.
Певучий слог не оборвёт полёт,
И повторятся звуки многократно.

***
В молчании Камчатки скрытый дух.
В безмолвии веков легла дорога.
Но тонкое чутьё и верный слух,
Талант и сила ей даны от Бога.

Душа Камчатки – коренной народ.
От таинства шамана до Христа
Абориген сказания ведёт
От суеверий до креста.

Тернистый путь, он уготован первым.
И первый на могиле крест
Людьми поставлен Православной веры
Под мягким куполом далёких мест.

***

Острог – семнадцать сажень крепостца,
Ясачная изба, при ней каморка
Для аманатов – для заложников. С крыльца
Видна река, а за рекою – горка.

Простая церковь, в стороне – кабак,
Амбары двоежильные с затвором,
Домов штук двадцать… Лай собак
За обходящим крепость частоколом.

Чернеет в отдаленье редкий лес.
Вкруг тундры белой – горная цепочка.
Вот соболь появился и исчез,
И на снегу следов темнеет строчка.
***
Приказчикова дочь жила в остроге,
И бедного охотника сынок
Там подрастал. Встречалися дороги.
И в дом, и в юрту заходил дымок.

Нет Любушки приветливей и краше.
Казаков удалые сыновья
Руки её хотят. Да вот приказчик важен,
Задумал  воеводу взять в зятья.

Но сердце девушки свободно, словно птица.
Ильпх, сын охотника, он в душу ей запал.
Казачке ительмен ночами снится.
Любви нет дела, кто казак, кто камчадал.

Быть может  Ильпх  красив? Да за лицо ли любят?
Быть может, богатырь? И сила не нужна.
«Он беден был», – рассказывают люди,
Зато любовь его была нежна.

Кто в бедности страдал, тот и любил богаче.
Кто от богатства нищ, душа его мертва,
Тот никогда от счастья не заплачет,
И на сухой земле не вырастет трава.

Отец не понял дочь. С ясачным мехом
Охотника прогнал из горницы своей.
Влюблённые решаются уехать
И спрятать счастье в тундре от людей.

Вот ранняя весна. Побег и духов милость.
Торопит нарты Ильпх, о тундре песнь поёт,
Но горная река, в ней полынья случилась.
Жену он оттолкнул, а сам ушёл под лёд.

Упряжку –  нарты, скарб –  течение уносит.
Всех лаек затянул речной водоворот.
Пощады у богов лесные птицы просят.
И Любушка кричит. Ильпх борется, живёт.


Сквозь гибкий,скользкий лёд
Муж выбрался на сушу.
Собакою в него вгрызается мороз.
И женская слеза не согревает душу.
Смежаются глаза, Ильпх до костей замёрз.

Но вдруг невдалеке – как будто чей-то голос,
И юрта у ручья застывшего стоит,
Хозяина в ней нет, но есть очаг и хворост,
И сухо, и тепло, и костерок горит.

Две шкуры на земле, дымком заветным веет,
Осталась у ручья метели круговерть…
Огонь своим теплом любимого согреет,
Поможет разбудить, …но побеждает смерть.

И смерть его теперь уже своим считает,
Но Любушка в огонь охапки новых дров
В беспамятстве бросает и бросает…
И высится костёр, и поджигает кров.

Давно уже дымит там сопка Ключевская –
На месте юрты той пылает и искрит.
Про верную любовь огонь напоминает,
А извержение о скорби говорит.

***

На всех одна икона и дорога.
Чужие племена, упавший лес.
Казак, сражаясь, уповал на Бога.
Берёг особо и нательный крест.

Служились по умершим панихиды,
Молебны – при удаче. И порой,
Дивился камчадал: –  «Суровый с виду,
В молитве  атаман совсем  другой».

Ну как не расспросить о Русском Боге,
Не рассказать о духах верхних юрт.
Церквушка, что построена в остроге,
Стоит особо – Веру берегут.

Дом Господа – и пристань, и обитель,
Горит свеча – и тихо, и покой.
Пред тёмною иконою служитель,
И запах смол,воскуреных,густой.

Святой отец – не представитель власти,
Не приказной и не служивый люд.
Священника заботит только паства.
Над ним не государство –  Божий суд.

Он с казаками вместе шёл на кочах,
Но цель иная и другая нить:
«Коряк немирных, ительменов и чукочей »
Не объясачить, а усыновить.

***

Есть верхние и нижние миры,
А лестница наверх идёт сквозь средний,
К большим  богам на жирные пиры,
Где Билюкай  терзает бубен медный.
На высоте  особенный народ:
Творец, Рассвет, Зенит и Полдень,
Небесный Кол ,за нити в очерёд,
К нему привязаны созвездий корни.
Крошится там Полярная звезда.
Свободный ветер к облакам прикован.
Премудрый чёрный ворон от гнезда
Творит Вселенную, где изначально Слово.
***

Томился океан в плену завес
Туманов кольчатых и хрупких.
Спуститься вниз с лазоревых небес
Задумала Митты – супруга Кутхи .

Она ребёнка вскорости ждала.
Капризничая, спрыгнула в пучину
Морскую, и от страха родила
Дитя с отвагою мужчины.

И сын её, чтоб матери помочь,
Со дна восстал и превратился в землю.
В сиянье солнца утонула ночь,
И птица алая чертила небо кремнем.

Так из сыновней искренней любви
Камчатка родилась и появилась,
А старики легенду донесли,
И сказка не ушла, и не забылась.
***

По «Скаскам»  – Камчадальская земля
Тепла, а снега супротив Якутска вдвое.
И, как дерев, в лесах полно зверья,
От рыбы речка кажется живою.

Горелых сопок высится стена.
И тундра разной ягодой богата.
На Пенжине – коряков племена
Живут без веры, ликом – русоваты.

Из братии своей у них шаман.
И что им надобно – о том же и шаманят.
Бьют громко в бубны, точно в барабан.
Кричат и пляшут – розных духов манят.

В земле их юрты, и у рек живут
Другие иноверцы – камчадалы.
И стрелами преловко зверя бьют,
Медведя валят с ходу. Ростом – малы.

А если к Северу отправить дельный коч,
В края охотников, оленеводов,
То встретишь там ламутов, и чукоч –
Не подъясачных никому народов.

***

Распахнута земли Камчатской длань,
И камчадал, смышлён и простодушен,
Берет с природы небольшую дань,
Её законам верен и послушен.

Живёт как может, и чужих речей
О покровительстве царей не понимает.
Он горд и независим, он – ничей.
С укладом древних племя выживает.

Не нужен ни защитник, ни чужак,
Но гость пришел и…требует пушнину
И кость моржа: «Налог отдай, ясак!»
А не отдал – в тюрьме острога сгинул.

И в юрты как своя вошла печаль.
Утроба пришлая  не знает меры.
На слове «русский» чёрная печать.
Крещёный камчадал теряет веру.

***

Натянута терпенья тетива.
Не помогают людям боги.
В жилищах ропот, бранные слова.
К отмщению ведут дороги.

Людских надежд дотаяла свеча –
Пришельцы не уйдут –  не сгинут.
Восстанье в Козыревске, в Каначах,
Стреляет ительмен в казачью спину.

В Остроге Нижнем  сожжены дома,
Бьют русских насмерть и лишают крова,
Баб не жалеют, грабят закрома,
Но церковь сберегает Слово.

Ее не трогают, ведь Еловский тойон
Федорка Харчин – главный предводитель –
В недавнем прошлом сам новокрещён
И сохраняет святости обитель.

Теперь он – самый главный камчадал.
Как облачился в ризу – стал  не беден.
Он  служке ительмену приказал –
Тотчас служить торжественный молебен.

И новому «попу» он заплатил
Лисицами, ведь Харчин знает цену,
И новый «поп», как надо, окрестил
Оставшихся в остроге ительменов.

Шум, праздник, как в былые времена,
И в объеденье, пляске и шаманстве
Гуляют ительменов племена
В священном одеянье и убранстве!

И русский Бог на праздник приглашён,
С утра ему готовят  угощенье,
Поверил  камчадал – поможет Он
Избавиться от зла  и униженья.

***

Острог Нижне-Камчатский, мёртвый свет.
И в траурной кайме сгоревших бревен
От бывшей церкви обожжённый след
Ведет к землянке, чёрен и неровен.

И осень бедами грозит, как время смут,
А сердце давит горечью и болью
За веру и людей…Камчатский бунт
Подавлен « жесточью» , залит без меры кровью.

Иосиф Лазарев, иеромонах,
На лавку опускается со стоном:
«…Убили сына на глазах…»
Под рясою –  спасенная икона.

У сердца бережет он образок.
Сгорела церковь, но в пылу сраженья
Священник защитить иконку смог,
И с нею совершаются моленья.

В бесхлебной, дикой и немирной стороне
От первой церкви, первого прихода,
Господних слов, проросших в целине,
Отец Иосиф первым видит всходы.

Ведь русский Спас уже здесь коренной,
Здесь кровью скреплены основы.
Поэтому сквозь бунт и пьяный бой
Духовный сын не посягнул на Слово.

***

У гибкой речки, прямо под горой,
Шумел листвой берёзовый лесок.
На горке в юрте жили брат с сестрой.
И путь до Тигиля был недалёк.

Сестра подчас спускалась вниз с горы –
Она любила петь среди берёз.
Ту Рощу Песельной зовут  до сей поры,
Но чаще называют Рощей Слёз.

Любила ительменка песни петь.
Любил их слушать молодой коряк,
Ведь  сердце можно песнею согреть…
Стал местом встреч для милых березняк.

Слюбилась с пастухом сестра.
Он некрещён, зато красив, как бог.
Но не увидел брат в любви добра
И не пустил коряка на порог.

Любовники задумали бежать,
Но брат прознал и приготовил лук
И стрелы – стал в засаде ожидать.
Ночь опустилась и легла на луг…

Что будет? Не дано узнать.
Уснул в объятьях ночи ительмен.
Изменница решила лук сломать
И надломила кончики у стрел.

Спустилась с сопки, побежала в лес –
Там нехристи-коряки её ждут.
Сестру на север от родимых мест
Олени быстроногие везут.

Но брат проснулся, переполнен сил,
Взял каменные стрелы, новый лук.
Коряков и догнал, и перебил.
И бубен солнца просиял вокруг.

Сестру он к двум оленям привязал
И в стороны их разные пустил.
Изменной  сопку ту  назвал.
Название народ не позабыл.

***

Земля вбирает прах, рождает жизнь.
И в глубине колодезной веков
Живых и мёртвых вод поток бежит,
Питая корни отчих родников.

… Но думал ли, гадал казачий чин,
О будущем, и что он в нём терял,
Когда чинил расправу, пришлый сын,
Земли камчатской корни выдирал?

Когда над тундрой властвовал ясак,
И долг ни  заплатить, ни  перенесть,
Когда в раба был превращён коряк,
И об руку гуляли смерть и месть.

Былая  память в родниках живет,
В земле, политой потом тех крестьян,
Что гнал на поселение, как скот,
Кнутом приказов рьяный атаман.

Через Сибирь влачился русский люд,
Шёл хлебороб, чтоб вырастить здесь хлеб.
Свивался указаний длинный жгут:
«Свершится чудо волею судеб».

Не разгибалась целый век спина –
Не вызревали зёрна по приказу.
Чужие отторгались семена,
Изъедены туманом, как проказой.

И в сотый раз ломался жадный кнут,
Валился атаман, пробит стрелою –
И поднимался ительмен на бунт –
За право жить платил он головою.

Свирепые лихие времена…
Не Господу, а прихоти в угоду,
Бывало, что крестили племена,
Под свист нагаек загоняя  в воду.

Но разрасталась «Пустыни»  стена,
Молитва побеждала святотатство.
И чистый дух прошёл сквозь письмена,
Людей возвысив до Святого Братства.

***

Исходит с неба осиянный свет
И льётся с высоты на берег сонный,
Одолевает толщу плотных лет,
И омывает горные колонны.
Столп веры – тонкие лучи,
С Отцом связующие нити –
В молитве, в огоньке свечи,
В священном трепете наитий.
На Слово обращенный слух
Отметит справедливость –  меру,
И снизойдёт на землю Святый Дух –
На Небеса – воздымет  веру.

***

Предела нет, верста, еще верста,
И резкою морщиною –  дорога.
Защиты и прощенья у креста
Святой разбойник испросил пред Бога.

Но нет спасенья от людей, и смертный грех
То давит, то от дома гонит,
А на плечах – тяжёлый снега мех,
И воронье кричит и стонет.

К Камчатке блудный сын приговорён,
Повёрстан в казаки…
На тощей коже
Сей приговор рубцами подтверждён,
Прописан по спине пером батожьим.

Их  сотни – беглых, в струпьях и рубцах,
Шельмованных,  лишённых крова,
Но с верой Православною в сердцах,
На край земли принёсших Божье слово.

Так  веры столп коснулся всех племён,
Был  казаком поставлен крест над тундрой,
Язычник ликом к Богу обращён –
Спасён Господним словом мудрым.

И каждый в книгу жизни занесён –
Связала вера и народ, и поколенья.
И в этом – соглашение сторон,
На этом –  состоялось примиренье.

В земле лежит былой вражды стрела.
Летит домой,  на Север птичья стая.
Над тундрою звонят колокола,
И купол над Камчаткою сияет.

Глава вторая

Юлия

Пролог

Укрыта и зашторена снегами
От толкотни столиц и суеты,
Молчит Камчатка, с новыми веками
Соединяя прошлого мосты.

Поклоны дарит  четырём ветрам,
Удерживает  русскую границу,
И веры восстанавливает храм,
И знанье собирает по крупицам.

В сердечной чистоте и простоте,
Храня заветы, сторожа могилы,
Над водами морей, на высоте
Свою накапливает силу.

На  глубине души своей земли
Соединяет главное богатство –
Камчатка возвышается людьми
До уровня святого братства.

Перед боем

Дом губернатора;  и за столом семья.
Блестит  хрусталь, надушена перчатка,..               
За окнами — туманов кисея,
И тонет в сырости своей Камчатка.

Красавица среди гостей царит,
Муж – генерал, оплот страны и веры
С ней рядом, и свеча горит.
В гостях – друзья,  с «Авроры» – офицеры.

И беготня детей, и взрослых споры.
Весёлый ужин, было решено
«Спектакль прочесть , сошлись, что «Ревизора».
Установили время и число.

По тонким пальцам звук волшебный  длится.
Играет на  рояле и поёт
Завойко Юлия — камчатская царица,
«Мать – губернаторша» — народ её зовёт.

В ней все сошлось: и ум, и воспитанье;
Душа, как эхо. Воплотились в ней
И верноподданность, и осознанье
Себя женой и матерью детей —

Себя женой Большого человека
И матерью десятерых детей…
Но середина девятнадцатого века,
И — Крымская война стучится в дверь.

***

Как дым на Бабушке   мучительна тревога.
Готовится к осаде долгой порт.
Бесхлебная  Камчатка перед Богом
Торговый просит, не военный борт.

Но хлеба нет, и близится сраженье…
От  Сандвичевых  островов пробился бриг.               
Король-туземец шлет уведомленье
О намереньях вражеских стратиг.

Собачий вой, судов грядущих  вестник,
Собачьих стонов непрерывен гул –
В них чудится война, и запах смерти
Перебивает запахи регул.

На  день спектакля был сигнал «Эскадра!» —
В Авачинской губе замечен враг.
Построились  фрегаты в авангарде,
Английский и французский виден флаг.

***

В ладонях сжата книжечка сигналов,
На мыс с тревогой Юлия глядит.
Мысль замерла. Война у входа встала.
Багровой  метью на скале горит.

Она в беспамятстве на лавочку садится,
И что-то жалкое и детское в губах.
На душу давит горя колесница.
Нет упований больше — только страх.

Ей чудится огонь чужих орудий
Сквозь  тусклый морок предосенних дней…
Что делать? Что с Камчаткой будет?
Как уцелеть? Как уберечь детей?

А враг силён, и стяги гордо реют.
Сравнимы с сопками красавцы-корабли.
Не сопоставить с ними батареи
И горстку малую защитников земли.

Земли, затерянной в морях, но все же русской.
Из крохотных частей составлен щит.
И пушек мало, и непрочен бруствер.
Молчит Камчатка, до поры молчит.

***

Дом губернатора, забыт спектакль ненужный,
Растерянные дети, неуют…
Слуга Кирилло кашляет натужно, —
Но слез не скрыть…                Тревога в сердце простодушном.
На Юлию все смотрят — чуда ждут.

Она у Господа испрашивает силы,
Той силы, что не чувствует в себе.
Приходит муж и говорит, что  было,
Как станут защищаться, о судьбе.

Что нужно переправить за Авачу
Её, молённых женщин и детей.
Спокойно объясняет ей задачу,
Подбадривает  старших сыновей.

Он  говорит, что службе посвящает
И отдаёт ей сердце много лет…
Прощается,  детей благословляет,
И каждому передаёт завет:

Что гибнуть за Отечество — награда,
Что за него не страшно умереть,
И, расставаясь с Юлией у сада,
Что ненадолго разлучает смерть…

***

Пора! Двенадцать вёрст. Нет экипажей.
Идут пять женщин, двадцать пять детей,
Да камчадал-старик, хоть  хил, но важен.
Дороги нет — размыло от дождей.

И давит небосвод, тяжёл и мрачен.
Все реки переходят вброд.
Истёрты ноги в кровь, малютки плачут,
Но Юлия молчит. Отряд идёт.

***

Вторые сутки. Наконец — Авача.
Речное устье. Спорят две воды.
Прилив  качает суетливых крачек.
Уходит море в реку от беды.

            
         От первого лица.

« Вверх по течению  — одно решенье,
К Мутовину , на хутор . Нужен бат.
И только в этом видится спасенье —
Об этом говорили муж и брат.

Не хочется мне плыть, за близких трушу.
Ночь холодна, безрадостен рассвет.
И я прошу снести записку мужу,
Старик-крестьянин мне принёс ответ:

***

 — Эскадра в шесть судов: фрегаты,
Английский пароход и бриг.
Не отдадим Камчатку супостату.
Бог с нами, разобьём мы их.
Нет страха — наше дело свято,
И ты смотри на это веселей,
Ведь Родина   одна и мы – солдаты,
А ты спаси и сохрани детей.

***

Что бат – первобытная лодка,
Из цельного тополя сделан,
Несёт по воде он неловко
Своё заострённое тело.

Он прочен, хоть с виду и жалок,
И режет теченье, как нож,
Но этот кораблик так валок,
Что черпает воду, как ковш…

Мученьям конец, вот  наш Хутор,
И домик простой, без затей.
В якутские  сары  обутых,
К нему провожаю детей.

***

Но вскоре к нам пришли крестьяне,
С Авачи, говорили: «Слышен бой»,
Что видели с горы на расстоянье –
С судов и берега палили чередой.

Эскадра маневрировала утром,
И встречена Авачинской губой
После полудня. Тотчас князь Максутов
Ударил первым… Мощью огневой.

За ним «Сигнальная», «Ярская» батареи
Вступили. Но, борта креня,
Враг плыл вперёд и бомбы редко сеял,
Потом одумался, ушёл из-под огня.

Зализывает раны неприятель,
Изранены и корпус, и корма.
На батареях наших, на фрегате
Ударили отбой. И тишина.

 Глухая ночь… как сердце замирает.
Вбирает тишину усталый слух.
Камчатка пред сраженьем укрепляет
Особый, только ей присущий дух.

***

Спит хутор, но не спит тревога,
И ходят тени, и свеча горит.
Спадает с неба лунная дорога,
Молчит Камчатка, до поры молчит.

…Вдруг конский топот. Шум и гам. Вопросы –
«Что знаю я?», но нужно  отвечать,
Ведь рыбной ловлей жившие матросы,
Шли за Отечество сражаться, умирать.
   
И на другой, на третий день шли баты,
В них – камчадалы. Их точёный взор
Бил в цель. Родной земли утрату
Не вынести и не снести позор.

День девятнадцатый от августа шёл вяло,
Но к вечеру принёс мне письмецо
От мужа. Я молитву прочитала
И выбежала сразу на крыльцо.

