I
Сон мне приснился фотографически четкий:
будто плыву я на резиновой лодке.
Весло у меня, словно мельниц прованских крылья.
А сверху льет, как из ниагарского рога изобилья.
Все льет да льет, лупит по плоским и скатным крышам,
и словно топот степных табунов я слышу,
в окна стучится, в листьях рождает ропот,
и я понимаю, что это начало великого потопа.
II
Как Магеллан, огибая скамейки в затопленном парке,
плыву я куда-то на надувной байдарке.
Фотографически четко, будто на пленке из Шостки,
в прозрачной воде отражаются кадрированные березки.
Как под стеклом в музее, под водяною пленкой
бутылки, кондомы, шприцы, из-под пиццы картонки,
кукла, метлахская плитка, покрытая скользкой тиной,
монета, нательный крестик, рваный армейский ботинок.
III
Дом на возвышенье из крупного серого бута.
Раньше здесь был цейхгауз, кажется мне почему-то.
Мох из щелей, как будто все байковые одеяла
на утепленье пустили. Слышны голоса из подвала.
И я говорю кому-то туда: "Как глупо! Едва ли
спрятаться от потопа можно в этом подвале".
И мне отвечает кто-то оттуда: "На самом деле
мы прячемся не от потопа, мы прячемся от метели".
IV
И я, обернувшись, вижу, что все деревья на склонах
ловят ветвями снежинки, а тех уже легионы.
И это совсем не снежинки, а злые белые осы.
И жалят они деревья, и те кричат безголосо.
Как будто Ван Гог безумный, неистовый, как Исайя,
"Пейзаж под дождем" вживую опасной бритвой кромсает.
"Долгой зима будет. Долгой. А, может, вечной", -
так говорят в подвале и зажигают свечи.
V
И я тогда различаю, какие у них лица,
у тех, кто в моем подсознанье решил от метели укрыться.
Картофель едят печеный, в крупную соль макая.
"Последнее, что осталось от нашего урожая".
"А больше уже не родится. Земля навсегда бесплодна".
"Долгой зима будет. Холодной и голодной".
"А где же ваши припасы: ром, сухари, солонина?
Каждой твари по паре? Тело и кровь Его сына?"
VI
"Скажи, старик из Синопа, ответствуй, собачий киник,
ужель втихаря не припас ты хотя бы сушеный финик?"
"Скажи, аделантадо с монеты в 200 эскудо,
неужто ты не припрятал в подвале сокровищ груду?"
Молчат. Не отвечают. Сидят с набитыми ртами,
поджав под себя ноги, как в додзё на татами.
Картохи в ладонях катают, на кончики пальцев дуют,
от клубня с трудом отдирая шкуру его худую.
VII
"Скажи, певец Беатриче, блуждавший в лесу дремучем,
хотя бы сучок терновый ты взял там на всякий случай?"
"Скажи, аскет и отшельник, сидящий в самгхати рваном,
сандалу из Бенареса ты впрямь предпочел нирвану?"
Молчат. Не отвечают. В ладонь собирают крошки.
В потемках янтарно светят разломанные картошки.
Та, что побольше, - солнце. Поменьше - иные светила.
Как если б любовь движение вселенское остановила.
VIII
«Скажи, персонаж заглавный из оперы Мессиана,
не слёз же Христовых остатки на дне твоего стакана?»
«Скажи, хранитель скрижалей, переговорщик-заика,
тельца золотого крупицу успел под шумок заныкать?»
Молчат. Не отвечают. Черней австралийских опалов
их заскорузлые ногти с шершавым налетом крахмала,
с кристаллами крупной соли, собранной в Портимао.
Как много их там, сугробов, в похожих на сало лиманах!
IX
Как много их тут, сугробов, в застывшем лимане парка!
И я физически чувствую, как вязнет моя байдарка.
И сдвинуть ее не в силах, вот ведь какое горе.
А может, я оказался в лимане Мертвого моря?
Я пробую то, что в ладони. "Вкус сладковатый. Странно.
Это не соль. Тогда что же? Мне отвечают: "Манна".
"Та самая?" - "Ну, конечно". - "Та самая, что евреям
послал Адонай в пустыне?" - "Собрать ее нужно скорее".
X
И я ее собираю в большой лопоухий пифос.
Надо успеть до рассвета, иначе, согласно мифу,
наружу полезут черви, и воздух наполнится смрадом.
И я собираю манну, и кто-то еще, рядом,
в гОндоле остроносой. А дальше - рыбацкая барка.
Как много их тут, лодок, в салине застывшего парка!
Как будто Ван Гог вживую в своей особой манере
рисует рыбацкие лодки в Сен-Мари де ла Мере.
