Первая половина моста,
или
Избавьте меня от этого миллиона
У времени хороший аппетит.
1.
– Ради бога избавьте меня от этого миллиона алых роз, они весят килограммов двадцать.
– Не разбрасывайтесь такой красотой. Роскошный букет вышел бы для вашей девушки. Подойдет к любой вечерней программе.
– Моя девушка их не любит, «Джонни Уокер» подошел бы больше.
– Понял, учтем. Но зрителям этого не объяснишь. Есть шанс заполучить вас в следующем месяце? У нас на последнее воскресенье юбилейный намечается часа на четыре с продолжением.
– Вероятно. Я сверюсь с расписанием и сообщу.
– Если не трудно, хотя бы за пару дней до праздника. Нет, не подумайте, я все понимаю, театр средней руки, ради нас переносить планы не станешь. Но замену найти непросто, равнозначную – вовсе невозможно. А именинник человек непоследний, заказал Теодора Лешинского и попробуй не достань вас из-под земли. Мы были бы очень благодарны. Знаете же, для вас всегда только отборные предложения, всегда ждем, всегда рады. Вы, извините уж, наша звезда. Самая яркая звезда, честное слово. Появляйтесь, по возможности, на нашем провинциальном небосклоне.
– Небосклон у всех один, тоже честное слово. Если позволят обстоятельства, непременно появлюсь. В отличие от звезд Теодором Лешинским управляют куда меньшие силы, посему более непредсказуемые и досаждающие. Из-за них, например, мы сейчас пробираемся средневековыми катакомбами и скорее сойдем за крыс, в лучшем случае – за театральное привидение. Не знаете, есть ли над нами созвездие Крысы?.. Вот потому и не обнаружено, его надо искать по подвалам.
– И не говорите. К счастью, в нашем забытом Богом и городской администрацией храме Мельпомены найдется возможность остаться привидением, иначе так просто вам бы не выбраться. Знаете, что автографами Лешинского идет подпольная торговля перед кассами? Дороже билета берут, кстати.
– Смешные люди. Однако вблизи эта игра в призраков не такое уж большое развлечение. Идемте быстрее, время поджимает. Им расплачиваешься за каждую врученную розу и порхающую в воздухе улыбку. Потом оказывается, что корзина шоколада и лепестков на палочке весит больше тебя. Воздух вышел, улыбки скисли, на засохших палках во все стороны торчат шипы. И пожалуйста – помада, расквасившая зеркало, мокнет на лице отвратительными экземными корками. Сотри, но оно уже не забудет, теперь, глядя на тебя, бедное отражение плачет красными лепестками. Врет, конечно, просто ты у него единственный зритель.
– Как же! Помню! Из вашего лучшего вступления: «Я счастлив. Я убит. Я окрылен и вознесен. Унижен и раздавлен. Кто я теперь, подглядевший в замочную скважину нарисованной двери и открывший мир великанов? Безумный волшебный мир – недоступный только для того, чтобы ты не обнаружил себя настенным пятном на его холодном мраморе, уводящем в небо. Великодушие обмана! Даже текущие по моим щекам обидные слезы теперь ничего не значат – они снова забрызгали черновик, хотя их так легко принять за настоящие… Но вы! Вы ведь им верите. Чего же еще? Этот смех над головами, он-то достоверен! Я обольюсь луковыми слезами, если они способны вызывать духов утраченного. Мне горько, и я счастлив…» О, вы заставляете смеяться и плакать самыми настоящими слезами. Король, одним словом! И начинается… Этот, с подглядыванием. Мой любимый, да что там, «подглядывательный» вообще ваш самый. Нагнитесь, здесь низкая труба.
– Сколько ни предупреждаете, все время забываю. Однако. Так он подглядывательный?.. Впрочем, сейчас бы я сказал «гром хохота над нами».