 –…  Мы полагали, неприятель силой,
Превосходящей нашу много раз,
Тотчас же, нападёт –  не тут-то было,
Считает, мы сильней, – боится нас.
 Досадно, что попался Усов –
Шёл с кирпичами в порт его баркас…
Мы обменялись бомбами, и трусов,
Нет, как и раненых. Мы выполним приказ.
Нет страха – наше дело свято!
И ты смотри на это веселей.
Ведь Родина –  одна и мы – солдаты,
А ты спаси и сохрани детей.

***

Двадцатый день, угрюмый и ненастный.
Потом неслыханный, какой-то странный гул.
Мутовину мгновенно стало ясно.
Он бросил сети, голову пригнул:

 – Палят, прилягте, Юлия, так надо,
На землю, –
Стонет и кричит
Она под сильной частой канонадой –
Камчатка отвечает, не молчит.

Глаза в слезах, все начали креститься,
И в сердце попадает каждый звук.
Вот  снова выстрел, может так случиться, –
Покинул жизнь любимый или друг.

 – Скажи, Дурынин , есть ли тут вершина? –
Спросила я, когда раздался рык
Такой, что рядом вздрогнули мужчины.
  –  Конечно, есть.
 –  Тогда, веди, старик.

Отправились вослед и шли мы споро,
На высоту нас вывела судьба,
И с этой высоты явилась взорам,
Горами окружённая, губа.

 – Смотри! Смотри-ка! Во-о-он, большое судно.
Оно в огне, горит оно, горит! –
Но чьё оно, сказать нам очень трудно.
И греет солнце, но не говорит.

Не проникает луч его надеждой…
Что ждёт нас, Господи, –  сиротство, нищета
В затерянной пустыне порубежной?
Наверняка – погибель, пустота.

И детский голосок: «Помилуй папу,
О, Боженька, спаси и сохрани»,
Ведь Родина одна, и дело свято.
И он один, и вся семья за ним.

***

… Завечерело. И домой устало
Бредём за уходящим солнцем вслед,
В дороге повстречали камчадала,
Он всё принёс, но вот записки – нет.

День следующий на горе стояла.
Смирны фрегаты, бриг и пароход.
Смотрела и о муже размышляла.
Тут крик ударил воздух: «Бат идёт!»

Все бросились вперёд, пришли записки
Василия. Я их читала вслух.
Все –  старики и дети очень близко
Стояли рядом, замыкая круг.

 –… Бог милостив. Я жив и не поранен.
Сегодня бой был жаркий, но утих.
Как поняли, француз и англичанин,
Особенно не любят русский штых.
Да, есть убитые, о том молчать не станем,
Но флаг спасём и выполним приказ.
Наш город цел, и невредимы зданья,
И мы стоим, и знаем –  Бог за нас.
Нет страха – наше дело свято.
И ты смотри на это веселей,
Ведь Родина –  одна, и мы – солдаты,
А ты спаси и сохрани детей.

***

Весь  день и вечер провели все вместе,
Щипали корпию… Рассказывал старик –
Привёз он письма и такие вести,
Что слушали, не сдерживая вскрик.

 –… Двадцатое – день первого сраженья!
Эскадра, как морской гигант,
Шевелится, меняет положенье.
В движенье шлюпы, грузится десант.

Все понимают – нападенье будет.
В кильватере стоят на ширине
Фрегаты. Суетятся люди.
И первый выстрел вздрогнул в тишине.

Сигнальный мыс. Открыта батарея.
И только сзади высится гора.
Пришёл Завойко, говорил о вере,
Ответом было громкое: «Ура!»

И берег весь осколками изъеден,
Но мимо ядра с бомбами ложатся,
Отец Георгий здесь служил молебен,
«Надеющиеся на Господа не постыдятся».

Сигнальная ракета, как звезда.
«Беречь снаряды, отвечать и драться, –
Таков приказ, – и даже сжечь суда,
Когда не смогут долее держаться».

Кровь и увечья, люди погибают.
И воздух бьёт, и падает гора.
Камчатка не молчит, но отвечает.
И властен голос, и силён «Пора!»

***

С особенным, застывшим выраженьем
Выслушивает Юлия рассказ,
Что весь огонь на эту батарею
Врагами был направлен в страшный час.

На этом бастионе губернатор
И помогает, и руководит.
За мужа, за двоюродного брата –
Максутова, душа её болит.

Стена каменьев,  порох  весь  расстрелян,
Но вовремя «Аврора» и «Двина»
 Пришли на помощь батареям –
Бежит десант,  видна его спина.

***

« … Закончен сказ. Не замечая ветер,
Я представляю в прелести живой –
Наш милый дом, где ждал спектакль, и дети
Защищены, ты рядом…
 – Боже, мой!

Когда всё это кончится, ответь мне?
Когда смогу любимого обнять?
Я всё стерплю: и смерть и лихолетье.
Прости, я просто женщина и мать.

…Вновь новый день, и вновь прибыли баты.
Не слышно перестрелки, мирный свет.
Пришла записка моего солдата,
Её читаю, а дыханья нет:

  – Десант штыком отгоним, будь покойна,
Ведь в рукопашной – мы своё возьмём.
Бог –  с нами, победим достойно,
И с русским именем в историю войдём.
Нет страха – наше дело свято!
И ты смотри на это веселей,
Ведь Родина –  одна,  и мы – солдаты,
А ты спаси и сохрани детей.

***

… Пытаясь отодвинуть неизбежность,
Опять на хребтике, смотрю на пароход…
Три дня молилась Господу в надежде,
Что,  может, враг отступит и уйдет.

Чу! Дрогнула земля, зарокотала
 – Сквозь перешеек бьют, – сказал Мутовин, –
Десант везут на берег, и не малый.
Огонь и дым смешались в каждом слове.

День напряжён, затянут. Неизвестность
Легла на горло, словно липкий гад.
Ещё чуть-чуть, и сердце скроет бездна…
И только вечером с реки: – Давайте бат!

Пришёл пешком с депешей Константинов ,
А также саблю мне принёс казак.
Чернит слеза, смывает почерк милый.
Коротенький листок, в нём было так:

 – … Бог нас хранит, десант отбили.
До восьмисот их было человек.

И всё, но в этом голосе и силе
Надежда,  новый день, и свет.

***

… И снова я одна перед судьбой,
Колеблется в ночи свечное пламя.
Двадцать шестого – прибыл верховой,
Привёз письмо Василия и знамя.

 –… Вчера, по окончании сраженья,
Послал известие и саблю я свою.
Сегодня мною принято решенье
Отдать вам стяг, полученный в бою.
Своих хоронит в Тарье неприятель.
Убитых много, сброшенных с горы
Никольской. Это знамя, кстати,
Залог победы нашей до поры.
Нет страха – наше дело свято,
И ты смотри на это веселей,
Ведь Родина –  одна, и мы – солдаты,
А ты спаси и сохрани детей.

***

… Двадцать седьмого – сильный дождь и вихрь.
Внезапно входит в хижину Мутовин:
 – Ушли суда, нет, матушка, их. Тихо.
Конец боям. Не будет больше крови.

… На сердце и сомненье, и восторг.
Перед иконой на колени стала.
Я верила в Него, и Он помог.
И весточка пришла. Я прочитала:

 – … Ретировался неприятель. Судно,
Как на беду, попалось на пути.
Из-за тумана разобраться трудно.
Пришлю за вами, а пока терпи».

Эпилог

Дом губернатора, и за столом семья.
Муж генерал – оплот страны и  веры.
Жена Завойко –  Юлия, друзья,
С «Двины», с «Авроры» офицеры.

Вновь беготня детей, и взрослых споры.
Победный ужин, было решено
Спектакль прочесть, опять же «Ревизора»,
Установили время и число.

***

Забытые мирянами места,
В Подолии оплывшая могила.
Простая  надпись в основании креста.
И мрамора просвечивают жилы.

В глубоких трещинах –  надгробный пьедестал.
Над старой кладкою щебечут сойки.
Здесь похоронен русский адмирал —
Герой сражений – офицер Завойко.

Земля дала приют, но славный гость
В беспамятства завёрнут саван.
На Украине брошенный погост
Другой земле принадлежит по праву.

Иным обетованным берегам,
Где солнце над Никольскою горою,
Где у подножья сопок вырос храм.
Где ждет Камчатка своего героя.


Глава третья.

Нестор

Решает царь. Горит свеча.
Пред государем рапорт краткий.
Стекает аксельбант с плеча
На донесение  с Камчатки.

Ждёт нападения она.
Хотят британцы новой схватки.
 – Рискнуть бы можно, но цена…
Здесь нужно действовать с оглядкой.

И малый бой ведёт к войне,
Английские узлы морские
Сумеет развязать Россия,
Потом… не выдержать казне.

Крейсирует на Тихом  уж не год
Британских кораблей орава.
Перелетит орёл двуглавый,
Уйдет с Камчатки русский флот.

Без жертв останется общественный алтарь,
Ведь на Востоке важен каждый русский…
Подумав, что мундир пошили узкий,
В покои удалился государь.

Сквозь долгую Сибирь указ
Везёт безусый уроженец Вятки:
«Сражения не будет в этот раз.
Должны уйти военные с Камчатки».

***

Своей рукой разрушить батареи…
Завойко спал с лица и почернел.
Здесь каждый камень славою овеян
И памятью недавних ратных дел.

Ломать – не строить. Главная забота –
Как обеспечить правильный отход.
Эскадра вражья топчется в воротах.
Апрель, но холод, и не тает лёд.

Замёрзла бухта, гладкая, как скатерть.
Но  прорубает льдины русский взвод
И топорами делает фарватер,
С водой морскою смешивая пот.

Пролив Татарский не учтён французом, –
Там есть в Амуре для судов канал.
В него Завойко – русский адмирал
Уводит флот проливом Лаперуза.

Исчезли корабли, лишь снег да горы.
Топорщится английский флаг.
Враг в изумлении  глядит на город.
В бессильной злобе занесён кулак.

Дома пусты, военных не осталось.
И непонятно, с кем идёт война?
Враг в ярости терзает Петропавловск,
Чужая речь на улицах слышна.

Кругом грабёж. Французы в авангарде,
Но  Генри Брюс  перчаток не марал –
Ему равно, – судьба стоит на карте.
Переживает старый адмирал.

Глядит на горы обречённым взором,
Как сыплет серый пепел злой вулкан.
И несмываемо пятно позора.
И безразличен хмурый океан.

Другим покорная земля ему –  чужая,
Но  в ней –  убитый страхом Дэвид Прайс
Нашёл приют. Страна родная
Не приняла, – не выполнил приказ.

И сердце бьётся в рёбра жёсткой птицей.
Брюс будет также брошен на редут
Чужих желаний и пустых амбиций,
Под спуд людского мненья и под суд.

Спит равнодушный Лондон. Дождик сеет.
 Никто не пожалеет старика.
О трудностях камчатской Одиссеи
Не слышны откровенья моряка.

О том, как педантично и упорно
Он корабли пропавшие искал,
Как мыс Лопатка новым мысом Горна
За ураганы и шторма назвал.

Что караван почти что обескровлен…
Но покривился нервно тонкий рот:
Не выполнено главное условье –
Остался на Востоке русский флот.

***

Забытая старуха у воды.
У домика  пустые грядки,
На  кладбище,  в цветенье лебеды,
Упавшие от времени оградки.

И вороньё, гасающее ввысь.
Неяркие лучи заката.
Когда-то  к мёртвым приходила жизнь
И поминала их когда-то.

Несла усопшим яркие цветы,
Истории листала главы.
Чернеют над могилами кресты –
Здесь похоронена Камчатки слава.

Почившие герои здесь лежат,
Лишь облачко всплакнёт украдкой.
Не вспоминает Родина солдат,
России не нужна Камчатка.

Другая цель и новый интерес:
Любуется Нева Амуром.
И над Хабаровском восходит благовест.
Камчатка –  в отдаленье хмуром,

Когда-то славная, но нищая теперь,
Голодная, в глухом отчаянье,
В неверии стучит в родную дверь,
Но отвечает ей молчанье.

***

Под сенью православного креста
Неубранная церковь, детский гробик.
Невозмутимы тишина и пустота.
И –  в бухте –  одинокий пароходик!

Бьёт в сердце колокольный стон,
Ведь не было судов почти полгода.
Всё население явилось на поклон –
Встречает шхуну русским крестным ходом.

Торговый флаг на  корабле,
И капитан –  горластый и усатый.
Американец, явно  шельмоватый.
Хозяин на чужой земле.

И мистер для коряка лучший друг.
Он нужды камчадала «понимает».
Всё бегает и носится вокруг,
На спирт и порох соболей меняет.

Абориген в душевной простоте
И благодушии своём не замечает,
Что всё отдал в торговой суете,
И род его редеет и нищает.

А мистер Джон гоняет жирных мух.
Ему – меха, туземцу – чай и гвозди.
…Витает над Камчаткой хлебный дух,
Голодные ласкает ноздри.

***

У матери нет молока.
Ребёнок третий день, как не кричит.
Не ищет грудь его рука,
Кухлянки старой мех не теребит.

И нет еды: маняла  да кедрач.
Кормилец сгинул, умерли соседи.
Над тундрой ветра погребальный плач.
Друг друга жрут от голода медведи.

Не исспросить и рыбы у реки –
Дух вод не принимает ...подношенье.
Зверь не идет на петли и силки –
Всё погубило наводненье.

Ребёнок угасает и молчит.
И нет креста на материнском теле.
Пустой глазницей сквозь века глядит
У юрты на колу олений череп.

***

Над белою землёй склонился вечер.
И молодой монах в сей час один.
Он в прошлом – отрок и любимый сын,
Но Господом был путь его отмечен.

За дымными морями, за горами
Бог указал ему святое место,
Укрытое кристальными снегами.
Отцом Камчатки стал священник Нестор.

Беснуется над местом этим ветер,
Земля непокорённая гудит.
Библейская звезда с Востока светит,
И над Камчаткой свет её стоит.

***

Великая железная дорога.
Европа – Азия. И гордый паровоз
От Волги к бухте Золотого Рога
За десять суток Нестора привёз.

Иеромонах неопытен и молод,
Душою с Богом, с Книгою в руке.
Владивосток его встречает, сытый город,
И от Камчатки он невдалеке.

А над Приморьем солнце в небе синем.
Торговый люд на площади шумит.
Камчатка – вечный пасынок России
В плену морей младенчески молчит.

***

Простуженный осипший пароходик,
Единственный, в Камчатку держит путь.
По палубам волна привычно бродит,
От качки не уйти и не уснуть.

Семь дней морей, и –  высадка на берег,
И путь до Гижиги под ветер штормовой.
По суше вёрсточки собачьи лапы мерят,
По речке тянут лодку за собой.

Сельцо глухое Нестора встречает.
Болота, тундра, лошадь без седла.
И церковь к состраданию взывает.
Молчание хранят колокола.

***

Камчатский Север забываешь трудно:
Вдоль моря  уходящую  косу,
Морозом  подкрахмаленную тундру,
И озерка застывшую слезу,

И серые заветренные юрты,
Над ними красноватый дым,
Холодное  насупленное утро,
Кипящий ключ и серный пар над ним.

Посёлок Гижига –  затерянное место –
Корякское жилище, русский дом.
Всё это вспоминает Нестор ,
В ночной тиши склонившись над листком.

***

Мороз лютует, сыплет снежный прах.
Скрывает от людей земную карту.
Церквушку лёгкую иеромонах
Везёт в глухое стойбище на нартах.
 
Упрямый снег под полозом скрипит.
Наст, как алмаз. Легко идёт упряжка.
На нарте батюшка лежит, каюр сидит,
Поёт о чём-то и вздыхает тяжко:

«Не заготовил юколы коряк,
И рыбы недоход, и наводненье…»
Подбадривает проводник собак
И поворачивает к ближнему селенью.

Гортанный окрик застывает  на губах.
У юрты ветхой сходятся дороги.
Привёз лекарства и еду монах.
Его встречает мальчик колченогий.

Корякский мальчик, гнойные глаза,
В нарывах тельце, руки в мокрых корках.
И взгляд зверька… но катится слеза.
Мать у костра, и,  рядом, –  рыбы горка.

Корячка чистит рыбу. Кровь, кишки
Подхватывают вёрткие собаки.
Жирник чадит. Виднеются мешки.
И полог  выделяется во мраке.

Глядит священник  через дым густой
На то, как мать помочь ребёнку хочет,
Как  вытирает тряпкой меховой,
И чистит раны ножиком рабочим.

Немилосердная бредёт по тундре ночь,
И сотрясает юрту скользкий ветер.
Обязан Нестор мальчику помочь,
И осветить лампадой стены эти.

Он смело  на руки паршивого берёт,
Сноровно  омывает грязь,
Святой воды испить ему даёт,
Кладёт на раны цинковую мазь.

И сходит на монаха Святый Дух.
Случилось чудо, стал здоров ребёнок.
Перегоняет табуны пастух.
И бегает по снегу оленёнок.

***

Бескрайняя продрогшая пустыня.
Кустарники и редкие леса.
На голубике мелкой сыпью – иней
И запах зверя на промокших торбасах.

Осенний кижуч серебрится в речке.
Невдалеке корякское село.
Простая церковь, низкое крылечко.
Ступени ранним снегом омело.

Круг солнца опускается за гору,
Степенно  угасает неба свод.
К церквушке батюшка спешит,
И служба скоро.
Толпится в тесной комнате народ.

Иконы проступают  в полумраке.
Владыки умиляется душа.
В одеждах меховых стоят коряки –
На образ молятся усердно, не спеша.

Хор зазвучал. Вечерня безупречна.
Святой отец поёт… Вдруг –  чуждый звук –
Неловок сторож, –   падает подсвечник…
?! На лицах верущих смятенье и испуг.

Мгновенье тишины, лишь дышит печка.
Бежит и прыгает по полу свечка.
И –  тонкий вскрик, и, разом, –  общий ор.
Коряки падают, в резных дверях затор –
То покидают русские приют.
Коряки вслед хохочут и поют,
И катятся, как брошенный предмет…
Уходит Нестор… Объясненья нет.

Вновь  утро поднимает белый флаг.
У дома  гость – береговой коряк –
Принёс в подарок батюшке уздечку.
Он рассказал отцу про имяречку .

Что это необычная болезнь –
Душевная…
Болеют только здесь.
Она плохая, мучает Камчатку,
Поэтому  худой он, а негладкий.

***

Уходит гость, и озабочен Нестор,
Но прерывает думы мягкий стук.
Явился доктор об руку с невестой
И познакомиться, и провести досуг.

Мерцает обручальное колечко.
И, вдохновлён сияньем женских глаз,
Врач рассуждает о болезни имяречке.
Священник молча слушает рассказ:

«Психическое нервное расстройство,
Доселе не описано никем.
Любой испуг рождает беспокойство
И возмущенье симпатических систем.

Больной впадает в буйство, невменяем,
Жестикулирует, не спит.
Движения предметов повторяет.
Как одержимый мечется, кричит.

Болеют ительмены и коряки,
И только коренной народ.
Смертельными порой бывают драки,
Уносит жизни  имяречка каждый год.

Вчера несчастных напугал подсвечник.
Болезнь восстала, как нечистый дух,
И покатился свечкой  имяречник,
Выкрикивая мысли вслух.

Уходит исступленье  резко.
Рассудок остаётся невредим.
Больной жалеет о поступке дерзком,
Не понимая, что случилось с ним».

Метель за окнами буянит, не унять,
Но не торопятся мужчины.
Болезнь Камчатки и её причины
Врач и священник пробуют понять.

***

Снег холоден, безмолвен, безучастен.
В кухлянках белых юрты и дома.
Хозяйка Севера – жестокая зима.
И только Богу человек подвластен.

Застывшая, с небес глядит луна.
Среди сугробов спит людское племя.
И в ледяной песок уходит время.
И царствует над миром тишина.

Жизнь для коряка, словно длинный сон –
Что за горами ближними  он видел?
Случайная  болезнь сулит погибель,
Сугробы гасят редкий  вскрик и стон.

Окован камчадальский дух,
Теряет речь, ни с кем не сообщаясь.
И замирает, вкруг  себя  вращаясь,
Как  падает на землю снежный пух.