XI
А солнце уже на подходе, сквозь сумрак прозрачный брезжит.
Как лилии гефсиманские лодки вдоль побережья.
О, если мы снять не успеем лежащую тонким слоем
flor de sal, она станет обычной морскою солью,
на самое дно опустившись. Полезут черви наружу,
словно побеги из клубня, из каждой зловонной лужи,
кристаллами соланина покроется мир, немея,
и не дождутся Младенца Гелома и Саломея.
XII
А солнце уже над нами. Как ярко оно сверкает!
Как будто по небосводу рассыпана соль морская.
Зеленая гладь морская до самого горизонта.
Голубь, отчаянный клинтух, над ширью Эвскинского понта.
А вот и скалистый берег, маленький пляж песчаный,
из тех, где отдыхают по вечерам мещане.
Пластиковые бутылки, опутанные зостерой.
Женщины и мужчины. Детский ор оголтелый.
XIII
"А помнишь, как раньше было? Сперва пешком до Баляйки,
оттуда до электрички"... "Как раскричались чайки!"
"Видать, косяк ставриды где-нибудь да клубится.
Вот и кричат с голодухи об этом друг другу птицы".
Словно большая калоша, резиновая лодка
шлепается на воду. Парус чистого хлопка
хлопает в нетерпенье самым резвым аллюром.
И семафорят друг другу перышки самодура.
XIV
"Мама, смотри, кукла! Я знала, что куклы не тонут!
Как тебя звать? Наташа? Катя? Марина? Тома?»
«А вот еще бутылка. А в ней записка». – «Что пишут?»
«Что чрево кита похоже на жестяную крышу».
А море уже повсюду. Вот-вот соленые воды,
как в потолок подвала, упрутся в небесные своды.
Буйки на волнах, как будто спасателей ждут астронавты.
Ахейцы плывут за Еленой, но канули аргонавты.
XV
"Ух ты! Армейский ботинок". - "Левый... А, может, правый".
"Прикольно шнурки обвисли". - "Грустит, что нет ему пары".
"Зато, гляди, два кондома. Как два лепестка нарцисса".
"О Боже, крестик нательный! Кажется, из кипариса".
Море, бескрайнее море. Зеленая гладь морская,
набросанная вживую лессирующими мазками.
И где-то посередине в пастозной технике - сопка.
И там, на склоне пологом, брежневская высотка.
XVI
Там, как сигнальные флаги, белье на балконах трепещет -
трусы и сорочки, майки, рубашки и прочие вещи.
Люди стоят на балконах, на море глядят, гадая,
покажут ли им сегодня закат в духе Гайдая.
(Эксцентрика красных красок - сурика, охры, кармина,
плыл "Тринидад" как будто и вот наскочил на мину).
И облака клубятся как flor de sal пушонка,
пока на спиртовке варится картофельный суп с тушенкой.
XVII
А я в это время на лодке уже к облакам подплываю.
Вижу фотографически четко, море их лижет с краю.
Как будто сугробы лижет мартовский паводок в парке,
где у Елены Спартанской в руке полвесла для байдарки.
Как будто сугробы из соли в прудах соляных в Портимао
солнце склонившимся лосем лижет, и все ему мало.
И вот уже пышное облако, слизанное волною,
как надувной «Кон-Тики», вздымается предо мною.
XVIII
На облаке две фигуры, точнее, их очертанья.
Глазам становится больно от яркого их сиянья.
Один говорит другому (голос, как из пещеры):
"Нисколько не изменились. Живут всё так же, без веры.
Радуются, что живы, что море под самым боком.
И даже не вспоминают о тех, кто на дне глубоком".
Другой не отвечает (молчание будто камень,
который на дне глубоком будет лежать веками).
XIX
На дне? Дома и аллеи? Дворцы и стадионы?
Вся милая Атлантида? И не спасли законы?
Любовь не спасла даже. На дне? И тот дом из бута,
где некогда был цейхгауз, как думал я почему-то.
И тот, и другой, и третий. И даже высотные зданья.
Рыдания меня душат. А, может, и не рыданья.
Ком какой-то в горле вроде застывшего крика.
Что же мы натворили?! Что Ты натворил, ясноликий?!
XX
В ответ я раскаты грома и гул нарастающий слышу.
Скользит по наклонной лодка, как будто с покатой крыши
какого-нибудь жестяного арочного ангара,
и вот достигает края, где падает вниз Ниагара,
где брызги, как злые осы, как инвективы Исайи,
жалят, где моя лодка над пропастью зависает,
где я разглядеть успеваю, срываясь на дно водопада,
парящего на грот-мачте бунтовщика с "Тринидада"...
XXI
Сон мне приснился фотографически четкий:
будто плыву я на резиновой лодке.