Я плыл в музейной тишине,
Боря волну густого тлена,
Как муха, сдохшая в вине,
Как говорящее полено.
Баранов был наш проводник,
Он знал семантику жилища,
В его устах журчал родник,
Он сам себе был кров и пища.
Он говорил: «Ни вещь, ни прах,
В который вещь та обратится,
Не могут нам навеять страх –
Он только в нас самих родится».
Он прялку к свету подносил,
Узоры блеклые толмача,
А я на пол сползал без сил,
Смеясь, а пуще громко плача.
Тут Миша мудро возражал:
«Баранов, ты ошибся дверью.
Наш страх суть мстительный кинжал
И вещь в себе при том, я верю».
У них остыл крепчайший чай,
Ночная жизнь в права вступила.
Сова, вспорхнувшая с плеча,
С серьезным видом мышь убила.
Баранов вел на ощупь нас,
Меж стеллажей скользили тени.
Был безнадежно поздний час
Для фотосинтеза растений.
Он говорил: «Узрите знак,
Немой и в то же время внятный.
Иначе мрак, бесплодный мрак,
И в нем как будто пятна, пятна…»
Тут Миша медленно вступил,
Черту прочерчивая речью:
«Баранов, ты сегодня пил?
Молчи, я сам себе отвечу.
Нет ничего, что сжать в горсти,
Вопрос ни времени, ни места,
Ни знака, ты меня прости,
Ни указующего жеста.
Максим, проснись и нам ответь,
Так где лежит, не зная горя,
То, что известно нам как твердь?»
Помедлив, я промолвил: «В море
Печали, радости, тоски,
Восторга, ненависти, страсти,
И вновь, до гробовой доски,
Любви и тяжкой жажды власти».
Они молчали битый час,
Купая ложки в крепком чае,
И слезы падали из глаз,
Весы судьбы вразнос качая…