В прошедшее направлен древний взгляд, –
На дикие безлюдные равнины…
Являя непривычные картины,
На окрик памяти летят века назад.

Шалаш из веток. Первый человек
Ногою твёрдо  наступил на  камень,
Рукою и  дыханьем создал пламень,
И слово незнакомое изрек.

Обшарив смелым взором сытный край:
Моря и тундру, гор высоких глыбы,
Леса зверья и реки рыбы,
Он понял, что увидел Рай.

…Но только ночью выпал жёсткий снег.
Ударил по траве железной плетью,
Шалаш разрушил, разметал  жестокий ветер.
Тут  призадумался замёрзший человек.

***

И люди к морю дальнему уходят –
Других искать от Севера угодий.
Костьми их устилается дорога.
Те, кто остался, ждут явленья Бога.

Дух в теле  укрепляется надеждой.
И женщины шьют тёплые одежды.
Жилище накрывает  камус рыжий.
Дождаться Бога – значит просто выжить.

От солнца луч, и на санях – пришелец –
Лукавый бес, пройдоха и умелец.
И за спиной его – миры и дали.
А может, это тот, кого так ждали?

Восходит месяц белый и рогатый.
Пришедший – толстый, значит, и богатый.
Он говорит, в бумаге что-то чертит…
Он явно Бог, он должен быть бессмертен.

Горстями раздает пришелец  счастье,
Но от него – болезни и напасти,
И смотрят изумлённые коряки,
Что светлый Бог и жадный, и двоякий.

***

Камчатская тундра. Кочевников стан.
Камлает, кричит, бьет о  бубен шаман.
И вкруг него тесно туземцы сидят.
На жертвенных кольях собачки висят.

Для идола злого зарезан олень,
Над ним Апапеля  шатается тень.
Дух сквозь жреца произносит: «Убей!
И пришлых отправь в племя верхних людей».

Над чёрною ямой рябина дрожит.
Казак на дне ямы убитый лежит.
Над ямой  его воскрешения ждут
Туземцы, и длинные песни поют.

Но  правду сказал им великий шаман:
Не встал мельгитанин , не Бог он – обман.
Песнь камчадала уже не слышна,
Как мурка  в жилища  заходит война.

***

Непобедима снежная завеса.
Неисследима ледяная мгла.
Увязли в недрах белого замеса
Седая юрта, люди и скала.

Под пологом, накрыт шаманским бубном,
На земляном полу мертвец лежит.
Взывает ярый ветер к небу трубно.
Отец покойника молчит.

Сын усмирён. Застрелен белым.
Горит кострище под горой.
К сожжению готовит тело
Родня. Туземец костровой

Вблизи сидит, нарядный, важный,
По гордому лицу стекает пот.
Олений мех посверкивает влажно.
Корячка мертвецу кухлянку шьёт .

***

На крепкой  нарте в чистом одеянье
Покойник в небеса проложит путь.
А белый – пусть гниёт в холодной яме,
И черви пусть ему огложут грудь.

Обида в сердце копится веками.
Пришелец  – притеснитель и палач.
Над собственной  землёй,  над облаками
Восходит камчадальский плач:

«Нищая Камчатка, дикая зима.
Ломятся от пищи русских закрома.
Снежная кухлянка, крови алой нить.
Коренным пришельцев враз не победить.
Крохотный острожек у больших дорог.
У казаков всё же есть Великий Бог,
Но с него корякам ничего не взять.
И дела Господни трудно им понять.
Так кого туземец сотни лет прождал?
И в гробу сугробов для чего лежал?
Костяной иглою он века прошил,
Не собрал богатства, не набрался сил.
Не познал Христа он, и нищает дух.
И Благое Слово не насытит слух.
Тело ослабело, и душа больна.
Нищая Камчатка, дикая страна».

***

На жёстовском подносе царский чай.
В приёмной за столом  иеромонах.
Кустарной скатерти на пол ложится край,
Мерцает  люстра – в электрических свечах.

Камин в углу, в  другом – дубовый ларь.
Поёт старинный дорогой паркет…
Камчатского монаха примет Царь.
Ждёт Нестора высокий кабинет.

…Навстречу поднимается монарх.
И рядом мальчик – цесаревич – с ним,
В костюмчике матросском
Отступает страх.
И улыбаются отец и сын.

***

Царица в зале, дочери-невесты.
Благословенен Государев дом.
Рассказывает о Камчатке Нестор,
Вручает с видами камчатскими альбом.

У Батюшки Царя, у государства
Испрашивает помощи монах
В создании Святого Братства –
Благоволит к священнику монарх.

Прозрело государя око.
Услышан камчадальский стон.
И вспоможение пойдёт к Владивостоку,
Специальный будет выделен вагон.

Призрел Камчатку царственный родитель
И озаботился о ней:
«Вам нужен был для Братства покровитель? –
Им будет сын – царевич Алексей!»

С высоких гор к морям стекают воды.
В защиту мальчика паршивого встаёт
Царя наследник – продолжатель рода.
За ручку слабую Господь его ведёт.


Глава четвёртая

В золотом потоке


Объёмный фолиант в закладках.
По книжным полкам бродят тени.
Над «Описанием земли Камчатки»
Задумчиво склонился гений.

«…Камчатка, крестный путь, казаки…» –
Выводит барская рука.
Свеча погасла. В полумраке
До точки не дошла строка.

***

Остался труд незавершённым…
Явился молодой гонец
В карете, снегом опушённой…
И едет автор во дворец.

Бегут лошадки, приближая
Дворцовый стильный силуэт.
И зал. И государь встречает.
И замедляет шаг поэт.

Портреты смотрят равнодушно.
Спадают складки длинных штор.
Его Величество и Пушкин
Ведут приватный разговор

О демосе и тирании…
За двери выслан секретарь…
«Умнейший человек России…» –
Так скажет о поэте царь.

***

Ужасный век предвидит гений –
Без Бога в сердце, без любви.
Дух разрушения в крови
Живущих присно поколений.

В Европе – колыбель порока.
Оттуда явится бунтарь.
«Есть предсказание пророка…» –
Промолвит тихо Государь.

 – Сойдёт с небес багровая заря,
С Британии придёт гемофилия
И поразит наследника царя.
И бунт кровавый сокрушит Россию.
Святое место русского монарха
Займёт антихрист. И наивный смерд
Ему поможет из нужды и страха…» –
Царь замолчал. Прощается поэт.

***

Январский вечер зол и сух.
Роятся снега злые мушки.
Невероятный, страшный слух –
Вчера смертельно ранен Пушкин.

Родной литературы свет –
Тот, от кого так много ждали –
Стоит пред Богом в цвете лет,
И ждут его иные дали.

Друзья –  Жуковский,  Арендт, Даль –
У изголовия поэта …
Прислал записку Государь,
Доставленную эстафетой.

«Будь христьянином – мой совет –
Коль Бог решит… Я всё прощаю…» –
В окне высоком – лунный свет.
Друзья посланье вслух читают.

«…Судьба твоей семьи – моя,
И за жену не беспокойся,
И ничего теперь не бойся.
Не лягу спать – ждать буду я».

***

И время – в мир усопших поводырь –
Проводит до воспетого предела,
Где кладбище и монастырь,
И где покоится поэта тело.

***

В архиве, в старой пушкинской тетрадке
Статья, где не дописана строка,
Где слово незнакомое – Камчатка –
Последним вывела великая рука.

***

От Могилёвского печального перрона
Отходит поезд бывшего царя.
Мгновение – и тронулись вагоны.
Спешит за поездом –  кровавая заря.

Настанет час, она его нагонит.
Дымится за горою солнца край.
В обжитом императорском салоне
Над дневником склонился Николай.

«И духом выстоять и не упасть,
И вразумил Господь, и дал мне силы,
И я берёг Россию, а не власть.
Собой готов я жертвовать России.

Кругом измена, трусость и обман», –
Записывает государь в волненье.
Расставлен ставкой политический капкан,
Царя принудив к отреченью.

«Коль будет счастлива Россия без меня,
Я буду благодарен Богу,
Жить сыном, Алексеем, стану я.
Помилуй, Господи и укажи дорогу!»

***

В застенках Царскосельского дворца,
Где грубые у входа часовые,
Царевич напряжённо ждёт отца,
Себя в оковах чувствуя впервые.

Ведь, как отец, теперь он арестант.
Охрана новая – тупое мужичьё.
Вчера у мальчика английское ружьё
Забрал себе жестокий комендант.

Напрасно говорил ему Жильяр:
«Игрушечное у царевича оружье,
Лишать ребёнка радости не нужно».
Неумолим остался комиссар.

И долго у ворот стоит «Фиат»
Перед решёткою ажурной.
В упор не видит императора солдат,
Не замечает офицер дежурный.

***

И Фёдоровский храм, Иконостас.
Сияние свечей на возвышенье.
Семья Романовых в последний раз
Участвует в большом Богослуженье.

А впереди Тобольск, Сибирь, этап.
И долог скорбный путь, и труден.
Царевич снова болен, очень слаб,
И только Богу ведомо, что будет.

Семья защиты просит у Отца,
Взывает к Богородице с мольбой,
И ореол тернового венца
Уже горит над царской головой.

***

Тобольский край, и даль за Иртышом,
Тайги необозримые моря.
И губернаторский просторный дом.
Глядит толпа на отречённого царя.

Ещё народ монарха не забыл,
И верит в Бога, посещает храмы,
Но нарастает революционный пыл
Приставленной к семье охраны.

Людей скопленье, колокол забил
Торжественно, свободно, по-иному.
Тобольский Батюшка провозгласил
«Многие лета» царственному дому.

И день восшествья Николая на престол
Романовыми в церкви был отмечен.
О том составлен комитетом протокол,
Царь заклеймён народа гневной речью.

Солдатский комитет решил убрать
Семьёй построенную для катанья горку,
Попа прибить, семейство обыскать,
А исполнителей премировать махоркой.

***

В отопленном хозяйском кабинете
Стол под сукном. И бывший Государь
Листает иностранные газеты
И разбирает почту, как и встарь.

На стенах дилетантские этюды.
Сторожевых собак за домом лай.
Читает вслух о «Португальском чуде»
Ошеломлённый Николай.

«Близ Фатимы, у Кова-Да-Ирии
Пречистой Богородицы явленье.
Явила матерь детям откровенье
И говорила о России, –

Что Бог решил Россию покарать,
Что на неё обрушатся страданья,
Но вымолила у Отца Господня Мать
Святую землю, Русь, для покаянья».

Царь потрясён, отдал он бесам власть,
Ждут родину погибель и мученья.
Читает он: «Простит отчизну Спас,
Чрез сердце Девы будет возвращенье».

Из Португалии Россия не слышна.
Монарх душою понял Слово.
Хранят и ложные виденья письмена,
Но не было пророчества такого.

***

И с попущенья Бога сатана
В скрипящей кожанке и хроме
Готовит жертвенник.
В Ипатьевском кирпичном доме

Врастает в землю белая стена.
И к алтарю ведут ступени вниз,
К расстрельной комнате в подвале.
Кагал убийц расположился близ,

Наганы и винтовки в арсенале.
Готовится бесовский ритуал.
Назначены места захороненья.
И по домам отпущен персонал.

Ждёт комендант приказа к исполненью.
И жаждет крови перевёрнутый алтарь.
И знает Бог, кто станет первой жертвой.

Семья душой –  готова к смерти.
Льёт тусклый свет под потолком фонарь.

***

Спецпоезд,  длинный  как удав .
Семья Романовых в вагоне.
Толпа рабочих на перроне
Готова раздавить состав.

И в воздухе –  и гам, и шум.
Искажены глумленьем лица.
Одно словцо – и грянет штурм.
И не спасти царя с царицей.

И рвётся ненависть из жил,
И пахнут люди злом и потом.
Конвой готовит пулемёты,
Чтоб охладить животный пыл.

***

Голгофа. Судьбоносный особняк.
Двойной забор, особая охрана,
Из бывших уголовников пестряк.
И в караулке мат, гремят стаканы.

Глумится чернь над царскою семьёй,
Плебейские играет сцены:
В лицо царю икает часовой,
Рисунки неприличные на стенах.

Июльские мучительные дни
Приблизят окончанье драмы.
Об истребленье царственной семьи
Пришёл приказ шифровкой-телеграммой.

Сработал сатанинский план.
Уральские сомкнулись горы.
По целям бьёт без промаха наган.
Крап крови на бумаге с приговором.

И восковых одиннадцать свечей
Погасли в церкви старенькой, забытой.
И скрыла ночь и палачей,
И всех одиннадцать убитых.

***

Бесцарственна российская земля.
Впиталась в почву убиенных кровь.
Взята вся вместе царская семья,
Была на то Господня воля и любовь.

Погибнуть цесаревич  мог –
У мальчика была гемофилия,
Но Бог его до времени берёг,
И сохраняла жизнь Господня мать  Мария.

Преемник трона, мученик святой,
От колыбели перед злом бессильный,
Бессмертен в царском праве над страной,
И он с небес наследует Россию.

Вдали, где океан насытил слух,
Где скалы охраняют птичьи кладки,
Царевича живёт нетленный дух,
Святого покровителя Камчатки.

***

Пронизана любовью с высоты,
Камчатка, как иное измеренье.
Несут космическое отраженье
Каньонов и высот её черты.

В зеркальность вод упавшая заря,
Вершины  гор в искрящихся коронах,
Лесная шёрстка на пологих склонах,
И снега безымянные моря.

В разломах твердь. Земля ещё юна.
И в трещинах огонь, как в преисподней.
Дымящих сопок высится стена.
Выстреливает гейзер в час Господний.

Восходит к небу первобытный пар
И застывает облаком молочным.
Глядит на землю ангел непорочный,
Не молод ликом светлым и не стар.

Окован лес прозрачной тишиной.
И видит ангел мальчика в кухлянке,
Что вышел на охоту спозаранку,
С большим ружьём отцовским за спиной.

Пронизан воздух запахом дождя,
И свежевыпавшего снега,
Морозным  привкусом последнего груздя,
Смолистым эхом хвойного побега.

Ребёнок точкою растаял вдалеке.
Ударил в землю солнца луч широкий.
И проявились надписи на незнакомом языке,
И засияли в золотом потоке.

Бежит и закругляется строка –
Строй букв без интервалов, древний.
И вывела их Господа рука,
Бог для себя оставил эту землю.

Он поселил здесь избранный народ,
Особенный душой и сердцем чистый,
Камчатки удостоенный высот,
Её глубин и речек серебристых.


Глава пятая

Ковчег


Гудка прощального аккорд.
Закончена погрузка и посадка.
И поднят трап на корабельный борт.
Уходит судно к берегам Камчатки.

Из Хокадате путь лежит на север.
Плывёт широкоскулая луна,
Блестит вдали огней японский веер,
И пенится солёная волна.

На палубе толпа. У борта пушки.
Над кораблём полощет красный флаг.
На воздухе старик пьёт чай из кружки,
Угрюмыми глазами сверлит мрак.

Привыкшие к военной форме,
Солдаты дремлют  на узлах.
Спит есаул, темнеет шрам на горле,
И дышит грудь в георгиевских крестах.

Остались позади погостов грядки.
Односельчане сгинули в войне.
Солдатам снится  мирная Камчатка
И отдых в первобытной тишине.

***

Над зеркалами вод нависли скалы.
В нарядной пышной зелени долины
Камчатская столица – Петропавловск…
Закончен путь, изменчивый и длинный.

На сопки плащ накинут снежнотканный,
Трава разнообразная – стеной.
И смотрит с корабля на берег странный
Учёный швед . И видит рай земной.

Покоя и довольства островок.
Вкуснейшая вода с горы стекает.
Меж сопок приютился городок,
Постройками Клондайк напоминает.

Фонариков бумажных лёгкий ряд,
Весёлый штрих китайских магазинов.
И, как попало, домики стоят.
Повсюду бьющий запах лососины.

Три улицы меж свалок и полей.
Бредёт по грязи гражданин во фраке.
И множество пасущихся свиней.
Грызутся камчадальские собаки.

Людей немного. Основной поток –
На главной улице, шумит в пылу июльском.
Японский и китайский говорок
Обильно перемешан с  русским.

Пройти немного  – почта, телеграф,
Народный дом, где танцы по субботам.
И летний храм –  в сияющих крестах
И в ясных куполов круглотах.

А дальше – двухэтажные дома,
И только государственные зданья.
Дом губернатора, за стёклами тесьма.
Но не проводятся в нём больше заседанья.

Ведь  губернатора давно в столице нет,
Как  старого режимного порядка.
Революционный новый комитет
Пытается управиться с Камчаткой.

***

Октябрь – птица в жёлто-красном оперенье,
Под тенью крыл – брусничные поля,
Последней яркой ягоды осенней.
Пружинит шикшей под ногой земля.

Лист опадает, истончились травы.
Смолится стланика тягучий аромат.
Волнует бухту ветер своенравный.
Тревожно чайки над водой кричат.

До ноября  немного дней осталось.
Крутое море свяжет прочный лёд.
Корабль покидает Петропавловск,
В залив барона Корфа он пойдёт.

***
Поездки обсуждает план
И на английском языке ведёт беседу
С попутною наукой капитан –
С учёными из королевства шведов.

Глядят, как падает на воду первый снег,
Географ, орнитолог и биолог…
Ночь опускает перед взором полог.
Плывёт корабль, как большой ковчег.

На палубе  коровы, свиньи, куры,
Запас провизии и соли годовой.
Спят камчадалы на медвежьих шкурах,
Не замечая ветер штормовой.

Стена людей, куда ни бросишь взгляд, –
Не то  что сесть, передвигаться трудно,
И граждане безместные – стоят.
Но счастлив каждый, что попал на судно.

В мешках счастливцев – хлеб, чеснок и чай.
Съедается запас всем миром –
Идёт по кругу чёрный каравай …
Шумит над морем братство пассажиров.

И Усть-Камчатск на третий день пути –
Невзрачное, на первый взгляд, селенье.
Должны учёные и старожилы здесь сойти.
На берегу – дымящих труб скопленье.
Огни и  день, и ночь  в цехах горят,

Дымят рыбоконсервные заводы.
И рыбой драгоценною кипят
В японских неводах Камчатки воды.
Осенние мелькают  дни.

Кружится ястребок над куропаткой.
Горят шиповника прощальные огни.
Учёные исследуют Камчатку.
Ждут свой ковчег – последний пароход –

Отправиться обратно, в Петропавловск.
Но тучи затянули небосвод,
На море непогода разгулялась.

***

Колеблются чаши полярных весов.
Воздушные реки на Землю стекают.
Шторма прибывают на крыльях ветров,
Они атакуют, они сокрушают.

По-над океаном плывёт океан.
В едином порыве стихии сойдутся –
Набухшее небо и море сольются,
И высечет пену с воды ураган.

***

Играют тени облаков,
На облака ложатся тени.
Мерещатся стволы растений,
Созвездья влажных лепестков.

В глуби небесных анфилад
Плодами тучи вызревают.
Свисает с неба чёрный сад.
И воды к водам припадают.

В дымах индиго и сурьмы
Теней готовится сраженье,
На глубине идёт броженье…
И лопнуло терпенье тьмы!

Мрак воплотился в ярый шторм,
В его дыханье и свирепость.
Сошлись пространства… Грянул гром,
Разрушив облачную крепость.

И водам передал заряд.
На море и на небе – волны,
Потоки воздуха свистят,
В сверканье запоздалых молний.

Небесных сфер звучит хорал.
Сошлись ветра, шквал берег рушит,
И  разбивается о сушу
Хрустальный исполинский вал!

***

Навис над Усть-Камчатском ночи свод.
Шторм за окном. Не спят естествоведы –
Вот-вот уйдёт, не дожидаясь шведов,
Из бухты долгожданный пароход.

Пытаясь утопить ковчег,
Вода и ветер строят стены.
Морская толща в клочьях пены –
Как будто в море выпал снег.

Движенья вихрей давят, как гранит,
Преследуют корабль неотступно.
В такт волнам судовые фонари
Качаются, высвечивая судно.