– Когда не дана привычка сгибать плечи, это и невозможно запомнить. Не сильно стукнулись? Кажется, на плечо масло капнуло. Жалко такую вещь. Подождите, посмотрю… Нет, надо вернуться, пока костюмеры на месте. Еще попробуем спасти – Элина Францевна фея и волшебница, картофельный мешок превратит в бальное платье, но на работе задерживаться не любит. Бардак тут полный, только что привидения не жалуются. Хоть плащ отца Гамлета надевай перед входом. Но не дадут, Францевна его под замком держит, будь тебе трижды потоп на улице – у нее «баланс», а возвращать рабочий реквизит наш народ, как правило, не торопится. Идемте, заодно халат накинете сверху, надежнее будет. Пиджак в крайнем случае в химчистку отнесу – завтра все сделают «как для Лешинского». Не беспокойтесь.
– Да оставьте, так уж проще новый купить. Давайте к выходу. И поскорей, если можно. Пока розы не показали шипы и не захотели нашей крови.
– Как что-нибудь скажете, приходится полчаса грохнувшиеся в обморок слова собирать.
– Это ничего, я люблю тишину. Эмигрировать в страну немых не дает только ее отсутствие на глобусе.
– Вам-то? Хотя неудивительно, за три часа наговоришься на месяц вперед. Из наших звезд вы самая доступная, можно сказать, земная. Представьте, каково между ними плавать на обслуживающем кораблике. Мои борта все в царапинах и ожогах – это я вам по дружбе. Но я не жалуюсь. Чтобы звезды горели, кто-то должен и керосин подвозить.
– Спасибо, я ценю ваше участие. Кажется, и меня уже хотят подвезти.
– Да, это за вами. Давайте провожу. Не забывайте про воскресенье. Разные у нас небеса, Теодор Георгиевич. Нам-то, грешным, на ваше седьмое только в щелку поглядывать.
– Стоп. Если после моего выступления, зритель не верит в мои грехи, значит, зря я тут три часа распинался. Ну, хоть тем уже грешен, что слишком красиво выглядел. Красота легче покупает индульгенцию, только ей дела нет до корчащихся внутри Дорианов. Это упрек не вам, друг мой, это воззвание к себе. Или к тому, кто придумал зеркало. Зачем же смотреть в огонь – любовь к бесконечным отражениям самая безоглядная, на всю жизнь хватает. Даже собираясь в ад, не забудешь положить свой кусок посеребренного стекла в нагрудный карман.
– «Стоп» – я решил, мы возвращаемся. Но вы упрямы, не передумаете. Хотите, чтобы мы смотрели вашими глазами? Но мы не хотим. Мы хотим смотреть на вас. Люди любят смотреть на красоту. Люди любят вас, и ничего удивительного.
– Еще больше они любят смотреть на уродства.
– Тогда это должны быть УРОДСТВА. Вы уж на красоте остановитесь – у каждого свой репертуар и масштаб. Теодор Лешинский, вы призваны для радости. Несите свой крест вместе с цветами.
– Окажись у меня на случай призыва белый билет, вы ответите, что он самого подходящего цвета для ангелов.
– Мой кораблик хорошо умеет лавировать в межзвездном пространстве, иначе не стать ему ветераном. И у меня нет аллергии на звездную пыль, какого бы цвета она ни была – это всего лишь пыль.
2.
– Вы похожи на короля, Теодор, сбегающего от своих подданных. Между тем ваше королевство состоит из счастливых людей. Где человеку достаточно зрелища, а королю не нужно заботиться о банальном хлебе. Что вы о них думаете? Стоят у выхода под проливным дождем или палящим солнцем, им без разницы, и уже сыты одним предвкушением. Пока есть надежда вас словить, она и греет и питает. Вечные юноши, хотя в основном девушки предзакатного возраста. Я бы им завидовал, просто сам успел поймать раньше. Должен же вас кто-нибудь поймать.
– Не надо королям думать о человеке, у них вместо хлеба пирожные получаются. Пусть им о стране думается.
– Как я люблю, когда у человека все в порядке! И с головой, и вообще по жизни. Им не приходится ловить счастье в волшебных королевствах.
– Но я с ними поменялся бы, они верят в короля, кондитера и пирожные.
– Аминь. Нам привычнее в своем кругу, бескровный естественный отбор.
– Поедемте скорей, когда-нибудь они догадаются зайти с тыла.
– На Базарной демонстрация, придется в объезд.