Надежда канула в пучине жёстких вод –
По морю не покинуть захолустье –
Через неделю лёд захватит устье,
Очистит воду к маю ледоход…

И да поможет иностранцам Бог
Перед камчатской выстоять стихией –
Пойдут на лыжах сквозь века глухие,
Сквозь дикое пространство без дорог.

…Приблизилась враждебная зима.
Наотмашь бьют ветра, в правах и силе.
Учёных домик – слаб, в японском стиле –
К утру на стенах снега бахрома.

Пурга, ни зги не видно, вечный шторм.
Прогнулась крыша хлипкая под снегом…
Камчатцы,  добрые душой,  жалеют шведов –
Нашёлся для учёных прочный дом.

Простым удобствам радуется швед:
Железной печке, раскладушке…
В сенях не лёд – вода стоит в кадушке.
Соседи приглашают на обед.

Начальник – в прошлом – Командорских островов,
Сосед Сокольников – типичный русский –
Отменный эрудит и любослов…
На книжных полках – сувенирец алеутский.

Рассматривают шведы оберег…
Умаялось за окнами ненастье…
Богопослушный, честный человек,
Сокольников не нужен новой власти.

Колышет ветер занавески край,
В окне темнеет, день под вечер клонит.
С тяжёлым сердцем православный Николай
Рассказывает об особенной иконе.

***

Высоких стен кирпичная петля.
В московских храмах и соборах – беспоповцы,
А над Никольскими воротами Кремля –
Икона Николая чудотворца.

Зашит дешёвой тряпкой тонкий лик –
Кумач прибит калёными гвоздями
К окладу. Толчея и крик.

Снег расползается под сапогами.
Надменных кожаных тужурок новина.
На колокольнях – птичьи стоны.
Шум смолк – настала тишина –

Взор москвичей направлен на икону.
Ткань лопнула – лишь ленточки летят! –
Чудесным образом очистилась святыня!
Оцепенел красноармейцев ряд,
И люди в изумлении застыли.

Освободилась чудотворная от пут.
Лежат лоскутья кумача, как листья…
Вдруг позади раздался подлый выстрел,
И, точно от удара, дрогнул люд.

Молчание связало сотни уст…
Глаза солдата – мёртвая пустыня…
Греховная стреляет Русь
Его рукой по собственным святыням.

Пометки пуль на образе святом –
«Никола» ранен в левое плечо –
Рука пробита левая, с крестом,
Осталась целой правая – с мечом!

***

В летящей тишине – дыханье свеч…
Гостями прервано  молчанье:
 –  Что говорит Писание про меч?
 –  Меч означает Божье наказанье –

Ответил русский. Остывает чай.
Учёные не веруют в знаменья,
В чудесное иконы исцеленье…
Им Библию трактует Николай:

 –  В застылых храмах алтари без свеч
И стены без икон – в напоминанье –
« И наведу на вас в отмщенье меч…
За грех в семь раз усилю наказанье…

И если не услышите Меня,
Презрите вы Мои установленья –
Посею ужас и горячку Я,
Лишу вас хлеба подкрепленья…

Плоть сыновей и дочерей – вам  есть…
На трупы идолов падут и ваши трупы…
А в лагерях – священников не счесть,
Святое облачение – в краскупах…

И обращу лице Мое на вас.
Падёте  вы пред вашими врагами…
Земля  произрастений  вам не даст, –
Ничто не вызреет плодами.

В чужой земле вам сгинуть и полечь.
Оставшихся  –  рассею средь народов».
 –  В горящем доме – нити не сберечь.
Забыли Бога – попрана свобода.

***

Волчицей воет над Землёй пурга.
Захвачен Божий мир стихией.
Повисла ледяная мга.
Смешались струи воздуха тугие.

Обрушивается белый шторм,
Накатывают снеговые волны.
Мир засыпает колкий сор.
Нудит  тоскливо лад пурги минорный.

Не видно звёзд. Сгустилась тьма.
Под шквалом океан бежит на сушу.
Хлад сатанинский вылущил дома.
Безбожный вихрь выстуживает душу.

С корнями вырван заповедей лес.
Над чёрной ямой праведник расстрелян.
Греховный мусор по свету рассеян.
Снимают люди свой нательный крест.

Утрачен слух, ослеплены глаза.
Жестокий смерч несётся над равниной.
Старозаветный мир устоев сгинул.
Обрушились потопом небеса.

Литавры в облаках гремят.
Бьёт по живому град с ожесточеньем –
С туч, словно бомбы, градины летят –
Как из пращей тяжёлые каменья.

***

Рассеялась великая пурга.
Покровом золотым лежат снега –
Развёрнутою чистою страницей.
В ней первую строку напишет птица.

Скрывает наст погибший мир.
Сияет неба   голубой сапфир.
Потомкам свежую протаптывать дорогу.
Ведёт от сердца в Небеса тропинка Бога.

Глава шестая.

Еловский перевал
В просторах необжитых тундры,
В клубке ветров,
Как чудо – меховые юрты
В муке снегов.
Курящих сопок оцепленье
И льдов гряда…
Неисчислимые стада –
Свои – оленьи.
Своим живут камчатские народы –
Коряк, ламут…
В живом согласии с природой
Под сенью юрт.

***.

Предзимье.  Северное утро.
В прозрачном небе стаи птиц летят.
Морозцы над Манилами царят.
Искрящим инеем расшита тундра.

За пологом – корячка молодая.
Шаманка старая – на корточках пред ней.
Шаманку не зовут, когда рождают,
Но помнит старая всех  избранных  детей.

Нелёгкая была сегодня ночка.
Запутывали духи след…
Но всё  же родилась зарёю дочка.
Отец придумал имя крохе – Ктэп.

***

Отец у Ктэп богатый, в двух кухлянках –
Ласкает тело, греет душу мех…
Погнал Акей оленей спозаранку
На пастбище, пока не выпал снег.

Закрыло горизонт оленье стадо
Из тысячи и тысячи голов,
Как будто океан без берегов,
И правит им табунщиков бригада.

От табуна отбилась оленуха.
Видна священная гора сквозь березняк.
И, чтоб умилостивить  духов,
Акей пожертвовал сегодня весь табак.

Дух принял жертву. Ворон в небе кружит.
И важенка откликнулась на зов.
Готовят пастухи походный кров.
Варится на костре хороший ужин.

***

А в стойбище, в просторной юрте новой,
Корячка колыбельную поёт.
Дочь родилась и крепкой, и здоровой,
И матушка одежду дочке шьёт.

Стучит по шкурам крова град осенний…
Кухлянка белая, как молодой снежок.
Игла простёгивает мех олений…
На смерть готовит мать для Ктэп мешок .

В нём – сшитые на вырост торбаса,
Божок из кости – хитрые глаза,
И только что пошитая одежда,
И амулет, на долголетие надежда.

Пусть пролежит всё это много лет,
Пусть будет ночь, и много раз рассвет,
Пускай пурга сто лет над тундрой вертит…
Мешок откроют только после смерти.

***

На нарте загрубели стяжки.
То вверх, то вниз, и напрямки
Издалека бежит упряжка
С приезжими из- за реки.

Собаки целый день без пищи.
Мороз, и ни души окрест.
И, наконец, видны  долина, лес,
В лесу – корякское жилище.

Растёт животных нетерпенье.
Слепят высокие снега.
Деревьев чудится волненье,
Походят ветви на рога.

Лес дрогнул и зашевелился,
Живою загулял волной…
Вожак упряжки как взбесился –
Кнута не слышит за спиной.

Летят взъярённые собаки
И настигают цель в снегах.
Навстречу пастухи-коряки
Бегут с арканами в руках.

Звериный кровожадный рявк
Врезается в оленье стадо!
Арканит головного пса коряк,
Сбивается собачья свада.

Сдержала лаек ловкая петля.
Вкруг серой юрты – лес оленей.
Приезжие застыли в изумленье –
Гудит и хоркает ожившая земля.

Хозяин табуна – Акей.
Вблизи жилища женщины и дети.
Перебирает мех кухлянок ветер.
Коряки приглашают в дом гостей.

***

Колышет время пламя очага.
В глубинах тундры волчий вой понурый
Меж Севером и миром юрты – шкура.
Шаг жизни к смерти – менее шага.

День постепенно утопает в снежных мхах,
И слышно, как олени щиплют юрту…
Корякское прибежище уютно.
Над очагом – котёл на двух цепях.

Доносится собак порожний лай.
В лучах заката снег на сопках – красный.
В жилище дети на земле играют мясом…
Хозяйки для гостей готовят чай.

На шкуре – скатерть, белое шитьё.
Сухая юкола, конфеты, сушки…
Рукою щедрой разливается питьё
В немытые фарфоровые кружки.

Добавлен в чай из трав душистый сбор.
Все собрались за пологом Акея.
Приезжих ждёт неспешный разговор.
За разговором – мясо подоспеет.

Рукой оглаживая шкуры жёсткий ворс
И, ловко прикурив одним движеньем,
Акей приезжим задаёт вопрос:
«Из Швеции… А в Швеции есть тундра и олени?

Какие звери водятся в лесах?
Живёт ли соболь, сколько стоит шкурка?» –
И смотрит на гостей с прищуркой,
И любопытством светятся глаза.

Смех вызывает фотография аке  –
Корыто по сравненью с батом.
Саамы от Камчатки вдалеке,
Поэтому живут не так богато.

А у коряков – тучные стада:
До тыщи  оленят прирост под осень.
Над тундрой всходит хрупкая звезда.
Дымится в юрте мясо на подносе.

Течёт от мяса ярко-красный сок –
Почти сырая на подносе оленина.
Не лезет иноземцам в рот кусок,
Им не по вкусу свеженина.

Зато коряки с удовольствием едят –
Горячие куски берут руками,
Рвут мясо белоснежными зубами…
Пришельцы с отвращением глядят
На пиршество камчатских дикарей,
Напоминающих гостям зверей,
На оленины тёплые пласты,
На мясом окровавленные рты…

В жиру тюленьем старый мох чадит.
Терзает обонянье жизни запах.
На жёстких шкурах непривычный Запад
С пустым желудком неспокойно спит.

Скользит по тундре новая заря.
Через три дня, с признательной гримасой,
Голодный гость полусырое мясо
Возьмёт из рук коряка – «дикаря».

Надуманных табу падёт стена,
И свеженину иностранец будет кушать –
Она не отравляет злобой душу
И не несёт погибель, как война.

Камчатки полудикая земля
Не связана окопов паутиной,
И плоть её не ковыряли мины,
Как ровные нормандские поля.

И, свысока глядя на азиатов,
Под их же кровом забывает швед,
О том, как европейские солдаты
Гнилое мясо ели на обед.

Как прёт дизентерийные кишки
От полусгнившей брюквы и картошки,
И как тела снаряды рвут в клочки,
Что можно в котелок собрать их ложкой.

Года не вылезая из траншей,
В поту, в грязи, страдая от чесотки,
Звереют люди, рвут друг другу глотки,
Дурною кровью вскармливая вшей…

Ну а коряки в юртах мирно спят,
Пригреты Богом, сыты и здоровы.
Олений лес колышется вкруг крова.
Тихонько колокольчики звенят.
.
***

Отсчитывает время бубен.
Сиянье Севера идёт по тканям буден.
Уважен мясом  Куткыннику –Кутх  ,
В корякской юрте пляшут и поют.

Качается костра горячий свет.
В кругу родни танцует Ктэп.
Глядит на Ктэп во все глаза пастух –
В корячку юную вселился танца дух.

Танцовщице семь лет, но как умело
Вбирает ритмы бубна тело,
Как чувствует мотив она,
Как вздрагивает нервная спина,
Посверкивает узкий взгляд,
Волнуется вкруг тонких ног наряд.
Ктэп птицею летит и бьёт крылом –
Бесстрастен юный лик, в бровях излом –
Крик чайки над костром парит…
Тревожный бубен убыстряет ритм.

Танцовщица ломает круг старух –
Сквозь тело оживает древний дух,
И юрты нет, поют ветра –
 Митты,  мать жизни – пляшет у костра.
Встаёт над миром тень скрещённых рук.
Подстёгивает тень чеканный звук.
Ночь отступает, пропуская день.
От  Митты  отделяется олень.

Высокой шеи  гордый поворот.
Олень копытом крепким землю бьёт,
Как будто ягель из-под снега выбивает,
Склоняет голову и замирает.

***

Невидим перевал за облаками.
Колючие ветра в глаза летят.
Полсотни крепких лаек тянут сани,
Полозья деревянные скрипят.

На первых нартах – проводник.
Ведома опытной рукой, ползёт упряжка.
Сгущает эхо человечий крик.
Стараются собачки, дышат тяжко…

Вести людей через Еловский перевал,
Разъединяющий Восток и Запад,
Через ущелье и обрывистое плато –
Не соглашался долго старый камчадал:

Зима привычный завершает круг,
Обманчивы лучи начала марта.
Весной – в сезон камчатских вьюг и  пург,
Случается, с пути сдувает нарты.

***

На высоте невозмутимых гор,
Где вековые льды завоевали склоны,
Где тёплых красок не находит взор –
Крест с позолоченной иконой.

Чернеет Православный Крест,
Поставленный в ложбине меж горами,
В пустыне, обихоженной ветрами,
Средь мерзлоты, вдали от людных мест.

И каждый одолевший путь
Не может не остановиться –
Погоды испросить и помолиться,
И с Божьей помощью в грядущее шагнуть.


***
Закрыт высокой горною грядой
Востока нерастраченный покой.
На Западе, в тумане за хребтом,
Накапливает силы снежный шторм.

Позёмка заметает свежий след.
Лампады конусов преобразуют свет.
Застывшая вода ручьёв чиста.
Ухожен ветром снег вокруг креста.

Льды на вершинах гор глаза слепят.
Лучится Образ на шершавой крестовине.
Легли на снег собаки близ святыни,
Не лают, как обычно, не скулят.

Купцы и камчадалы пред крестом
По-православному сенят себя перстами.
Над белою землёй, над облаками
Пред золотой иконой бьют челом.

***

Возносятся слова людских молитв.
Смирённо сложены собачек лапы.
Ударил с неба сполох в горный щит,
Сверкнули ледяные латы.

Вступили скрипки ветра, зазвучал оркестр –
Взыграли трубно, расступаясь, горы.
Над местом, где стоял почтенный крест,
Из нитей золотых соткался Город.

За городской стеной – высокий храм.
Свет невечерний испускает церковь Божья.
Легла широкая тропа по бездорожью,
По ледяной пустыне, по горам.

Вкруг церкви – плодоносные сады,
Благоухают пышных роз шпалеры.
Кристальных тонких рек текут меды,
Однако ж  не испить прохлады маловерам.

Не всех пропустит горная гряда
И стужи ледяная проседь –
С тропы порывом ветер камни сносит –
Лишь чистый помыслом –  пройдёт через врата.

Молящему Господь укажет путь.
Падут обыденные шоры.
Так отворится благодатный Город,
Из вод святых позволит почерпнуть.

***
На поклонной высокой горе
Славный Град воссиял на заре.
И поведали людям былины,
Где искать изобильные крины.
Много их на ладонях Земли
Пребывает в пустынной дали.
Овевает незримые тропы
Дуновений таинственный шепот.
Если тон и молитва верна,
Открывается неба страна.
Коли умысла нет и сомненья,
Белой Церкви предстанет виденье.
Камчадал и купец с караваном
Вмиг окажутся в месте желанном.
Коли выбрал неверную нить,
Будут бесы по кругу водить.
Знал об этом седой камчадал,
Знал купец, проходя перевал –
Церковь светлая в облаке тонет.
Талый лёд, как слеза, на иконе.
***
Из глубины Земли донёсся гром
И задышали древние каменья.
Упали иностранцы на колени,
Творя знамение святое пред крестом.

От поклонения святыне не уйти,
От Православного Креста не отвернуться,
Не сотворив молитву, не вернуться.
Чрез Чудный Град намечены пути.


Глава седьмая

Акей

…Олени замерли, услышав древний зов
И запах тления, дурманящий и сладкий.
Остановилось стадо у распадка,
Увидев груды сброшенных рогов.

И что-то беспокоит вожака –
Сквозь скорбный тлен настойчиво он ищет
Полузабытый запах чужака,
Рога несущего к священному кладбищу.

С недосягаемых  Божественных  вершин
Дикарь прошёл сквозь горных рек истоки,
Сквозь каменные лавы и потоки,
И серые изгибы волчьих спин.

Сквозь горные обвалы и снега
На Север нес он первые рога
И выдернул из кости лобной  с болью,
Камчатку окропив оленной кровью.
***
Дробит на точки время телеграф,
Выстреливает странные декреты.
Столетней паутиной заткан шкаф.
На полках иноземные буклеты.
Сквозь нерпичьи кишки проходит свет.
Стол у окна мерцает самоваром…
Вчера перекрестили камчадалы
Совет деревни в сельский комитет.
Тревожный ветер треплет яркий флаг,
В селе про революцию не знают,
Но жизни новой вероломный знак
Над заповедным миром нависает.
***
Бледнеет месяца на небе кость.
Сверкает снежной чешуёю тундра.
Папаху с красной полосой снимает гость.
Начальство новое покорно греет юрта.
Взметнул позёмку зябкий ветерок.
В рассветной мгле забрезжил первопуток.
Дыхнули горы дымом самокруток.
Еще чуть-чуть…и заалел  Восток.
Полнеба охватил пожар.
Проснулись люди и собаки.
Поднялся над рекой багровый пар.
Живая тундра тонет в алом мраке.
На голове корячки кумачовый плат.
В яранге красной книги и газеты.
Глазами воспалёнными глядят
В пурпуровых бантах вожди с  портретов.
Внутри жилища дым и толковня.
Мороз упрямо в шкурах дыры ищет.
Зачитывает гость указ в жилище
Под стягом первобытного огня.
Разящих искр метётся мошкара
И падает от власти в полушаге.
Над пастухом нависла тень бумаги.
Восходит свет Великого костра.

***
Полночный купол – в северных узорах.
Мощь Божьего потопа – в ледниках.
Вулканов убелённые соборы.
Равнины безупречные в снегах.
Соприкасаются небес низколетящих своды
С краями неулыбчивой земли.
Вдыхают влагу ледяной пыли
Из- под снегов возникшие народы.
Восходят взором к ликам гор священных.
Свершают свой бесхитростный обряд.
Возносит душу за собою взгляд
В долину райских пастбищ белопенных.
Глубинной памятью коряки помнят рай –
Способность разговаривать с природой…
И, как святилище, беречь заветный край
Для них естественно, как пить из речек воду.
Абориген не посягнёт на мать,
Пусть эта мать – простая оленуха.
Посмевший – будет отомщён людьми и духом,
Как падаль, будет сверх земли лежать.
Камнями молча забивали тех,
Кто шёл по нерестилищам лосося…
Ребёнок палкой в Ворона не бросит,
С рожденья зная от отца, что грех.
И всё, что составляет вечный мир –
Озёра, звери, горы – всё – живое!
Здесь каждый гостем приглашен на пир –
Среди хозяев и покоя.
***
В глуби Камчатских недоступных гор
Есть уголок таинственный и тихий.
Там девственен природный договор…
К весне достигнут места оленихи,
Появятся детёныши на свет…
Вражды и злобы здесь в помине нет…
И дикий зверь врачует раны
На мягких мхах, не тронутых туманом…
Течёт с берез прозрачный сладкий сок…
Назвали люди место – островок.
А как найти? – никто и не ответит…
Тропой священной ходят зверь и ветер…
Непроходимы осыпей наросты.
Для человека недоступен остров.
Веками ищут берег безопасный,
Воюют люди, ссорятся напрасно…
А где он, этот берег, – неизвестно.
Но было на земле такое место.


***
Посеребрил мороз вдоль рек ивняк.
Ночь на исходе. Крепко спит яранга.
Не спит Акей – поднялся спозаранку.
Решил покинуть стойбище коряк.
На чёрном небе старой тучи клок.
Оделась тундра в плотные одежды.
Апапель  – сердце тысячи дорог,
К нему несет пастух надежды.
В тисках не тающих веками мерзлых плит
Родство живого обусловил Север.
Когда пурга неделями не спит,
И человеку тяжело, и зверю.
Коряк  к Христу не поднимал лица.
Но, по Библейскому завету и укладу,
Олень отставший, как заблудшая овца,
Для сердца пастуха – дороже стада.
Олений мир для пастыря – страна.
Как государство с собственной судьбою.
Потеря вожака для табуна –
Как нарушение сложившихся устоев.

  ***
Всё в тундре изменилось – вмиг:
Оленей у хозяев забирают.
Сухая, злая власть не понимает –
Не может душу ей отдать старик.
…И переполнена Тигильская тюрьма.
Средь несговорчивых – и бедный, и богатый.
Детей увозят силой в интернаты.
От страха сходят матери с ума.




Акей в посёлке батюшку искал.
Чем жить теперь – хотел спросить совета.
Но батюшку, сказали, Бог прибрал,
А в церкви – заседанье комитета.
И не вернуть назад былого мира.
Лихое время гонит всех вперёд,
Коряки  от отчаянья – режут скот…
Один Токктяв прорвался к юкагирам:
К свободным племенам, к полярным водам,
Не побоявшись гиблого пути.
Его искали – не смогли найти.
Он стал легендой своего народа.

***
Ослепли от больших снегов глаза.
Грудь тяжко дышит, пересохли губы.
Паломника не приглашают небеса.
Грызёт мороз, толкает ветер грубый.
Остановился у святой горы старик,
Накинув капюшон кухлянки ветхой.
Нацелил в небо палец горный пик.
Цепляется за склон кустарник редкий.
Здесь на вершине жил могущий дух –
Средь валунов, разбросанных природой.
Сквозь облачную арку небосвода
На гору поднимается пастух.
Апапель запечатали снега.
Дрожат сухие стебли сухоцвета.
Кругом оленьи посеревшие рога,
Истлевшие от времени кисеты.
Осколок месяца на небесах почил.
Незрелый свет над горным изголовьем.
Сквозь тесноту крепящих камень жил
Течет времён былое многословье.
Языческий алтарь – седой валун –
Дары просящих принимает,
Кровь жертв Богам по каплям собирает,
Пьёт млечный сок разновеликих лун.
Морщины покрывают лик.
На чёрном теле след пожара.
Тревожит камень молодой родник.
Пред валуном застыл паломник старый.
Свое житейское сложил к нему коряк.
Задобрил духов подношеньем.
Рябь света всколыхнула мрак.
Сквозь камень проросли виденья.
…Гул множества копыт, свистит хорей.
По небу движется громада –
Десятки гибких нарт, за ними стадо,
И впереди на рогаче – Акей.
…Картины чередуются, пестрят:
Акей на празднике осеннем –
Приносит в жертву белого оленя –
Росинки крови на траве горят.
На темноту стекает солнца жир.
Звучат слова старинного обряда.
Коряк торжественно встречает стадо
И по-хозяйски возглавляет пир.
…Внезапно изменился цвет.
Покрылось небо пеленой багровой.
Собаки воют у родного крова.
Торчит яранги брошенный скелет.
В ушах звучит смертельный приговор:
«Отдать в колхоз своих оленей нужно».
Над тундрой причитает ветер вьюжный.
Таят  угрозу пики острых гор.
Прощальный всполох, –  и сомкнулись небеса.
Сверкнула туча розовым подзором.
Звезды высокой высохла слеза.
Коряк взглянул вокруг горящим взором.
Вдали – вулкана дымная кудря.
Края зубчатых гор окрасил пламень.
От взгляда старика зажглась заря.
Свет огненной стрелой проникнул в камень.
И зашатался, загудел валун,
Покрылся трещинами от удара.
Огонь испепелил ночные чары –
Рассыпался языческий вещун.
Ничем не смог помочь он пастуху.
Мольбам Акея камень  не ответил.
С гудящей высоты сорвался ветер,
Подмёл с горы остывшую труху.

***
Шаг от костра – мороз и вечный мрак.
Акей глядит в огонь застывшим взором.
Как будто высечен из дерева коряк.
Хранит дыханье запах мухомора .
Текут сквозь небо мысли не спеша.
Старик почти не думает о смерти.
Не спорит с пастухом душа.
Скупое пламя постепенно меркнет.
К востоку головой лежит коряк.
Колючих  жёлтых глаз живые точки
Следят за ним; скребётся тьма  по-волчьи…
В лицо Акея  лижет северняк.
Сознаньем смятым ловит вой пастух.
Вонь мокрой псины ощущает ясно.
Голодное зверьё, почуяв мясо,
Вкруг костровища замыкает круг.
Ночь замерла, не движется старик.
Мороз и ветер завладели телом.
Над полумёртвым пастухом встает двойник
В слепящем одеянье белом.
Душа Акея в воздухе парит –
Легка, как пух, свежа, как дуновенье.
…На тело распростёртое глядит,
На тундру и на дымное селенье.
Как малахай, над юртою  туман…
Той самой, где однажды утром,
Акею выход подсказал шаман:
«Оставь, пастух, до срока эту тундру.
Река бежит, поймай ее,  Акей!
Среди родни, и то не стало лада.
Когда уверен, что погибнет стадо –
Уйди и сам в край облачных людей».
Он, словно ворон, каркнул впалым ртом:
«Я стар, но  я не слеп – все подмечаю:
Тех, кто бежит на Север с табуном,
Находят и безгласно убивают.
Когда-нибудь мы встретимся с тобой.
Пусть духи защитят безвинных души.
Ты заслужил заоблачный покой.
Поторопись – над кровом вурон   кружит».

***
Качается луна на облаках.
Душа Акея видит смерть оленей,
Пустые пастбища, безлюдные селенья,
Седую церковь на семи ветрах.
Дом без костра, в стеклянном шаре – свет,
Дощатый пол, нетрезвого коряка.
Бегут по улицам железные собаки.
Теряется во тьме оленя след.
Летит по небу лодка, как звезда,
Везёт продукты, огненную воду.
Скупая горсть ослабшего народа
Спасти пытается последние стада.
…И в развесёлой бабе на крыльце
Акей сквозь призму ледяного царства
Признал дочь Ктэп – с татуировкой  на лице –
Забытым знаком бывшего богатства.

***
…С лица земли пропали небеса.
В груди Акея сердце заболело –
Душа вернулась в каменное тело –
По обмороженной щеке прошла слеза.
Всплеск памяти:  там камнем – волчий вой.
Наст свежей кровью подплывает.
От боли обезумевший  Согжой  –
В петле рычащей, возбуждённой стаи.
Немало вод стекло с тех давних гор,
Но  сердце помнит каждое мгновенье.
Трагедия свободного оленя
Жива в душе коряка до сих пор.
***
… Пастух, окутанный дыханьем января,
Как наяву, увидел волчью стаю –
На южном склоне, где от солнца снег подтаял,
И впереди – знакомца-дикаря.
На бурой шкуре ярко-белый блик.
Вожак бежит огромными прыжками,
Играя снисходительно с волками…
Дымит от бега на морозе бык –
Гривастый, плотный, с крепкими ногами.
…Десяток свежих, застоявшихся волков
Наперерез ему несутся ходко…
…И повернул вожак к ближайшей сопке…
…И не хватило нескольких прыжков.
Вцепился в челюсть мощный зверь.
Другой – подбрюшье дикаря терзает.
С боков и сзади навалилась стая.
И – завертелась волчья карусель.
Оленя пожирает серый цвет –
Как выброс пепла, накрывает тушу.
На сухожильях держится скелет.
Смертельный круг становится все туже.
Тесней, тесней, сливается в пятно
На чистых складках тундры полусонной…
Волчьё насытилось… Клюют вороны
Хребта оленя белое звено.

***
Зашевелилась стая вкруг костра.
Метнулся к горлу зверь мохнатой тенью.
Пастух решил – пришла его пора,
И стало явью давнее виденье:
Шаман был прав. Волков настала власть –
Весь Север загородят жердью…
Ночь глубока, черна, как волчья пасть.
Старик спокоен. Он пришел за смертью.
Услышав пастуха прощальный зов,
Сурово вздыбились и загудели горы.
Земля шатнулась, потеряв опору,
Усыпал пепел вкруг костра покров.
Упал луч света ангельским гонцом
На малахай, разодранный клыками,
На голову – с нетронутым лицом,
С открытыми, замёрзшими глазами.

***
Утешься, братюшка родной, и не ропщи
На новых угнетателей России.
Монголы были, а теперь иные.
И на безбожников управы не ищи.
Ты их жалей, мой друг, не осуждай.
Они по-настоящему несчастны.
Устроив на земле свой грешный рай,
Иссохнут, как трава, уйдя от власти.
Сдирая золото с соборного креста,
Навязывая идолов народу,
Они работают на веру, на Христа,
На Божью мельницу льют воду.
Поддавшись дьяволу, не знают, что творят –
Они его пособники – и только.
И в свой черёд сойдут тенями в ад,
В тьму бесконечную, и возрыдают горько .




Глава восьмая

Часть первая

КТЭП


Вкруг аналоя  свечи, как цветы.
В просторном зале, –  в нише за колонной
Лик Богородицы глядит с иконы
В рассвете непорочной красоты.
Накинут царский плат поверх волос,
Продёрнут нитью золотой   мафорий…
Жест Девы указует  на Дитя.
Как на престоле –
Поверх другой руки –  Христос.
Молящий слышит Материнский глас
Вот – Ваш Отец, вот – Истина,  вот –  Спас.


Кто сердцем слышит музыку небес,
Дыхание Божественных гармоний,
Кто разумом постиг слепящий блеск
И жёсткий ритм трагических симфоний,
Кому доступно видеть сквозь века
И понимать своё предназначенье,
Кто вспомнил код родного языка
В его высоком проявленье,
Кто входит в Слово как в священный храм,
С младенчества к нему дорогу ищет
И впитывает Бога по слогам,
И постепенно переходит к твёрдой пище,

Тот достигает Господа покрова,
Вбирает Дух и  прорастает в Слово.

***
Усиленный конвой  неспящих  гор –
Камчатских  ИТК  примета.
Холодный гулкий клуб, без штор.
Звенящий  голос приглашённого поэта.


Десятки коротко остриженных голов,
Оценивающих цепких взглядов.
Охрана и начальники отрядов
Оглядывают зал поверх рядов.

Минуты утекают за порог.
Звучат стихи о Боге, о Камчатке…
Как благодатный дождь, высокий слог
Смывает с лиц тюремный отпечаток.

И размывает меж людьми барьер…
На зоне каждый знает цену слова.
В конце на сцену,  властный  и суровый,
С вопросом вышел офицер.

Он произнес вопрос как назиданье.
Он им взмахнул, как старым партбилетом:
 –  Вы не считаете, что власть Советов
Спасла коряков и других от вымиранья?


Поэт,  взглянув на зеков, промолчал,
Подумав о Камчатке с болью.
Уйти  пытаясь от словесных кольев
Стал  молча расходиться зал.

Понятен заключённому ответ,
Аборигенов в лагере немало.
И офицер ушел –  смешался с залом,
Сам ставший узником за много лет.

…Всей кожей ощутив себя в тюрьме
И глядя в спину уходящему народу,
Гость с горечью подумал о письме
Коряка, что не хочет на свободу.

***

 – Привет, Братишка! Я здоров
И, главное, не голодаю.
Здесь я нашёл занятие и кров.
Деревню нашу вспоминаю.
Во сне ко мне приходит мать –
И, мёртвая, меня жалеет.
Сестра в Таловке – пишет, что болеет,
Что из посёлка нужно уезжать….
Работы нет. Ветшает старый дом.
Бездомная родня всё прибывает.
Как снег весной, оленье стадо тает,
Но брат пристроился на время пастухом.
Мне передали –  Хипу утонул.
А мы с ним вместе выпили немало.
На Севере плохая водка стала.
Вачуч  до дома не дошел –  в снегу уснул.
А здесь тепло, как будто не зима.
Хожу в кроссовках даже в непогоду.
…И кейфовать осталось меньше года.
Как дальше жить,  не приложу ума.
Была бы воля, я б остался здесь,
Пусть лучше в лагере, чем у сестры на шее.
Впервые я постель свою имею
И каждый день могу спокойно есть.
Работаю в столярной мастерской.
И пусть немного платят –  мне хватает.
На этом все. Письмо писать кончаю.
Бог даст – пересекусь с тобой»

***

…Приют для одиноких стариков
Вдали от шумных городских завес.
Вдоль дома –  ряд нестриженых кустов.
Дорога от дверей сквозь лес

Ведёт на кладбище. С высокого окна
Видны забытые и новые могилы.
Неспелая размытая луна
В вечернем сумраке застыла.

Ворон на тополях окрестных слёт.
Спит на ступенях пёс осиротелый.
В сухом подвале дома престарелых
Готовый гроб жильца немого ждёт.

Забылся сном на время интернат.
Гремит пустой каталкою сестрица.
Поскрипывают половицы.
Пустые трубы старчески хрипят.


Иконка Богоматери в углу.
Две тумбочки, два табурета, две кровати.
Две жизни,  две судьбы –  в одной палате,
И лунная дорожка на полу.

На столике в пакете белый хлеб,
В стеклянном пузырьке таблетки.
Храпит русскоязычная соседка.
Сидит, как в юрте на полу, старуха Ктэп.

Колени  подтянув к груди,
Корячка замерла, окаменела.
Душа устала жить в руинах тела,
Но в верхний мир отрезаны пути.


Не зная языка –  она нема.
Что ей пора – никто не понимает.
На Севере, где сильная зима.
Огонь на небо мёртвых поднимает.

Как возвратиться на родной порог
И умереть в кухлянке белоснежной?
Лежит в Манилах вытертый мешок
С богатой погребальною одеждой.

От этих мыслей снова не уснуть.
Сухие губы склеило молчанье:
«На улицу бы, воздуха глотнуть».
Плывут, как лодочки,  воспоминанья.


***

…Сверкает ярким  бисером  наряд.
В большой яранге празднично и тесно.
Всем интересно посмотреть обряд.
У входа на виду стоит невеста.

Блестят серёжки, с камешком кольцо.
Мех безрукавки обнимает плечи.
Сегодня в жизни Ктэп особый вечер.
Свежо и благостно смущённое лицо.


Чтоб стать прилюдно мужем и женой,
Им нужно соблюсти соблюсти обычай давний:
Жених обязан тронуть женственности тайну –
Коснуться тела Ктэп любой ценой.


 – Хватай!  –  раздался властный крик Акея.
Жених, от предвкушения пьянея,
Схватил красавицу в звенящей тишине.
Мгновенье –  и невеста в западне.

И сразу –  крик и смех, пошла потеха.
На Ктэп одежда прочная из меха.
Стыдится девушка, сдаваться не желает.
Под парнем извивается, кусает.

Тайнав в азарте словно бы ослеп –
Всей силой надавил на Ктэп.
Невеста пискнула. Жених сдержал смешок,
Рукой, скользнув   под женский ремешок.

Затихла девушка. Бунтует в тундре стужа.
Летит над миром мудрый ворон чёрный.
Поднялась Ктэп с оленьих шкур покорно.
И встала за спиною мужа.

***

Узоры памяти,  как иней  на стекле .
Старуха вспоминает свежий полог –
И встречу тел в просторном  кукуле,
И наслажденье,  происшедшее как всполох.

В ночи морозной юная звезда
Мерцает рядом с тучею седою.
В яранге праздник:  вкусная еда
И две бутылки с огненной водою.

На Западе, за перевалом – гром.
Коряки трубный глас с небес не слышат,
Отгородившись ледяным щитом,
Они пока живут –   живут, как дышат.

***

Ночь прожита.  Морозный ясный  день
Вулкан окрасил золотом. Светает.
Ктэп на полу, над ней соседки тень:
«Поплачь, –  по-русски шепчет,  –  полегчает».

С иконы просиял Марии лик,
Почудилась слеза в скорбящем зраке.
Для русских слёзы –  как второй язык.
Боятся слёз спокон веков коряки.

Не говорят про беды вслух.
Не причитают в горе северянки.
В ярангах не услышать перебранки –
Нельзя терять лицо –   накажет дух.


На тропах судеб выставлен капкан.
Горячим словом можно мир нарушить.
И злобный дух тотчас  проникнет в душу.
Изгнать сумеет лишь большой шаман.

Коряк обычно скупо  говорит.
Большую силу забирает слово.
Молчанье держит жизнь в краю суровом.
Корячка даже в родах не кричит.

***
Всплывает в памяти далёкий чёрный вечер,
Принёсший  весть о гибели отца.
Беда согнула мамушкины плечи,
Прогнав улыбку навсегда с лица.

Беременная Ктэп всю ночь сидела
У маленького жирника.
Без слёз на язычок огня глядела.
Упал скребок на мокрые меха.

Деянья духов осудить никто не смеет.
И  вскоре маленький появится на свет.
Отец –  вернётся в тундру в сыне Ктэп.
И древний пышный  род не оскудеет.

Сын будет тропами заветными ходить
И пастухов продолжит поколенье.
Пусть не своих, чужих пасти оленей,
Но, как родных, он будет их любить.

Не знала Ктэп –  предчувствовал Акей –
Грядущее уклад веков разрушит,
Лишит коряков собственных детей,
Обрежет внукам память, вынет душу.

Никто детдомовской не избежит тюрьмы.
Свидание с родными –  только летом.
Жизнь без корней перевернёт умы.
Рассеет безотцовщину по свету.


***

…Прибрежных зарослей сплошная полоса –
Особенна в тропическом узорье.
По грудь в воде стоящие леса –
Деревья мангры, выросшие в море.

Приливною терзаемы волной,
Отливом обираемы бездушно,
Стоят они между водой и сушей
Непроходимою зелёною стеной.

Презрев лесное братство и закон,
На слой земли почти не опираясь,
Не вверх, а вширь растут леса, сплетаясь,
Расчёсывая кроны гребнем волн.

Глядят зелёными глазами из воды.
В листве не слышно птиц многоголосья.
Живых проростков отпускают вплавь плоды.
Волна их омывает и уносит.

Когда спадёт высокая вода
Покажутся дыхательные корни.
Змеистая белёсая гряда
Стремится к солнцу из гниющей сольни.


Прилива нарастает гул.
Снимает солнце с головы корону.
Во тьме чуть слышно ветерок вздохнул,
Качнул стволов нестройные колонны.


***

О новом счастье радио поет.
Приезжие осваивают Север.
Усеяли времянки дикий берег.
Летит к ярангам тучей вертолет.

В дощатых домиках стеклянный жидкий свет.
И нет покоя в заповедном мире.
Ползёт по тундре гусеничный след,
И с каждым годом колея все шире.

Смертельным холодом на корни дышит грунт.
На ветках крохотных берёз туман, как вата.
Чрез много лет затянется заплатой
На теле тундры срезанный лоскут.


***

Времён обломок,  в океан упав,
Воды небесной вызвал возмущенье.
С утра ушел из стойбища Тайнав,
Чтоб отогнать в совхоз оленей.

Ктэп в родах в тёплом пологе. Одна.
Никто корячке в главный час не помогает.
Дурной собакой вьюга завывает.
Яранги выгибается стена.


Ребёнок огласил коряков дом.
Вкруг мальчика  заахали старухи.
Измученная мать забылась сном.
Над  детским кукулем склонились духи:

 –  Ребёнок как ребёнок –  но… другой.
И зря набухли молоком корячки груди.
Ваньку взрастят и развратят чужие люди,
Но и средь них он будет, как чужой.


И станет жить,  забыв отца и мать.
Из ржавых бочек к небу башню строить,
Но  башня рухнет, придавив изгоев.
И некому их будет поминать.



За пологом весёлая гульба.
Замёрзший ветер пролезает в щели.
Ваньку предсказана сиротская судьба.
Проснулась мать, и духи улетели.





Часть вторая

Над прошлым опустилась мгла.
Вперёд перелистнув страницы,
Старуха в мыслях подошла
К мешку, в котором смерть пылится.

В сокрытых  далях за спиной
Сиянье Севера осталось.
Стал подаянием на старость
Приют казённый  за стеной.

Жизнь потеряла вкус и цвет.
Сиротский чай в стакане стынет.
Соседка молится о Ктэп,
По-русски произносит имя.