– Ночная? Что на этот раз?
– У них лежачая. Вынужденно солидарничают с железнодорожниками. Заодно и выставка достижений народного хозяйства. Если бы вас это хозяйство интересовало, можно удачно скупиться на всю зиму вперед, цены тоже до уровня тротуара упали. Но вас это не интересует? Есть смысл подъехать.
– Но меня это не интересует. Вполне хватает сегодняшнего лета. У меня лучше получается думать о пирожных.
– К тому же это куда приятней. К сожалению, о моем хлебе подумать некому, потому на пирожные не так много мыслей остается. Пусть раз в месяц. Тогда пусть уж пирожные будут самые воздушные – и вы мне их предоставляете, те, что «Made in Heaven». Со сцены вы ими разбрасываетесь не глядя. Но я рад возможности и вашу земную оболочку встретить после перелета на лучшую из бренных и подвезти к месту пожизненного отбывания. Я с ней даже в приятельских отношениях. Только потому позволяю себе иногда как старый добрый друг напоминать кондитерше о прозаических земных потребностях.
– Старый и добрый, как анекдот:
«Боря, домой!» – «Я что, замерз?» – «Нет, ты хочешь кушать».
– Знаю я вашу одесскую маму. Убойная сила.
– Кто же ее не знает, нашу маму. Мама вечна, потому что классика. Или наоборот.
– Вы гений, вам виднее, как вывернете, так и окажется верным, нормальное свойство классиков.
– Трудно быть богом, я только не слышал, чтобы они тащили еще мешок сомнений на плечах. С богами так всегда, увидят, что не туда вырулили, махом этому «нетуда» глаза промоют – и расти лучше после потопа. Гоморре – Содом, Адаму исправленный вариант из ребра, Трое – Елену, всем по потребностям, и поговорить есть о чем ближайшие пару тысячелетий. С гением хуже, ему быть и не быть одинаковая морока. Не желайте мне ее, Троя требует слишком много крови.
– Переключить на музыку? Хотите погромче?
– Не надо. Лучше вообще выключить.
– Ах, да. Все время забываю, что вы не любите. Напрасно, после новостей в самый раз. Бестолковые новости хорошо выбивает из головы бездарная музыка.
– Тем более новости. Зачем же смешивать две гадости, когда можно отравиться и одной? Этот мир ничего не потеряет, если я не узнаю, как он себя сегодня чувствовал.
– Так вы рискуете потерять его.
– Мы с ним регулярно встречаемся раз в месяц, для обоих вполне достаточно.
– Когда-нибудь месяц станет двумя, там и пятилеткой.
– Когда-нибудь. Но на в ближайший сентябрь встречу мы уже назначили.
– Буду иметь в виду, не хотелось бы вас пропустить.
– Зачем вам это?
– Чтобы иногда сходить с корабля, пусть в безвоздушное и эфемерное, но почти доступное пространство. Когда хорошо привязан к своему веслу, это познавательное, можно сказать, экстремальное приключение. Да и мне кажется, вы любите наши беседы. Я же их люблю.
– Конечно. Вы меня просто спасаете. Я рад возможности провести эти полчаса в машине, а не в розовых кустах. Только не говорите, что должен же меня кто-нибудь спасать.
– Мне это нравится. Спасение, по идее, благородное дело. То, что о нем можно сказать с определенностью. Кого мы спасаем на самом деле, другой вопрос. Ну вот, мост перекрыли. У нас к осени каждая стрекоза вспоминает, что она муравей, и пытается наверстать упущенные трудодни.
– Вы же не против спасательных работ. Пусть ремонтируют. Остановитесь тут, пройдусь, пока не испортилась погода.
– Скоро уже, вон и тучи набежали, как по заказу. Я все-таки вернусь на Базарную, надо заполнять на зиму свой муравейник.
– У стрекоз просто нет муравейника, им приходится укладываться в лето. Все праздники кончаются тем, что согласен подметать крошки от вчерашних пирожных, хотя бы и своих, тем обиднее. Хотелось бы пропустить этот эпизод.
– Подождите, ваша корзина! Сейчас достану.