В окне мерцает пульс луны.
Сочится холод сквозь фрамугу.
И Ктэп, и русская подруга
Достойно встретить смерть должны.

Все люди испокон веков
Готовят смертную одежду.
И свет рубахи белоснежной
Лежит на лицах стариков.

              ***

К мешку заветному приблизилась она,
Завязки потянула жилу.
Корячка разглядеть должна,
Что жизнь ей к смерти положила.
Душой обжитые места,
Смолистый дым родной яяны.
И вдруг протяжно и гортанно
Запела, дрогнув, темнота.

               ***
Сквозь горло хриплое веков,
То  уходя, то наплывая, –
Наследство – песня родовая
Течет потоком лучших слов.

Летит,  не ведая границ,
В миры высокое посланье,
В нем голос древних заклинаний,

Дыханье зверя, всклики птиц,
От женщины поющей свет,
Под сердцем выносившей песню,
И за предел палаты тесной
Выходит память старой Ктэп.





      ***

Бубна удар.
Утра разгар.
Воздуха сталь.
Девственна даль.
Небо летит.
Сердце стучит.
Стойбища дым,
Воля за ним.


ОЭ-ОЭ-ОЭ   ОЭ-ОЭ-ОЭ    ОЧ-Ч А – ОЧА


Добрые духи ночами не спят,
Без дела в тепле очага не сидят,
В небе оленей тучных  пасут,
Род человека  от бед стерегут.


Что это? Откуда пришёл этот  невыразимо
Прекрасный напев?
 Музыка, выходящая из груди, из живота поющей,
кажется странной,  первородной.
Песня рождает в душе чувство  тоски,
неясного беспокойства о чём-то  забытом
 и безвозвратно утерянном. Это плач,
мольба природы, всего живого  о пощаде.

       
Добрые духи лунной порой
Спускаются в тундру особой тропой.
Костёр разжигают звёздами глаз,
В белой яранге камлают о нас.

В гору взбирается месяца рог,
Стали седыми косы дорог.
Чайка бросает на берег перо,
Сердце людское помнит  добро.


ОЭ- ОЭ-ОЭ    ОЧ-ЧА-ЧА-А

Раскидало лето в зелени саранки.
Выйду в тундру спелую завтра спозаранку.
Все цветы погладит ласковый мой взор.
На кухлянке зимней повторит узор.

                ОЧ-ЧА

Волны напева всё ближе и ближе.
Звук отражается солнечной крышей.
Снежные дюны, тундра кругом,
Облаком пар над табуном.
Время сгустилось над дикой Камчаткой.
Чум перетёк в меховую палатку.
Радио ловит оркестр духовой.
Мир наступает на быт кочевой.
Древнее стойбище, сон твой недолог,
День на косе чертит новый поселок.
Домики-крошки растут вдоль реки,
В тундру сквозь стёкла глядят пастухи.
Солнце смежило раскосые щёлки.
Брызнули звоном бутылок осколки.
Облапила бухта кунгасов борта.
Лавиной на берег сошла вербота.
Орава, гонимая веком и небом,
Вдосталь не евшая  доброго хлеба,
Строит заводы, пашет моря.
Всех ли прокормит скупая
земля?





                ***


Зима вошла во власть нетерпеливо,
Открыв ворота северным ветрам.
Коральный запах  растащило по горам.
Олень  серебряный стряхнул его брезгливо.

Зарёю окропило склоны.
В долине обнажилась даль.
Там, где довольно каркают вороны,
Кусок от тундры отхватил кораль.

В загоне топот, крики, гул моторов,
Мясистый пар висит над головой.
Совхозное начальство у забора
Спокойно курит, глядя на забой.

                ***
Кружит табун. Немолодой пастух
Рукой вращает ошалелый круг.
Загонщик криком стадо рассекает.
Ловец аркан без промаха бросает.
Поймав, хватает хора* за рога.
Бык гневно атакует пастуха.
Забойщик опытный сбивает с ног оленя
И убивает мастерским движеньем.
Бесстрастно чаут рубит воздух вновь.
Снег беспрестанно пьёт оленью кровь.
Пастух   о шкуру руки вытирает.
Хор обречён, и хор об этом
знает.

                ***

Олень упал, забойщика лягнув,
Багровый сгусток вытолкнув из глотки,
Когда пастух ножом под сердце пнул,
В ночь превращая зимний день короткий.   
Над рогачом склонённый человек
Как будто тонет в запахах и звуках.
Олень, хрипя, косит на руку,
Скребя копытами горячий, жирный снег.
Смерть белой плёнкой лезет на глаза,
Сквозь комья слез в оснеженных ресницах
Ещё видны решительные лица,
Холщового забора полоса.
Ещё идут по Северу стада,
Гонимые на ветер пастухами,


*Хор (коряк. ) – олень





Туда, где высится бесплодная гряда
Над зеленеющими мхами.


                *** 
               
Кухлянки теплые – солёные от пота.
Забой –  бессменная, тяжёлая работа.
«План перевыполним!» – взывает лозунг к массам.
Чумазый трактор тащит сани с мясом.

За огражденьем фартуки мелькают.
Оленей ловко режут, обдирают.
Счастливые старухи ливер грудой
Накладывают в ёмкую посуду.

Смеётся чумработница Наташа,
Оленьей кровью разбавляя кашу.
Знакомый с детства дух плывет и дразнит.
Смех женский над костром, как праздник.

           ОЭ-ОЭ-ОЭ   ОЧ-ЧА

Высокий мир! Прости меня,
Прими меня и душу выпей.
В яранге белого огня
Прибереги в небесной зыби.
Сохранный мой, нетленный свет
Вложи в летящий выкрик птичий,
В проточный плеск, в олений след,
В зовущий омут глаз девичьих,
В съедобных трав тугую плоть,
В ребячьи руки жизни новой,
В луны серебряный ломоть,
В кровь солнца, в золотое слово.


                ***

Волна напева откатила глухо.
Стозвучный ветер  вдаль напев понёс.
В яранге у костра старуха,
В сухой  траве всклокоченных волос.

В костре столетья вехи догорают.
Внимая знакам близкого огня,
Очаг корячка стлаником питает,
Для времени дух пламени храня.

Сжигает мысли в жарком костровище.
В яранге  остро пахнет прелым мхом.
Томится в котелке простая пища.
Стоит в посёлке обветшалый дом.

Его останки скоро в полымь бросят.
Земное пламя снова оживет.
В костре старухи - прожитого проседь,
В яранге неба - будущее ждет .


              ***

….Крови поток
Бьётся в висок,
В сердце стучит,
В мыслях кричит.
В вихрях планет
Кружится Ктэп.
Мечется свет –
Выхода нет …
Долы родные дымами клубят,
Ктэп в старой бабке узнала себя.
В белой камлейке , узорной тропой
Прошлое снова зовёт за собой.


***
               
               
Вернулись в тундру холода.
На небе –  звёзды.
Притихла громкая вода.
Земля замёрзла.
Копыт оленьих дробный стук.
Снегов  дыханье.
Относит эхо зимний звук
На расстоянье.
Под полозом знакомый свист.
Мороз крепчает.
С людьми упряжку гонит жизнь.
Куда  –   не знают.


                ***

Над табуном сгущался мрак.
Замолк голодный лай собак.
Огонь согрел жильё людское.
Запахло дымом и покоем.

На тундру, на шатровый мир
Полярный  ветер гнал остуду.
Глядел сквозь годы бригадир,
Полуседой, широкогрудый.


Плыла одутлая луна,
Вспухала горная стена,
Просторов северных ограда.
На праздник ехала бригада.

Село за круглою горой
Прижалось к полосе прибрежной.
Беречь табун в снегах кромешных
Остались бригадир с женой.
   
Под шелест ледяной трухи
Упряжку гнали пастухи.
Через неделю ранним утром
Они должны вернуться в тундру.

          ОЧ-ЧА   О-ЧА 
               
Старый бубен кричи, не молчи,
Расскажи о жестокой ночи,
О далекой суровой земле,
О бригаде, заблудшей в селе.
Три недели гудит пир горой,
По дворам бродит ветер хмельной,
А в краю холодеющих лун
Бригадир сохраняет табун.
Лижет тундру живая волна.
Бригадир от темна до темна,
В самой гуще оленьих дорог,
От усталости валится с ног.

                ***
Буран снегами тундру завалил.
Затем морозец облака пришпилил.
Табунщик в битве с небом обессилел,
 Костров защитный круг не сохранил.

Циклон  почти неделю бушевал,
В лицо вонзая   белые иголки,
Табун совхозный по распадкам разметал.
Пастух два дня искал его без толка.

Не видит стада помертвелый взгляд.
Земля перевернулась под ногами.
За пастухом дежурств бессонных ряд.
Олени тянут нарту к дому сами.

                ***

Тоскливый день свинцом набряк.
Из магазина брёл коряк.
Сивушный дух стоял в бараке.
Скулили под окном собаки.
Лежали люди на полу.
Стояли ящики в углу.
Мальчишка нависал над флягой,
Ковшом помятым черпал брагу.
Под крышей вихри скорбно выли
О том, что пастухи забыли.

                ***

В большой палатке меховой
Молчали бригадир с женой.
На расстоянье от жилища
В снегах уснули костровища.
Ознобной ледяной тоской
Всходил над тундрой долгий вой.
Долина затаилась в страхе,
Дрожали звёзды в гиблом мраке,
Кусая снег, сливаясь с ночью,
Пасла оленей  стая волчья. 

             
                ***

Ослабила лихая ночь
Свою губительную хватку.
Зари слетела  позолочь
На одинокую палатку.

Тревожил ветер  зимний кров.
Покойники лежали  рядом.
Немой укор, последний зов
Застыли в просветлённых взглядах.

Летели души за предел,
В палатку заходили звуки.
Лучи сквозь дверь тянули руки,
Касались неподвижных тел.
 
За гранью, в белых облаках,
Бежали лёгкие олени.
Неслышно падал звёздный прах,
Вкруг мертвецов стояли  тени.

День занимался над горами.
Они ушли из жизни сами,
По договору двух сердец.
С  упорством росомахи кралась
За ними чёрная усталость
И … победила, наконец. 

                ***

Отняты поселковые блага…
Брезентовой кабины несвобода.
В языческие млечные снега
Впечатан грубый оттиск вездехода.

Гусянок лязг, мотора грузный рёв
Натужным эхом отдаётся по Камчатке.
В машине, плавая в похмельной лихорадке,
Вповалку спит бригада пастухов.
 
На кузове мороза чешуя.
Тепло печи уносит через щели.
Как стрелка компаса показывает – Север
За тягачом прямая колея.

Уходит вдаль горбатое село,
Стенанья председателя совхоза,
Бессильный мат, посулы и угрозы.
Дорога в табуны летит в стекло.   
         

                ***

Циклон всю ночь терзал Камчатки юг.
Улёгся рано спать приют казённый.
Больная Ктэп в жгутах  ночей бессонных
Своих усопших собирала в круг.

Родители  откликнулась на зов,
Склонились муж и сын над ложем белым.
Акея род, возникнув  из веков
Раздвинул стены дома престарелых.

 Хлопком взорвалась  лампа, дом ослеп.
Тьма быстро  загустела у кровати.
Как будто ветерок возник   в палате –
Деды и прадеды  пришли   на помощь Ктэп.

Шамана голос  заглушил ненастья стук.
Бой бубна совпадал с дыханьем,
Чтоб на отлёте захватить корячки дух,
С ним передать другим мирам посланье.


                ***


На Пенжине, где краски сентября
День ото дня  смывает дождь дотошный
У края Севера, в углу берложном –
Лежит коряков своенравная земля:

Материковой тундры полоса,
Вобравшая скелет тысячелетий,
Распадки сопок, низкие леса,
Слой вечной мерзлоты и неуёмный ветер.

Животный многотонный гул,
Крик пастухов у табунов оленних.
Уходят от высоких горных скул
В места пологие, на зимние кочевья.

Пройдя по кругу древнею тропой,
Движенью солнца свой маршрут доверив,
Кочует по просторам тундры Север,
Чтобы вернуться в дом ветров весной.

Веками слажен кочевой  устой,
Скреплён высоким мирным договором
Между землёй и небом
Под колючим взором
Непостижимых звёзд над головой.

Несуетно кочевник гонит скот,
Но время жадное хватает даль горстями.
Индустриальный мир коптит страстями -
Ждёт для себя от Севера щедрот.

Надежда Севера – придут  герои –
Очистят поле браней от руин.
С холста земли пурга  и время смоют
Следы неполучившихся картин.

Снег плотный накрывает берег скальный.
Ревут шторма, секут  дожди косые.
 С пути людей сбивает  ветер шквальный.
Надежда Севера – величие России.

               
ОХ-ХО- ХО !  ОХ-Х-ХО ! ОХ-ХО-ХО !
ОЧА-ЧА-ЧА !  ОЧ-ЧА-ЧА !

***
               
                                                
…Кресты чернеют над травой,
Дорожный гул стихает глухо.
Погоста русского покой
Усыпан тополиным пухом.


Сторожки запылённый взгляд,
Часовни будущей стропила.
В сухих венках надгробий ряд
И с краю – свежая могила.

Вороньих чёрных глаз бурав,
В земле сустав цветка засохший,
Крест деревянный и подстав,
И надпись с именем усопшей.

Ктэп умерла июльским днём.
Корячку в платье обрядили,
В молчанье до могилы проводили
И опустили в серозём.

На фоне каменеющей дали, -
В островьях белоснежных знаков –
Похоронили Ктэп, а не сожгли,
Как принято обычаем коряков.

Никто не слал в Манилы телеграмм,
Никто родни покойной не припомнил.
Лишь русская подруга посетила храм,
Да сторож « Беленькой» стакан наполнил.

           ОЭ-О-Э !   О-Э-О-Э !  О-Э-Э !
                ОЧ-ЧА               
               
               
                *** 
          
В линялом небе перелётный зов
Звучит молитвой покаянной.
На сельском кладбище среди крестов
Седая женщина Татьяна.
               

Теряется в траве недавний  след.
Подруга ищет скромную могилу.
Увидела. Перевела дыханье с силой.
Обыденно сказала : «Здравствуй, Ктэп».

Просвиристела птица за ручьём.
Старуха,  постояв, на лавку села,
На холмик положила пряник белый
И замолчала ни о чём.










Глава девятая

БАНТИКИ


 –Ба-ба-ня-а-а, поголоси!

 – Ба-ба-ня-а-а!


Ах, ты горечинушка, моя внученька,

В океян-буян долей скинута.

Блудным тятькой и мамкой отринута.

Чует серденько – солнца лучики

На века со мной распрощаются.

На закате дня ветви-рученьки,

Корни-ноженьки подлымаются.

Я письмо с бедой с торбы вынула,

В сундуке схоронила под скатертью.

Забирают тебя, птаха сирая,

Ко чужому отцу, к строгой матери.

Ты головку держи поклоннее,

Подчинися мати, касатушка.

Ну а с отчимом будь сговорнее…

Как помру, поголось по бабушке.

Унесёт тебя, как пушиночку,

В край неведомый и нехоженый

Лебедёночек, горечинушка,

Помогай тебе люди, да Боженька.


                ***

В селе у баб не мёд на языках:
«Зыряниха не зря варганит ужин –
Из города, с младенцем на руках
Вернулась дочь беспутная, без мужа».

Что говорить и прятаться теперь.
«С женатиком довесок нагуляла», –
Гудит молва. Но дочь закрыла дверь
А бабка развернула одеяло.

Перекрестилась и взяла ребёнка.
Душа и сердце дрогнули внутри.
 – В породу нашу, оставляй  девчонку.
Езжай себе на Север, но смотри!

Зачем вам на Кубани мыкать горе.
На край земли бегут, кто поумней.
Полегче жизнь за тридевятым морем, –
Чем дальше от начальства, тем сытней.


Пока есть я, твоя судьба в порядке.
Вернёшься за Танюшкой через год.
Прочти письмо, Василь прислал с Камчатки.
Ступай с утра на почту – вызов ждёт.

И, наскоро простясь, умчалась дочка.
Зыряниха глядит ей долго вслед.
С тех пор прошло почти двенадцать лет.
Стареет мать, от дочери ни строчки.

                ***

Дом на окраине печным теплом пропах,
Припёком хлебным, молоком топлёным.
…Накинув плат, стоит перед иконой
Седая женщина с молитвой на устах.

Упала на лицо сухая прядь,
Казачка слёз не утирает –
Чрез столько лет за Таней едет мать, –
За море, на Камчатку забирает.

             
                ***

Богородица, Мати Христовая,
Испроси для меня благодати –
Восемнадцать лет, как я вдовая,
Настави меня права ступати.
Уж не я ли лебедёнка вскормила,
До весны берегла семя малое.
Словом бранным дитя не губила.
В косах ленточки не замараны.
Дочь моя на чужбине скроила
Своё платье из яркого ситчика.
За птенца сироту не молила
Перед Ликом Святым кипаричневым.
Народила себе новых деточек –
Детским плачем свой дом переполнила.
О Танюше, отломленной веточке,
На беду ли, на радость вдруг вспомнила.
Пред Тобой, Богоматерь Лучистая
За себя и за дочь вечно каяться.
Помоги Ты мне, Дева Пречистая,
Пусть со мной внучка Таня останется.

                ***

Река глубокая, знакомый лес вдали.
Сады колхозные с полями по соседству.
Червлёным запахом возделанной земли
Пропитано казачки юной детство.

Под яблоней приятно засыпать,
Обняв бабулю, слушать ночи сказку.
Мохнатым теплым сумраком дышать.
Сгущает небо огненные краски.

…Мерцают листья серебром
В сиянье лунном.
Ночная тишь натягивает струны.
По струнам ударяет женский смех,
Калитки скрип, собак неблизкий брех.


Сон детский крепок.
Петуха фальцет
Не первым криком младость пробуждает.
А бабушка всегда встаёт чуть свет –
Её косынка за плетнём мелькает.
Светлеет небо.
День пустился в путь.
Ветвь яблоко сама вложила в руки,
Сверкнув росой…
Цвета и звуки,
Как песня, проникают в грудь.

                ***

Уйти от раскалённой синевы
Сухого неба – лес послушать –
Концерты птиц средь бархата листвы, –
Любила в одиночестве Танюша.

Многоголосый, многоликий шум:
Домашней иволги протяжные страданья,
Трель соловья, высоких трав дыханье.
Чем выше солнце – громче птичий бум.

По голосам девчонка знает птиц:
Пятнистый дрозд учил казачку пенью,
Показывал скворец свои уменья,
Звучал в кустах задорный свист синиц.

В ответ Татьяна неизменно пела.

Дубов и клёнов многочисленный народ,
Берёзок пестрядинный хоровод
Ей аплодировали спелой
Насыщенною музыкой листвой.
Девчонка, окрылённая, домой
Спешила – к вечеру успеть –
Для бабкиных подружек снова петь.

                ***

Певуний славных много на селе.
На небе ангелы поют во славу Бога.
Людей спасает песня на земле.
И – песен задушевных много.

Гуляет песня средь хлебов на воле,
Вздыхает томным вечером в стогу,
Галдит на ярмарках,  вопит в бесстыдном горе,
Поёт на свадьбах, пляшет на лугу.

Кому достанет дара и терпенья
От слов и музыки в душе построить храм,
Босым  подняться по его ступеням,
Тот отзовётся звоном к небесам.

Отпустит тотчас боль пути земного.
Утихнут страсти, песня воспарит
Под самый купол вечного покрова.
Поющая душа заговорит.


                ***


Вблизи колодца старая ветла
Помолодела в розовом закате.
Казачки, переделав все дела,
Идут гурьбой к Зыряниховой хате.

На старой лавке сидя вдоль плетня,
Гуторят, шутят, песню вдруг затянут,
Смотря на угли догорающего дня…
Потом зовут спевать для них Татьяну.

               
                ***
 
Оконный свет и чернота округ.
…Распевный голос, молодой, наивный, –
Его природный, без огранки звук
Нахлынул долгожданным ливнем.

Дыханье оставляя тишине,
Он восходил печалью древней к плачу.
В старинной песне пелось о войне,
О вдовьей доле молодых казачек,

Чья красота напрасна…
В горе жить –
Свой хлеб делить им с горечью полынной.
Высокий голос оживил картины
Сухой земли, что не могла родить, –

Убитых зноем зёрен, желчь полей,
Над пустотелой нивой гомон птичий,
Закаменелой пашни без дождей,
Без грубой ласки крепких рук мужичьих.

В молчанье вдовы, и на лицах тень,
Но под сорочками сердца живые бьются.
С победою придёт за ночью день,
В нём казаки с войны в село вернутся.

Придут не все…но девочка поёт,
Свою надежду поселяя в душу –
Воздастся всем, кто верит, всем кто ждёт.
Лишь только б голос, голос этот слушать.


                ***
 
Осыпает осенняя вьюга
Отжелтевшие листья с  берез,
По дворам носит слухи по кругу:
«Дочь Зырянихи газик привёз».

У колодца казачки толпой
Обсуждают Зырянову дочку:
 – Объявилась гулящая  квочка,
Забирает певунью с собой.

Ясно всем, для чего забирает –
Сыновей нарожала она –
Ей не Танька, а нянька нужна!
А Зыряниха что? Отпускает?


                ***

…Остановилась горькая старуха
У края кукурузного в пыли.
Телега с внучкой стаяла вдали,
Бежать за нею не осталось духа.

Уехали. Дом пуст. Через неделю
Зыряниха корову продала.
Тревожно дождь стучался в окна, в двери
Белёной хаты на краю села

Никто теперь хозяйке стал не нужен.
Она не покидает сонный кров,
Где жизни нет без детских голосов,
Без суеты, без песен и подружек.

- Блинов  напечь!
 Да для себя – нет силы, –
Который день старуха не встаёт:
–  Горюха, внучка, блинчики любила,               
Снять не успеешь, тут же приберёт.

Всё б  вышло  по-другому, кабы знала,
Что одиночество страшнее нищеты.
За окнами  дорога в степь лежала,
А  вдоль дороги звёзды да кресты.


            ***

На могилки я ходила
По шелковой травушке.
Никого не разбудила –
Ни отца, ни мамушку.
Пока кланялась былинкам,
Набежали тученьки,
Увезли мою кровинку,
Мою песню, внученьку.
Я бы воздуха вдохнула,
Только мне не дышится.
На могилке б я заснула,
Да листва колышется.
Злую шутку пошутила
Надо мною доченька.
Для себя денёк скосила,
Мне ж досталась ноченька.


               
Камчатка

            ***

Ой вы, гуси-лебеди,
Утицы-красавушки,
Весточку Танюшину
Отнесите бабушке.
Перья закопчённые
Воронов-чернавушек
Разбросайте, милые,
Над родной дубравушкой.
Бабушке почудится –
Вороны спускаются.
Как живётся внученьке,
Сразу догадается.


Телеграмма птицею полетит с Кубани:
«Прилетаю завтра, забираю Таню».


Прилетай, родимая,
Приезжай, касатушка.
Твою внучку-умницу
Невзлюбила матушка.
Что бы я ни делала,
Всё она ругается,
По рукам бьёт шомполом,
Отчим заступается.
Братья и хозяйство –
На моих плечах…
Встретили медведицу
Люди в кедрачах.

Здесь берёзы твёрдые
По землице стелются.
В зимнем ожидании
Горы снегом белятся.
Море за бараками
Под ноги бросается.
В бухте серобокие
Корабли качаются.
Над волнами ссорятся,
Чайки оглашенные.
Есть дома хорошие, в них живут военные.
В нашей школе праздник,
Будет в эту среду.
Вот спою, как Зыкина, и с тобой уеду.

               
                ***

Ненастье шаркало по стенам и по крыше,
Стучало колотушкой, в печке выло.
Татьяна, усмирив братишек,
Для всей семьи вареники лепила.

Снег за окном, а в комнатушке тесной,
Как в бабушкином доме утром ранним,
Тепло и остро  пахнет свежим тестом.
Стучится кто-то. Открывает Таня:

«Вам срочная, примите телеграмму».
 Светясь от счастья, девочка прочла:

«Зырянова Варвара умерла».
Заряд сырой пурги ударил в раму,
Как в колокол… Бабаня не приедет,
Заступницы для Тани  больше нет.
Старуху мёртвой обнаружили соседи,
Средь бела дня заметив в окнах свет.
Одежда новая на сундуке лежала,
Камчатский адрес был написан на листке.
Нашлись и похоронные рубли под покрывалом.               
Старуха уходила налегке.

Бумаги справили, гроб добрый сколотили…
На кладбище обширном  за селом,
Как принято в веках,  отголосили…
Известье дочери отправили  потом.




               ***

…Не вспомнит Таня,  как пальто надела,
Зачем на сопку в голый лес пошла.
Осенняя пурга в ушах свистела:
«Зырянова Варвара умерла».

Промокли ноги, а лицо горело.
Снега отмоют память добела.
По-детски Таня сразу постарела…
Зырянова Варвара умерла.

В распадке вихри донимать не станут:
« Зырянова  Варвара умерла».
Сгустился вечер, поглотила мгла
От горя онемевшую Татьяну.


                ***

Всё, что случилось, сердце не вмещало.
Беглянку  обступил стеклянный лес.
Отмоленная  бабкой у небес,
Девчонка   холода не замечала.
 
Опалый лист присыпан снегом белым.
Барак, брань матери рассеялись вдали.
Безвластным телом слыша зов земли,
Она на  небо влажное смотрела –
Обняв ольху немотными руками,
Душой летела вслед за облаками,
Снежинкой торопилась в полумгле
Соединиться с прахом на земле.

Земля-помощница от всех страстей излечит
В обмен на жизнь,
Но среди туч на миг               
Колодец неба чистого возник…               

Пролиться дав накопленным слезам,
Утраты горечь отступила.
Татьяна  обратилась к небесам,
Кого не зная  возблагодарила.


 
                ***

Мать с отчимом вернулись ближе к ночи,
Танюши  не было в натопленном жилье.
Лежала телеграмма на столе.
В чём дело, первым догадался отчим:

Сестра не бросит  братьев  без причины.               
Прочтя посланье, поднялася мать
Слезами жечь порог соседей…
А   мужчины
Ушли Татьяну  по пурге искать.

Стихает ветер ,подвывая тонко
Не спит барак,
Не гаснет в окнах свет.
Зашёл в бушлате отставник – сосед.
Сказал, что видел –  к лесу шла девчонка.

Мужчин всё не было; гнёт ожиданья
В конце - концов не выдержала мать,
Спросив фонарь, сама пошла искать.
…Не помня Бога, отыскала Таню.

Казачкам не пристало слёзы лить.
Недолго мать  о прошлом горевала.
После болезни дочка  быстро встала,
Но только перестала говорить.

      
                ***   
               
…Беспечный  голос детства замолчал…
В заботах о семье забылась Таня.
Декабрь под окна снега накидал.
Метельным вечером запела мать страданье:

- Ох, да  вихри  веются по вокруг села,

В низкой хате Марьюшка с матушкой жила.

Не гадала девонька, что мотать ей срок,

За один,  за сорванный,  жита колосок…

Колокольчик во поле  вырос, как сумел

Увозили  девочку –  горько вслед  звенел.

Звали Марьей девицу, а теперь Зэка,

За решётку цепится, точно вьюн,  рука.

По- над зоной вьюжится первый снежный мел.

Верный колокольчик  позавять успел.

С голодухи матушка вскоре померла.

Лагерная  паечка  сироту спасла.

Вихри  одичалые воют вкруг села,

В низкой хате  девонька, Марьюшка,   жила.

Не гадала милушка, что мотать ей срок,

За один, за сорванный жита колосок… 


При дочери впервые пела мать.
Танюше вспомнилось, как бабушку пытала:
 – А моя мама в девочках  спевала?
  – Куда ж, касатка, было ей спевать…
И внучку для чего – то прогнала.
Из - под платка сверкнули строго очи.
Потом молчала целый день до ночи.
И даже петь  на лавку не пошла.               
               
                ***
Татьяну бабушка учила голосить,
Петь плачи и старинные распевы,
Чтобы певицей стала внучка первой,
Не хуже Зыкиной; сумела жизнь сложить –               
В краю, где в золоте хлебов поля,
Где звук земной и слово с небом кровны,
Где Таня в песнях вызрела духовно,
Где в каждом доме – Зыкина своя.





                ***

Перед подъездом  цепь следов  как  нить.
В остылом  небе птица стонет.
Татьяне тяжко в материнском доме,
Где  незачем  и не с кем говорить.

Вздувает ветер снежные вихры,
Сосед хмельной за стенкой колобродит,
И солнце комом катится с горы,
Да на вечёрки люди здесь не ходят – 
               
Не провожают с песней зори, как в селе,
Не веселятся во всю ширь, при всех не плачут.
Живут, как будто на чужой земле,
И, что на сердце, друг от друга прячут.

Затмило инеем оконное стекло,
Но  где-то в памятях людских,
В проулках тесных
Ещё поёт многоголосое село,
И каждый дом звенит своею песней.

Как есть всегда фамилия своя,
Так есть у каждых песня, - коренная,
Отличная от всех, негулевая,
Которою  скреплялася  семья.

Годами  песня знала свой удел, -
Хранилась в многочисленных коленах
Большой родни, -
Но век обрушил родовые стены
И разлучил, рассеял  всех, кто пел.

На родине все птицы гнёзда  вьют,
Ручьи, сливаясь  вместе,  реку полнят, -
Так  песни русские народные поют,
Ещё поют, да слов почти не помнят.


                ***

Над подростковою  короткою кроватью
Добротное,  по вороту узор,
Висит пошитое на вырост платье.
В нём по субботам Таня ходит в хор
При Доме офицеров, где свободно
На сцене  учат петь, как говорить.
И слышать музыку в поэзии народной,
В народной музыке поэзию любить.

Как много изменил последний год –
Девчонка, став солисткой в клубном хоре,
Как по мостку мелодию ведёт
Над жизнью с её радостью  и  горем.

По-новому уложена коса.
Распева крылья подхватили Таню,
Остались в прошлом немота, отчаянье,
Сияют счастьем девичьи глаза.

Мать называет пенье баловством,
Но песня лучшая сама певицу  ищет.
В домах тепло, на сопках осень свищет.
Из клуба дочка возвращается пешком

Сквозь новый парк, где есть Кабан-ручей,
Высокий  тополь, кряжистый и старый,
Песочницы, качели для детей,
Скамейки синие, на них влюблённых пары.

Зыбь океана издали видна.
Тропа  петляет меж домами.
Протяжно  радио из ближнего окна
Поёт  о вьюге, о платке, о маме

Татьяна вслушалась, -  в ней словно дрогнул свет – 
Звучит, как в детстве, под оркестр струнный,
Знакомый голос, думающий, умный
Людмилы Зыкиной…Такого больше нет.


                ***

Бывало, с бабушкой родимой  на Кубани
Любила репродуктор слушать Таня:
Они сидели рядом, не дыша,
Слова записывали  в два карандаша.
Потом сверяли  оба текста вместе.
Полна секретов стародавних  песня.
Зима, мороз, « да степь да степь кругом…»,
Прощанье с другом  ямщика в краю глухом.
Проникновенно Зыкина поёт -
По ткани песни свой узор ведёт…
Сквозь степь бескрайнюю, сквозь вьюгу, сквозь века
Звучит предсмертный голос  ямщика.



                ***

 Взгляд солнечный сквозь облачную просинь.
Серебряных  вершин колокола.
Не хочет покидать  Камчатку осень –
Земля ещё  обильна и тепла.

Своё  узорье  предлагают горы:
И золото, и зелень,  и кумач.
Над самым краем зримого простора
Дрожит струною  птичий  переплач,

Как эхо улетающего лета…

Из перелеска рыжего на склон,
В платочках жёлтых,  перед рампой света,
Берёзы молча  вышли  на поклон.

Зной звуков в паутине тонкой.
Вздыхает  ветер, листьями шурша.
И звонко на весь лес поёт девчонка.
Пальто расстёгнуто, распахнута душа.



***.

В бесцветном небе облака летят.
В лучах осенних серебрятся крыши.
На круглой тумбе – яркая афиша
Невольно останавливает взгляд.

На ней певица в белом платье  долгом.
Играет  жемчугом богатое шитьё.
Ряд букв короткий, с именем её,
Да строчка песни знаменитая, про Волгу.

И  через  всю афишу кистью колонковой,
Прописано по фону золотому
Рукой малярной, чёрной краской мертвой,
Где состоятся встречи и концерты.

Расходятся, расходятся круги
От небольшой  афиши золотистой.
Домов культуры светят маяки,
Ждёт город легендарную артистку.

В  домах пластинки крутят дотемна,
И голос Зыкиной витает над Камчаткой.
Всё чаще городская тишина
Поёт о Волге под гармонь – трёхрядку.

Очертит круг виниловый  игла,
Случится встреча, хлеб да соль у трапа.
Заворожённая в концертных залах мгла
Узнает песни истый вкус и запах.

Певицы голос расширяется, растёт,
До дрожи пригибает  словом,
Так  ветер травы, словно волны, гнёт
К земле и  поднимает снова.   
               

***

Татьяна  проглядела,  как  прошла
На  сцену клуба  Зыкина Людмила.
Кровь сразу  жаром щёки обожгла,
Когда певица с ней заговорила,
Приобняла  холёною рукою…
На Зыкиной  концертное литое  платье, в пол,
В  народном стиле.  Золотой тесьмою
Расшит по-царски  ворот и  подол.
Под стать костюму полнота и лик румяный
И аромат духов густой и пряный.

Татьяне   помнится, как Зыкина сказала,
Что знает про успехи, про дебют,
Как  в областной газете прочитала,
Что Таню « маленькой Руслановой» зовут,
И улыбнулась: «Далеко пойдёшь!»,
 И, следом, ласково: «А для меня споёшь» ?
Затем спустилась в гулкий зал и в кресло села.
 – Как будешь петь? – спросила.
 Со сцены Таня прозвенела: «А капелла».

***

Рябины  тёмные  за окнами скрипят.
Не спится. Вечер к ночи сходит.
 Дань времени, на  стареньком  комоде,
Семь слоников фарфоровых стоят.

В комодном ящике, в коробке клеевой,
Хранит певунья  два банта  на скрепках –
Людмилы Зыкиной подарок дорогой,
Московский адрес на бумаге крепкой.

- Закончить  школу на отлично  бы суметь, –
Мечтает Таня, –   дальше , –  только вещи  сложит,
Скорее  в Гнесинку, в Москву – учиться петь,
А подготовиться ей Зыкина поможет.

***

Возле школы исхоженный лес.
Сцена. Таня поёт «Перепёлку».
Голос девичий,  ангельский,  звонкий
Сходит в зал без границ, как с небес.

Скоро школьный звонок отзвенит.
Может, кто-то поплачет украдкой,
Ну а Таня покинет Камчатку,
Над землёй перепёлка взлетит.

***
В парадной форме, в Зыкинских бантах,
С большой блестящей  грамотой  в руках,
В дом материнский, скрипнув половицей,
Счастливая  вбежала выпускница.
Мать встала с кресла, запахнув халат,
Не заглянув в прекрасный  аттестат,
Мазнув по дочери  холодными глазами,
Промолвила: « Переоденься ,–  Таня, –
Поди, займись обедом».
Татьяна всё-таки  спросила: «Я поеду?
В Москву, ты в Гнесинку  звонила?
Людмила Георгиевна говорила….
 Мне отчим обещал  достать билет,
Ты дашь мне денег на дорогу» ?
 – Нет.

                P.S.

***

Не говорила больше  с матерью Татьяна,
Похоронила чемодан во тьме чулана.
Подруги утешали: «Время лечит»,
Да только жить не становилось легче.

Зелёною листвой оделся  лес.
Московский  адрес с ящика исчез.
Мать забрала и паспорт, и  в субботу
Устроила певунью  на работу.


***

Татьяна тащит дни, как  тяжкий камень.
 Под серым небом –  всё дожди, дожди.
И не мечта печальный взгляд туманит,
Не песня обретается в груди.

Что в клуб не ходит, Таня не жалела –
Всё в том же хоре, те же песни петь.
Взлететь Татьяна  над собой хотела
И песнею как Зыкина владеть:

Отсрочить и продлить души томленье,
На смерть и на любовь благословлять,
Дать словом песенным страстям успокоенье
Или слезой заставить сердце закипать.

В хорошей  русской песне сласть и горе,
Там  важно выстоять и нужно потерпеть.
Двенадцать долгих лет в народном хоре
Стояла Зыкина, чтоб в песне преуспеть.

Великой тайне пения Людмила
Всю душу отдала и кровь.
Но вера в справедливость и любовь
К народной песне умножала силы.

Терпенья Зыкиной Татьяне  не достало.
Она решила всем и вся наперекор
Не петь совсем.  С душой окончен спор –
В ряду стоять  певунья  не желала.

***

Как туча плотная на землю опустилась,
Лишила воздуха, так жизнь не задалась.
Мать потеряла над Татьяной власть,
Жизнь дочери по- своему сложилась.

Грядущее в себе Татьяна носит,
Не глядя в глубину летящих  дней.
За рюмкою в компании друзей
Бывало и споёт,  когда попросят

И жжёт мосты бездумно за собою.
Мать выгнала. Ребёнок  на руках.
Мечтой певунья разочлась  с  судьбою.
Стон русской песни чудится в ветрах.

***

Как подаянье, неприятная работа.
И начинает дворничиха путь.
Неслышно просветлеет ночи муть,
Раскрасит  сопки солнца позолота.

Летят года.  Смешенье  зим и весен
Камчатку свежим снегом ометёт.
Поёт капель. Татьяне не до песен.
От  ЖКО тропа во двор ведёт .

Во всех дворах  пируют чайки.
Запах стойкий
Напоминает  старое Завойко,
Бараки и хозяйские постройки
И юность  в тесноте и скуди,
И  времена, как называли  люди
Татьяну « королевою помойки».

Пускай пируют и летают птицы,
До отпуска почти рукой подать.
Татьяне хочется Кубани поклониться
И на могиле бабки побывать.


***

Кресты и звёзды старого погоста
Молчаньем величают гостью.
У поседевшего в цветении села

Забытую, сокрытую  бурьяном,
Нашла могилку  бабкину Татьяна.

Руками голыми траву искоренила,
С креста колючий тёрн  оборвала,
Не собирала плач, да  вдруг заголосила.


***

Хорошо ль тебе спится, бабанюшка,
Под зелёною пышной  периною?
Это внучка кричит, твоя Танюшка
 –На кого же меня ты покинула ?
Как узнала о смерти, родимая,
Душа детская омрачилася.
Стало сердце моё нелюдимое,
Говорить я  в тот час разучилася.
Ужо телушко стало, как мёртвое,
Погибало  за дальними весями.
Оживало личико блёклое
Всё твоими, бабанюшка, песнями.
И скорлупку аки яичную
Песня душу мою повымыла.
Только матушка повеличная
Во болото меня опрокинула.
И пила я воды болотные,
Жила пляшучи  да играючи
И терпела слова неудобные,
Светлым разумом не питаючи.
Родилася от мужа дочушка,
Да продлились мои страдания.
Знает Боженька, знает ночушка
Только  плачи мои да стенания.
Воротилась в родную полосу,
Обрекла меня мать на скитания,
Чтоб не слышать ни духа, ни голоса,
Ни хулы, ни ручного плескания.
Хорошо ль тебе спится, бабанюшка,
Без меня, под тяжёлой  периною?
По тебе голосит твоя Танюшка,
Да на  кого же меня ты покинула ? 
      

***

Как Волга, что рождается в глуши,
Хранит в себе земель окрестных воды.
Так песня русская – хранилище души.
Умрёт душа, не станет и народа.

Рассеется по миру  молодёжь.
Перемешает ветер листьев груды,
Но если песню ты народную споёшь,
То сразу скажут,  кто ты и откуда.

Как прежде  высоко стояли небеса.
Как прежде песню сберегали и ценили
России золотые голоса,
Но век ушёл и песню позабыли.