– Они меня преследуют, оставьте в багажнике.
– Нет уж, забирайте. Вы их боитесь, что ли? Это всего лишь цветы с шипами, а не когти дьявола. Обычный человеческий знак внимания, прекрасно перетягивающий внимание на себя и потому всегда популярный.
– Человечество само по себе дьявол. Никто лучше него напугать не сможет.
– Оно мне тоже не нравится, но на всех пустынь не хватит, чтобы выйти.
– Ошибаетесь, просто они могут оказаться страшнее. Выйти выйдешь, а дальше твой корабль Босха летит без тебя.
– На нем всегда веселее. И в рай, и в ад, и на майские шашлыки – не отрываясь от коллектива. В результате сама жизнь именно на нем, «и плывущем», не так ли?
– Потому я старательно ей подпеваю на все голоса и раскачиваю лодочку в меру сил – их можно измерять в лошадях, можно в розах, все сгодится. Думаете, если завтра высадятся марсиане, наша эфемерность окажется надежным скафандром? За своих мы все равно не сойдем. Будем веселиться, пока молчит кукушка и радио.
– Вы трагик, Теодор, ваш Гаудеамус звучит как «если завтра война», какие к чертям марсиане в нашей дыре!
– Действительно, к черту марсиан, это было бы слишком водевильно, со своей пьесой мы справимся сами. Она идет уже и опять, просто зрителям удобнее не замечать, что они стали участниками – об этом не написано в программке. Я ее называю пьесой, дурацкие эвфемизмы…
– Мы с вами в одной лодке, Теодор. Давайте не думать, что это галера.
– Ну что вы, на ней мы вольные аргонавты. И где-то для нас припрятано Золотое Руно. Правда, пока доплывешь, забудешь, зачем тебе эта баранья шкура. Вы слышали голоса сирен? И не слушайте, отбивает всякое желание грести дальше. Иногда кажется, ради них все и затевалось, твой главный приз вовсе не помечен крестиком на карте, только повод сняться с якоря – а там уже океан возможностей к вашим услугам.
– У муравейника миллион возможностей не видеть занесенную над пирамидой подошву. И это правильно, поиски тростинок на земле отвлекают от задирания головы. К тому же там все равно ничего не увидишь. Вместо лишних функций муравья снабдили крепкими жвалами с запасом метановой кислоты, что для жизни куда предпочтительней.
– Раньше это были свиньи, теперь муравьи или розы. Как вы думаете, почему они с шипами?
– Он низвергнул человечество. Выселил, продезинфицировал и забыл. Скажем, оставил в покое. Каждый защищает свой покой, что же вы в несчастные цветы вцепились? И каждый хочет эти шипы кому-нибудь обломать, тоже для собственного спокойствия. Действительно, на земле всему нашему самое место. Мы не выживем в спокойствии, мы и представить себе его не можем. Почему с адом никаких проблем не возникает, а про рай ничего не расскажешь, кроме «там должно быть классно»? И я не представляю.
– Но человечество, понятно, не успокаивается. Мы его найдем когда-нибудь, ваш рай, и всем еще покажем. Чтобы знали. Всего хорошего. Не обращайте внимания, это у меня аллергия на розы.
– Не по-королевски как-то возвращаться дворами после только отгремевших салютов.
– Так отгремевших же. И потом, это у королев не бывает ног, остальные порфироносные особи стоят и ходят на своих. На середине моста жизнь кончается, я ей тут цветы складываю.
– Это из нового?
– Это очень старая классика, просто перечитывать приходится с другой половины.
3.
Вперед, сир, вы несете Цветы Нашего Величества в их плетеном гробу. Перила, ведите себя прилично, король гуляет!
Едемте, Розы Нашего Величества – о, вместе с предусмотрительно привязанной шоколадкой, нам тут недалеко, до середины моста. Вы пьяны от успеха, вас сегодня носят на руках.
Секреты Нашего Величества? Не надейтесь, я с коньяком даже автографы не раздаю. Король гуляет как свежий ветер. Это разлагающийся воздух осени за минуту до отравления. Одна мускатная минута на месячное похмелье – ее стоит растянуть, уже за то, что всегда может оказаться последней. Для вас такой и окажется. Любимцы судьбы, благодарите же щедрость смерти! – она оставляет вам последнюю виноградную каплю на языке.
Но какой дурной тон – вместо элегантной плитки чистого шоколадного брюта положить в ваш праздничный гроб пересахаренный молочный брусок! Вам придется отправиться дальше без нее, прошу прощения за вынужденную неловкость. Согласитесь, ваша последняя прогулка прошла незабываемо под уханье грома с верхнего яруса и всхлипы поднявшейся волны где-то там внизу под ногами. Финальные аккорды августа в сверканье налетающих валькирий – и бегут-бегут с черного неба ваши высокородные сестры, волшебные овцы с Лысой горы, вывернутой подкладкой над головой… Их еще можно догнать в реке, если поторопиться. Спасайтесь же от эпической катастрофы «Утро завтрашнего дня», это попросту скушно, как ни вытягивай последнюю ноту из горла сияющего геликона. Закройте же теперь свои прекрасные глаза, там дальше другое представление – не ходите ни в коем случае, вас срезали не для него. Это вид изнутри футбольного мяча, но вы ведь не любите футбол?
Если из головы выдернуть волосы, она станет похожа на шар с дырками. Такой раньше крутился в планетарии, производя впечатление звездного неба. Иллюзия, но кто же знает, какой сумасшедший тут н а с т о я щ е е показывает? И что Он потом делает со всеми вагонами шоколада и миллионами корзин? Неудивительно, что оно черное в цветочек – куда же еще спустишь, у Него тоже есть свой мост над бездной…
А за реку эта худосочная змея, растянутая под Городским Мостом, сойдет только по документам. Вот ведь совершенно всеядное животное – что в нее ни кинь, благодарно поглощает одним чмоком. По крайней мере, не выбросит тебе обратно подаренные на ночь цветы.
Шоколадка для вашей девушки, Теодор Георгиевич! Моя девушка не любит шоколад. Она вообще ничего не любит, что ничего не значит. Когда я ее встречу, непременно спрошу, отчего такие странные вкусы. Но я ее никогда не встречу, она не встречается в природе. Даже на середине моста, теряющего корзинки с цветами. Та любовь, которая все прощает, никогда не становясь доступной. Ты простишь меня, моя дорогая?
Долетели ли американцы до Луны, а розы до своей Леты? К сожалению, посредине неба и неба, упавшего в речку, не различишь бравой песни «Бултых!», достаточно веры в большой полет и к месту подстеленного облака. Не надо ничего доказывать, когда каждая корзина кричит как доказательство, я не слышу музыки. О да, этой сопровождающей в ад живой музыки, ради которой все затевалось. Розы самые завравшиеся цветы в мире, им веры нет, они слишком шумно подают вам красоту. Какой кошмар будет встретить их в королевской прихожей, сушащих феном бардовые лепестки!
Ну же, Ваше Величество! У нас еще полмоста впереди, покажите, что вы умеете ходить ногами.
4.
– Завтра начинаем ремонт крыши, Федор Егорыч. Уж потерпи, ходить будут через тебя, сам понимаешь.
– Понимаю, потерплю, Василий Петрович. А никак нельзя перенести?
– Куда ты крышу перенесешь? Шутник ты. Три года переносили. Алекперовы шумят.
– Ты попросил бы. Ксения Олеговна отзывчивая женщина.
– С ума сошел? Это же помесь танка и мамы Терезы. Нет, я под него не полезу. Они сказали завтра. Готовься к утренней побудке. Ничего, для разнообразия встанешь в девять, как белый человек. Хочешь, Бога проси, он отзывчивее – может, дождь еще пойдет. И то не скажу, чье слово перевесит, Олеговну обычно слышнее. Они тебя искали, кстати. Вот ответь, на кой ты ей сдался?
– Частные вопросы культуры и искусства.
– Подрабатываешь, что ли, частными уроками? Ну! Мы будем иметь высококультурно модернизированный танк «Тереза», нам без него никак. Подороже бери хоть, не самокат все-таки с вопросами подъехал.