И только птица в синем далеке
Встречает новый день весёлой песней.
Молчит гармонь в пыли на чердаке.
Гулянья , спевки сгинули в безвестьи.

И слова нет, и голос не летит,
И песни нет, народ её не слышит.
И только там, где глубоко Россия дышит,
Там песня русская ещё звучит, звучит…

      ;
        Глава десятая

Посвящается Сергею Нургатину

      Инок и феллах

***

Вода от вод Эдема – белый Нил
Несёт в Египет благодатный  ил.
Молитвой слёзною лик  мира омывает
Духовный Нил, рождённый на Синае.

Господней  Славою Синай был освящён.
Здесь на горе  Всевышний  дал  Закон.
О том здесь монастырь хранит преданье,
Подобно главам из Священного писанья.
               
Века Египет христианский от гонений
Спасал Синай в оскалах  гор пустых.
Века в  безмолвии – для подвигов святых.

Из тьмы египетской взывает к сердцу притча,
Что сохранилась  в пастырской строке:
О Божьей милости, лисе и  молоке.

***

 Молитвой непрестанной  как дыханьем
Да жменью зёрен жил в скиту монах,
Камней Синая  созерцая прах.

В Пасхальный день спускался он в долину,
Поговорить с крестьянином –   феллахом,
Приятель возгласом приветствовал  монаха.

Под пальмою, среди  корней и листьев
Монах вкушал земной звучащий мир,
Феллах – пасхальный хлеб  и козий сыр.

Крестьянин как-то раз сказал монаху:
 – Я тоже Господа люблю и почитаю

И козье молоко под пальмой в  миске
Для Бога  каждый вечер оставляю.

Ни разу даже капли  не  осталось,
И от козы бывает небу прок,
Жаль  днём под пальму не приходит  Бог…

От слов крестьянина пустынник рассмеялся,
Сказал, что молоко не пьёт Господь –
Бог – Дух Святой. А Дух – не плоть.

Монах настаивал, феллах не соглашался…
 Решили вместе проследить тайком,
Что происходит ночью с молоком.

День отступил. Недолго в лунном свете
Друзьям досталось  верить в чудеса.
Прокралась к миске сквозь кусты лиса.

Всё вылакала и ушла,
Куда-то протрусила вдоль канала
И за кустами из виду пропала.

Феллах стоял как громом пораженный,
Мерцали безразлично  небеса,
Катилась по худой  щеке слеза. 

На слово доброе монаху он ответил:
«Теперь я вижу: это был не Бог».
Побрёл в своё прибежище и слёг.


Вершины гор чуть тронул робкий  свет.
В свою пустынник направлялся  келью,
Когда увидел ангела  пред дверью.

Он преграждал крылами  путь.
Отшельник на колени пал от страха.
Посланник Господа заговорил с монахом:

 – Крестьянин – простодушный человек.
Ни мудрости, ни знаний не имел он,
Чтоб  Бога чтить иначе, чем он  делал.

И это – главное, ты отнял у него.
Ты думал в гордости, что верно рассуждаешь,
Но только одного мудрец не знаешь.

Господь, под пальму посылал лису,
Из милости, феллаху в утешенье,
Чтоб не было напрасным  приношенье.

                ***
День завершив на заливных полях,
Вернулся к пальме  в сумраке  феллах,
Без подношения. Среди теней  змеистых
Зияла пустотой Господня миска.

Враждебным и пустым казался мир,
Крестьянин в страхе  ощутил как слаб и сир,
Несчастен он,  и слеп и наг –  без Бога.
Ознобом веяло от горного  отрога.

Феллах не уходил, он ждал лису,
Глядел во мрак сквозь ветки тамариска.
Зверёк  не знает, что пустует  миска.

Лиса под пальму так и не пришла.
Молочный свет нахлынул  утром ранним.
Лисица – Божья, понял египтянин.

Наполнив к ночи миску молоком,
Феллах покаялся в монастыре  окрестном.
Наутро  молоко исчезло.

***
Приют пустынника  – расщелина в скале –
Крест самодельный,  да свеча над дверью.
Монах без устали кладёт поклоны  в келье,
Неведомому Богу на земле.

Уйдя из дома от смертей людских,
Немногочисленной родни устроив кости,
Стал жить в скиту и ждать явленья гостя,
Глаз не смыкает  в бдениях ночных…

Моленье в сердце не тревожит слух.
Пост и молитва иноку – подмога.
Он ежедневно воскресает ради Бога,
Тончая плотью, возвышая дух.

Когда пожарище небес спалило день,
Пустынник для молитвы стал на  камень,
 Чтоб не заснуть.
 Вдруг в сердце вспыхнул пламень,
Из глубины стены явилась тень.

И  сразу облеклась в  слепящий дым.
Вокруг монаха началось движенье:
Обрушилась скала,   исчезла келья,
В виденьях инока  – пустыня перед ним.

Нимб солнца, расклеенный до крови.
Не воздух – пламя. В горней сердцевине
Непознанный никем Творец любви
Предвидит  подвиги отшельника в пустыне.

***

Пустыня: ни прибежища, ни звука.
Взывая к Господу в душевной глубине,
Сгорает инок в собственном огне.

Столпом на камне день и ночь монах,
Безмолвно говорящий с  тишиною,
И тишина не кажется пустою.

Глядит, как будто видит, в пустоту.
Прощенья ждёт от всех, кого обидит,
То обретёт себя, то ненавидит.

Молитва покаянная  в тиши,
Свободная, без страстного волненья,
Вдруг прекратилась. Лёгким мановеньем
Отверзлись небеса самой души:

В сто раз блистательней алмазов и сапфиров,
В коронах звёзд, мерцающих в зноби,
Монах душою ощущает плотность мира
И напряжение сердечное в глуби,

К высотам Серафимским устремленье.
Пред иноком открылась связь времён,
Людскому недоступна разуменью.

Молельный  камень скрылся, как гюрза.
Аскет почувствовал – он лёгкий, бестелесный.
Увидел в восхищенье – неизвестной
Его возносит силой в небеса.

Ум озарён, в груди любви восторг
И пенье ангелов, и ароматов вьюга.
Пустыннику показывает Бог
Сакральный град как избранному другу.

Иерусалим – надмирный – золотой,
В длине и широте , как свод небесный.
Двенадцать врат имеет град святой,
Обители и домы повсеместно.

Меняет лики Божья красота:
Просторы вод, размах лесов безбрежных
И хаос древних гор, и пустота,
И сонмы духов в ризах белоснежных.

С посланником встречал монах рассвет.
С вершин видны все города, все царства.
Был воздух каждого земного государства
Окрашен в свой, неповторимый цвет.

Аскета охватил священный страх –
Таких небес не видел инок сроду.
 – Что означает цвет? – спросил монах.
 – Различья веры, будущность народов.

С земли российской воздух как река
Проистекал и, в небо поднимаясь,
Пред взором собирался в облака,
Строением и обликом меняясь.

Туманы, тучи в зоревой дали
Густели серым, жёлтым, светло-синим.
Был млечно-белым ореол России,
Несущей истину народам всей земли.

 –Господь в ней новый зрит Иерусалим.
Такое небо только над Россией,
Она тысячелетье прославляла Его имя.
На запад обратился херувим.

 – Погнаша Господа, – вдруг вырвалось из уст
Посланника. Монах, глазам не веря,
Отпрянул вспять, когда увидел зверя.
За ним шла туча чёрная на Русь.


***

Исчезли облака, мертва земля,
Зловещей отграниченная метой.
Отлив свинцовый заливал поля.
 – Сбывается предсказанное Светом.

Народ за омраченье веры пред Творцом
И за помазанников Божеских ответит.
Родная кровь умоет лик отцов,
Не пощадят родителей и дети.

Глядел аскет, как тропы меж корней
От моря Чёрного, от берегов Камчатки
Бежали в Кремль, где царские палатки
Стояли под защитой  из камней.

Как в золото оделись дол и лес,
Когда молитвенники церкви – архиереи
Несли икону Богородицы и крест,
Как свет святой затмила круча зверя .

Со всех сторон текла река людей
В парчовых и бедняцких одеяньях.
Пустынник оказался близ царей,
Моливших снять с России наказанье.

Повсюду раздавались голоса,
Они просили Господу в угоду
Освободителя-царя послать народу.
Остановилась туча в небесах.

Короткий дождь просыпался как прах.
Трава к земле прижалась луговая.
 – Всё, что увидел, опиши монах, – 
Сказал посланник неба и растаял.

 Камчатка

Сойти с дороги , в осень,в тишину,
В безлюдье отдыхающего поля,
Чтоб не отверзнув уст сказать о боли
Единственному Другу своему.

Ей покаянный плач, что льет ливня,
Слух утончил,духовным сделал зренье.
Земным жила. Теперь  одно моленье:
"Помилуй Господи,помилуй мя...

Вокруг равнины острая гряда.
Плат снега на вершинах ранний.
На горизонте лентою вода,
И в поле женщина,что причащается молчаньем.

Земле поклоны дарит не скупясь,
Пьет тонкий воздух,невесомый,сирый,
И чувствует таинственную связь
Внутри себя с духовным,лучшим миром.

Молитва в сердце. Ум настороже.
В свеченье наплывающем с Востока,
Здесь был тот миг, средь поля, на меже:
Когда в грудной клети раздался глас глубокий.

В безмолвье продолжительных страстей
В душе скорбящей появилось Слово,
Но не ее,но оно было в ней -
Нахлынул Свет - жить захотелось снова.

Забилось сердце слову в унисон.
Вдовство, что девство. Вновь она невеста.
Умеркли помыслы, сердечное свободно место,
В котором прибывает только Он.


Молитве умной не нужны слова.
Безмолвно горный кряж царит в покое.
В желанном одиночестве вдова
Идет к погосту  спящему за полем.

Сошёл туман , с оснеженных вершин.
Земля крестов тучнее год от года.
Когда-то бывший муж,О Боже, и чрез неделю сын
Здесь приложились к своему народу.


***

Кресты и могилы. Могилы,кресты.
Ребенка бы в руки,да груди пусты.
А тот, кто питался от жизни моей,
Пьет соки незримых духовных корней..

Хвала,Тебе Боже, что пьет не вино.
Хранит сына память и сердце полно..
Он ходит меж звёзд, я брожу меж камней
Могил на погосте и нет там моей.

***

Смотритель кладбища всречал вдову не раз-
В час заревой, за лесом и за полем.
 Ее он видел и в гнетущий тяжкий час
 У домовин, отравленную горем.

Утешить всех не хватит слов и сил.
Смотритель  вышел в двери для догляда.
Работала копателей бригада.
Лежали два креста у двух могил.

От тучи оторвался черный клок.
Дождь растянул серебряные сети.
Поднял с земли  листву налетный ветер
И бросил на развилке двух дорог.


***

Сияют купола - дневные звезды.
Молитвами Камчатка расцвела.
Вблизи  решетчатых ворот погоста
Стоит часовня - ангельски бела.

Сюда - в церковную ближайшую  обитель,
Где после службы свеже вымыт пол.
Привел вдову кладбищенский смотритель,
Перекрестился на икону и ушел.


***

Работы много на погосте для живых.
Усопшие не знают выходных.
О прошлом шелестит венков  чета,
Склонилась женщина к подножию креста,
Рвет на могиле сорную траву.
Прохожий не признал бы в ней вдову.
Ту - что в скорбях  себя  не помня,
Молилась после похорон в часовне.


***
День в памятях пропал, остался вечер.
В церквушке никого, иконы в ряд.
На свет и сумрак церковь делят свечи.
На прихожанке строгий черный плат.

Перед иконой, как пред Господом стоит,
Вложив в молитву всю любовь, всю силу,
В одном огнилище с Божественным горит:
«Помилуй меня, грешную, помилуй!»

Молитва, что пылает в глубине –
С призывами и вздохами отчаянья,
Дотоле будет в этом свете и огне,
Доколе  хватит сердца и дыханья.



        Благое молчание

***

Сквозь времена, сквозь облачный прогал
Неизъяснимый свет сошёл на зыбь болот.
 – Не вы меня избрали. Я избрал,
Чтобы вы шли и приносили плод» , – 

Так говорил Господь ученикам.

Ветвь от лозы Божественной,
В пустыне
Духовным зрением пророк увидел храм,
В гармонии прямых и плавных линий.

Как в срезе дерева: за кругом – новый круг
Вокруг ядра. Всего в одно столетье
Над водами поднялся Петербург –

В величье панорам и анфилад,
В великолепии дворцовых полукружий,
В смешенье стилей храмов и палат.

***

На пятна фонарей в тумане вязком,
На охру впалых окон, бледный снег
Глядит поэт из лаковой коляски:
 – Русь свяжут семь морей, семь рек.

 Навстречу зареву, идущему с востока,
С залива дует ветер штормовой.
Столпотворенье зданий над Невой,
Ныряющий корабль в волне  высокой.

К истокам вод, что камень отрицают,
Стекает время с кончика пера
И замирает в домике Петра,
Где жаркая свеча во мгле мерцает.

Где над морскою картой государь,
От мира отрешён беззвучьем ночи,
В мечтах о море приближает даль,
Мысль отсылая к рубежам восточным.

Усильем воли заглянув за край земли –
Как в пустоту, на гибельную схватку
С пространством,
 Великий кормчий направляет корабли:
В путь невозвратный, в логово Камчатки.

Дыхание Невы волнует слух.
В сознанье царском новый Петербург,
Помеченный крестами в небесах,
Сияет на камчатских берегах.


***


…Восход смахнул крылатым опереньем
На луговой покров туман густой.
На камне в форме сердца на мгновенье
Луч солнца задержался золотой
И заскользил по горным перевивам,
Вплетаясь нитью в радужный узор.
День разгорался над темнеющим массивом,
Румянцем оживляя лики гор.

Повеяло с высот прохладой ранней,
Предвестницей полуденной жары.
Идущий  наступил на камень,
Лежащий на тропе крутой горы
И вверх пошёл.  Свет по тропе метнулся,
По граням кремней в розовой пыли,
По облакам…  И человек вернулся,
И отнял яркий камень у земли.

От камня пролегла дорога.
Идущий  понял, что нашёл,
Там,  где не чаял, проявленье Бога
И вместе с ним поднялся на престол
Торжественно сияющей вершины,
И с горней высоты открылась новь –
Энергий океан, что есть любовь,
Космических потоков величины.

Теченья тверди,  раскалённой до крови,
Нисходят в океана колыханье,
Под натиском нещадного дыханья
Ничем не ограниченной любви.
Кипит и пенится в котле земная плоть.
Ломаются лучи небесной сферы.
В высокие уста  берет Господь
Тростинку-трубочку Господней меры.

Легко от плоти  плоти  зачерпнув,
Припал устами к длинной трубке  -
Так выдыхает птицу стеклодув,
Щипцами формируя образ хрупкий.
…Подобен мастер в жёсткий миг  - Творцу.
Порыв души –  за гранью осознанья  –
Не прочитать по грубому лицу.
Прозрачной формой облачив дыханье,
Остановив материи распад,
Увидев в капле шихты веер цвета,
Любовь высокую он отдаёт предмету
И создаёт для птицы райский сад.

Вздыхает жарко спелая листва.
Плод созревает в разогретой толще.
Система капилляров вещества
Пронизана  неизмеримой мощью.
Рукою  отшлифовывая мысль,
Дыханья умеряя штормы,
Глубинным смыслом заполняя форму,
Художник отпускает птицу ввысь.

Как  Феникс, возродится новый день,
Но повторить творенье  -  невозможно.
…Глядит Господь любовно и тревожно
В стекло души, где бьются свет и тень.

***

Над затененною  гранитами  Невой,
Всем телом возвышаясь над каналом,
Спас – на – Крови, как пряник  расписной.
В медовом небе  места мало
От куполов.
Народ со всех сторон
Идет к собору.
Колокол качнулся.
Коснулся высоты протяжный  звон
И переливчатым,  ликующим  вернулся.

Люд – поспешил,  услышав  благовест,
К  молитве, к чудодейственным  иконам,
Оглядывая  по пути  корону,
Сиянием  венчающую  крест,
Сквозного облака  вуаль,
Над колокольней - царскою невестой,
В  узорье  каменном стоящую над местом,
Где был смертельно ранен государь.

Событье кануло в обыденный туман.
Душа по звонам ищет путь исконный
К  Распятию,  спасающему  храм.
Целует прихожанка крест поклонный:
Подножье, гвозди на ступнях Христа,
На камень дышит человечьей болью.
Тоскующей  рукою, вдовьей
Касается нательного креста.

***

Пускай сто раз мне скажут : «Бог незрим»,
Но в яви дня, а чаще в полусне,
Я знаю, что нужна Ему, Он нужен мне.
Придет мой час и будет встреча с ним.

От Бога жизнь, от Бога  смерть твоя.
И даже для себя ты не  своя.

И твои мысли не Его
Но ничего не скрыть.
И в чем найдет тебя Господь,
В том будет и судить.

***

Святые образы на сводах и пилонах:
Простолюдины, страстотерпцы  и князья –
«Опоры церкви» -  обступают «Сень» царя –
Предел с шатром на яшмовых колоннах.

У места скорбного на стенах часовые –
Два воина -  небесный и земной.
Оконный свет льет миро на святыни:
На три плиты, на камни мостовой.

Вид старой набережной канала, часть решетки
Воссоздает для мира черный  миг
Цареубийства , в день весенний, кроткий,
Руси осиротевшей вещий  вскрик.



***

Ненастье, непокой
В душе России.
Собак дворцовых тошный вой -
Кого убили?

Над Петербургом свод небес,
Как пепелище.
На папертях  с нагретых мест
Как сдуло нищих.

Раздался камнепад  подков,
И мимо с гиком
Промчалась сотня казаков
С  возмездным  ликом.
Ожег зеваку, свистнув кнут,
В ответ на ропот.
К домам прижался хожий люд:
«Случилось что-то?»

Перевернулся с хлебом  воз,
Стоят мещане...
Но у людей  один вопрос:
«Убит иль ранен?»

Пролеток шевелится нить
Вблизи  канала.
«Эй, Ванька! Буде  бар возить –
Царя порвало».

Вокруг  и дальше  снег изрыт –
Мороз по коже.
Жандарм в бездействии стоит.
Да что он может?

На месте взрыва все в  крови –
Бог не осудит,.
И   ползают,  как муравьи
По праху люди.

Щепу, обломки, лоскуты
Одежды царской
Несут  сквозь  площадь и  мосты
Под сень «Казанской».

На перекрестье Невских  вод
Царя убили.
Отсюда начат Крестный ход
По всей России.


***

Летит в студента грязный ком,
В  очки, ,как в блюдца.
Ну не дошел мужик умом
До  революций.

Особенным чутьем народ
Читает лица:
«Креста на шее нет, не пьет.
Цареубийца !
Из шляпников, чьи имена
Иуды гости.
Кто в ранки поля семена
Не сыплет с горсти.

Смутьян - наказан и  не зря -
Тюрьмой,  бездольем.
А пахарь сотворил себя,
Обживши поле.

Для мужика надёжа  - царь,
Земной, законный.
Хоть и темнит печная гарь
Киот иконный.
На коронованный портрет
Уселись мухи. 
На церковь льет елей рассвет
И множит звуки.

В воскресный день большой приход.
Кадило пышет.
И клирос ангельски поет,
Да люд не слышит.

Торги и толки меж собой,
Погляд нескромный.
Покрыт подсолнечной лузгой
Весь пол церковный.

Чин соблюден.Уважен Спас.
К причастью очередь, поклоны.
Скорей на воздух!
Дома квас
Накрыт еще прадедовской иконой.

Над куполами небосвод
Вдруг стал багровым
Помилуй, Господи,народ,
Помилуй снова!











Содержание

Молчание Камчатки

Поэма

Глава первая

Икона и дорога

Глава вторая

Юлия

Пролог

Перед боем

От первого лица

Эпилог

Глава третья

Нестор

Глава четвёртая

В золотом потоке

Глава пятая

Ковчег

Глава шестая

Еловский перевал

Глава седьмая

Акей

Глава восьмая

Ктэп

Часть первая

Ктэп

Часть вторая


Глава девятая

Бантики


Глава десятая

Инок и феллах