– Они по рождению, им не нать, это у нас начальники ЖЭКов с двумя университетами.
– Не завидуй, дались тебе мои университеты. Я есть хочу, а не корками любоваться. И сам ты начальник ЖЭКа. Я председатель кооператива.
– Извини. Это другое дело. Но по-алекперовски все равно не выйдет. У вас с ней разные диеты, ты людей не ешь. Пропусти, Василий Петрович. С тобой хорошо зубоскалить, но меня там танки под дверями ждут, сам понимаешь.
– Я же и смотрю, чего так вырядился в парадное? Болван ты, Федя.
– Болван, Вася, еще какой, тем и ценен.
– Давай, «Фильченков», двигай.
– Еще, не дай бог, может случиться, что ты, Василий Петрович, не соберешь поутру своих рабочих. Понедельник, знаешь ли…
– Типун тебе! Как скажешь фигню какую, артист.
5.
Вверх по лестнице, ведущей… Не помню, куда она вела в нежные годы обещаний, но пришла сюда. Эта строго идет вверх под крышу, так ее построили и не оставили других вариантов. Уже просто бежит, чтобы успеть упереться в крышку, заткнувшую бетонную банку.
Человек, поднимающийся на тринадцатый к пентхаусу, с каждой ступенькой уменьшается, становясь похожим на жука божья коровка. У жука есть свои маленькие крылья в черных пятнах, но тут ими не пользуются. Он даже лифтом не станет летать, чтобы не нажимать тринадцатую кнопку. Может быть, ему не стоит сейчас встречать Ксению Олеговну. Может быть, его нервирует цифра тринадцать или дрожит рука, ломающая в кармане вместе с фольгой полумолочный кирпич и разминающая шоколад вместо пластилина. Черный подошел бы больше, хотя на лестничных пролетах разницы не видно. В итоге должно получиться что-то вроде каучукового мячика. Если не должно, то все равно получится. Выходной костюм добавит пятен, что неважно, его завтра сдавать в химчистку.
Человек-божья-коровка осторожно вытягивает голову у поворота на тринадцатую площадку – там пусто, хочется вытереть ладонь о сияющую, единственную на этаже, белую дверь, но он удерживается, – и продолжает подъем. Он, в общем-то, тоже обитатель пентхауса – того, что еще выше алекперовского, выше только облака. Просто технический не считается, иначе придется сказать, что он живет у Алекперовых на голове.
Это правда, но почему-то она делает человека еще меньше, пока его свободная рука шарит в правом кармане, находит ключ и открывает запертую решетку в подсобные помещения. Ксении Олеговне хотелось, чтобы у входа в сдаваемую чердачную комнату висела табличка одного стиля, дополняющая ансамбль поющих дверей одного дома у реки, построенного с намеком на русскую классику и носящего неоригинальное название Дома на набережной, чтобы не выделяться из литературного ряда себе подобных. Она висит: «Олешка Федор Егорович», профессия не указана. У Алекперовых тоже не указана. Не профессия делает таблички.
Человек пригибается, проходит решетку, запирает ее на висячий замок изнутри и заканчивается у двери с табличкой.
Оставшийся персонаж в кашемировом костюме, спотыкаясь в темноте, задевает каблуком шнур антикварного торшера, сбрасывает хорошо начищенные туфли, скрывающие личный кожаный возраст, и оказывается еще меньше. В комнате верещит забытый телефон, его можно найти по мигающему красному глазу – полуметровое окно затянуто тучами, – не включая лишнюю здесь люстру.
– Федя, вы забрали костюм из химчистки? Он нам скоро понадобится. Я вас не разбудила?
– Ничего, у меня еще вся ночь впереди. Они там что-то напортачили с костюмом. К сожалению, это выяснилось только сегодня. Не волнуйтесь, к субботе должно быть готово. Я разберусь, Ксения Олеговна.
– Да, пожалуйста, побыстрее. И не связывайтесь больше с дураками, поменяйте химчистку.
– Непременно.
Пока Ксения Олеговна беседует с костюмом, можно вдавить в подушку большого пальца отломанный розовый шип и дорисовать на зеркале еще одну открытую алую улыбку. Она никому не светит, она просто есть, висит на границе, как раз посередине комнаты и комнаты, опрокинутой в зеркало, и кричит во весь рот. Как живой цветок, потом еще поменяет цвет и высохнет. Но не закроется.
Замолчавший телефон ударяется о прошлогодний календарь на противоположной стене и съезжает на пол. Нарисованный человек включает лампу над гримерным углом стола и начинает себя стирать, начиная с бровей.
В открытое окно четырнадцатого этажа тринадцатиэтажного дома летит орда напудренных серебряной пыльцой грузных мотыльков, похожих на поднявшихся из мертвых дневных бабочек. Затянутые открытой дырой нетопыри носятся с отказавшей навигационной системой по комнате, врезаются и отскакивают от стен и кончают с собой еще раз любыми вообразимыми способами, рассыпая повсюду серую пудру с пылью. При раздавливании оставляют масленые следы на обоях и пальцах и никак не кончаются. Миллион мертвецов на выцветших крыльях, или на лепестках неупокоенных роз, не разберешь – и не надо. Звезд больше нет, слепые глаза бывших бабочек горят на черном холсте, натянутом на подрамник вываливающего в небо окна.
Сейчас сидящий перед зеркалом сотрет лицо, оставив только готовый завопить рот, тот уже глотает исчезающий воздух и кривится в судорогах, – стереть невозможно, можно только заткнуть, заталкивая целиком шоколадный шар. Потом выпадет из костюма и, съежившись, спрячется под одеялом. У шоколадных ангелов впереди вся ночь. У костюма еще полные карманы отломанных шипов.
6.
– Не слышишь? Кого там догрызают? Этот тип наверху, кажется, завел собаку. Может, выселить? Что-то я стал плохо спать по ночам. Как там у вас в школьных книжках поступают с противными собачками, под паровоз?
– Федьку? Да, начинает доставлять неудобства. Неудивительно, Мурад, шестьдесят это не двадцать. Перестань нервничать из-за ерунды. В расхожем варианте – в речку, но как скажешь. Просто трудно будет найти паровоз, у нас сейчас больше электрички с поездами в ходу.
– Пятьдесят девять, Ксюша. Еще месяц похожу молодым. Я думал, ты к нему хорошо относишься.
– Должен же кто-то сдавать в химчистку твой костюм. Действительно, расшумелся сегодня.
– Закрой лоджию, дождь собирается. Пусть себе ссорится со своей собакой, слишком мелкое неудобство твой Карлсон из-под крыши и его моська. Видишь ли, и своры фриков, лающие друг на друга, хороши для охраны доброго утра спокойных людей, они годны на шумные представления, но в конце концов способны только перегрызть горло себе подобным за недостаточное подобие, этих в кулак не соберешь. Нет, Ксюша, они, как вон та ночная бабочка, жирные и бесцветные, как ты их ни крась, кроме пятна на стене, ничего не оставят. Скажем, такие полезные раздражители, пусть звучат как колыбельная, тишина была бы страшнее, мало ли, что за ней сползается в одну грозовую тучу.
– Это к тому, что ты мне завтра подаришь еще один розовый зонтик? Иначе было бы неинтересно, не порть прекрасную ночь тоскливыми разговорами. Баленсиага вполне приличный дом, но вечный дождь не самое мое заветное желание.
– Ты неподражаема. Это к тому, что я подарю тебе новую жизнь. В смысле розовую тачку вашей мечты, ты довольна? Спи спокойно, дорогая. Через пару недель махнем к морю, рано еще замерзать.
– У тебя же юбилей. Полгорода позвал.
– Обойдутся. Юбилей, он и в Барселоне юбилей. Скажи, чтобы крышу отложили до отъезда. Представь, как все надоело, хочется мира и покоя. Или моря. Или чего-то еще. Чего мне хочется, Ксюша?
– Ты ужинал? Надо куда-нибудь выйти развеяться, Мурад, давно не были… Ты хочешь в театр! Если они достанут Лешинского, сходим на выходных, пусть только уговорят. Сходим, Мурад, – они для тебя и ангела с неба достанут. Потом полетим. Можно и в Барселону.