Вы не знаете Париж!

– Итак, мадмуазель, вы желаете познакомиться с самой оригинальной достопримечательностью города, не так ли? – спросил мсье Перрен.

– О да, и мне хотелось бы, чтобы в ней была заключена, если можно так выразиться, квинтэссенция Парижа, – мечтательно заведя глаза, сказала Женевьева.

– Прекрасно, – улыбнулся мсье Перрен. – В таком случае могу предложить вам на выбор несколько подходящих мест. Картинная галерея художников-суперавангардистов. Лекционный зал общества глухонемых. Мюзик-холл с джазом клоунов. Наконец, хореографический театр при клинике для душевнобольных. Одним словом, выбирайте.

– Нет, – смеясь, покачала головой Женевьева. – В России я уже имела возможность узнать, что такое утончённость в её карикатурном виде. Теперь я жажду подлинной утончённости. Покажите мне что-нибудь из ряда вон выходящее!

– Я вас понял, мадмуазель, – и мсье Перрен обхватил ладонью подбородок. Немного подумав, он сказал: – Пожалуй, я знаю, что вам больше всего придётся по душе. Среди всего прочего в Париже есть клуб «Citadelle». Профиль его для многих является загадкой, однако есть основания полагать, что в смысле утончённости этому клубу нет равных.

– Как-как? – Женевьева впилась глазами в лицо мсье Перрена. – «Citadelle»? И вы неоднократно там бывали?

– В том-то и дело, что я там никогда не бывал, – развёл руками мсье Перрен. – Весь Париж полнится слухами об этом месте, но все они скупы, разноречивы и недостоверны. Клуб представляет из себя закрытую организацию, куда допускаются только её члены и редкие почётные гости, – но мы, слава богу, не относимся ни к тем, ни к другим, – мсье Перрен загадочно усмехнулся.

– Тем лучше, – Женевьева не придала значения усмешке. – Значит, это действительно нечто экстраординарное. Но неужели и в самом деле нет никакой возможности попасть туда?

– Затрудняюсь ответить вам на этот вопрос, – сказал мсье Перрен. – Вся надежда на то, что хозяева клуба снизойдут до вас лично, учитывая ваши обстоятельства. Но в любом случае без разрешения властей не обойтись.

– Вы меня чрезвычайно обяжете, если поможете выхлопотать такое разрешение! – Женевьева умоляюще взглянула на своего собеседника.

– Я сделаю всё, что в моих силах, – пообещал мсье Перрен – и добавил самым что ни на есть деловым тоном: – Но прежде я должен предупредить вас вот о чём. Париж – это шкатулка, полная сюрпризов, и проникнуть в её тайну дано не каждому. Если вам это удастся, то, бьюсь об заклад, вы будете удивлены, как никогда раньше. Могу вас уверить, вы не знаете этого города.

Русская эмигрантка с французским именем Женевьева Легран и служащий экскурсионного бюро города Парижа Франсуа Перрен вели обстоятельный разговор. Происходило это утром июльского дня в номере отеля «Gloire», расположенного в самом центре столицы. Мадмуазель Легран, правнучка известной французской балерины, по какому-то необъяснимому капризу обосновавшейся в России, совершила обратную метаморфозу и вернулась на свою историческую родину. Поступив так, она ничуть в этом не раскаялась. Власти Парижа охотно пошли навстречу родственнице знаменитой танцовщицы и временно предоставили в её распоряжение номер в одном из лучших отелей города, а также услуги гида, который любезно согласился на первых порах всюду сопровождать Женевьеву, знакомя её со столичной жизнью. И теперь, выполняя взятое на себя обязательство, он обсуждал со своей клиенткой детали предстоящей экскурсии.

Слова у мсье Перрена не расходились с делом, и, оставив Женевьеву на несколько минут в одиночестве, он ушёл, чтобы позвонить по телефону в мэрию и согласовать вопрос о посещении клуба «Citadelle». Референт, с которым его соединили, немного поколебался, но всё-таки ответил в положительном смысле – очевидно, из уважения к заслугам прабабушки Женевьевы перед отечеством. Так или иначе, искательнице новых впечатлений было разрешено посетить означенный клуб в сопровождении гида. Об этом мсье Перрен и сообщил Женевьеве, когда вернулся к ней в номер.

Оба они не любили откладывать своих намерений в долгий ящик и поэтому, быстро собравшись, отправились на экскурсию. И вот, спустя некоторое время, они оказались у парадных дверей роскошного здания на Rue du Bouloi, где располагался клуб «Citadelle».

Директор клуба, человек по имени Огюст Дювернуа, узнал о предстоящем визите незамедлительно после звонка мсье Перрена и успел приготовиться к встрече с неожиданными гостями.

– Я рад приветствовать вас, мадмуазель, и вас, мсье, в этих гостеприимных стенах! – возгласил мсье Дювернуа, когда Женевьева и мсье Перрен предстали перед его лицом. Церемония знакомства проходила в бельэтаже здания, в просторном вестибюле. Мсье Дювернуа повертел крупной головой, сидящей на мясистой шее, поправил бабочку, приторно улыбнулся и заговорил, обращаясь уже персонально к Женевьеве: – Для нас это очень высокая честь, что вы лично изволили посетить наш клуб, чем немало польстили моему самолюбию и, кроме того, предоставили мне возможность внести в анналы клуба… гм… Одним словом, вы, если можно так выразиться… – тут мсье Дювернуа окончательно запутался в перлах собственного красноречия и замолчал.

– Ничего этого не нужно, – пришёл на выручку директору мсье Перрен. – Мы не сомневаемся в вашем радушии. Однако позвольте мне отрекомендовать вам мадмуазель Легран. Это особа, стремящаяся ко всему возвышенному, она верит в возможности человеческого духа и по этой причине решила почтить ваш клуб своим присутствием.

– Благодарю вас, – машинально поправив ридикюль, Женевьева ответила мсье Перрену лёгким наклоном головы и сразу же обратилась к мсье Дювернуа: – В России, где мне пришлось провести свои детство и юность, я была весьма наслышана о Париже, и у меня сложилось о нём самое выгодное мнение. Полагаю, оценить этот город по достоинству может только человек, проживший многие годы в стране всеобщего варварства. Вы согласны со мной?

– Совершенно согласен, мадмуазель, – поспешно проговорил мсье Дювернуа. – Но мне кажется, что вы излишне демонизируете свою страну. Я наслышан о новых веяниях, которые проникли в Россию. Теперь у вас свобода, и высокие устремления перестали быть чем-то запретным.

– Я не считаю эту страну своей, – заметила Женевьева, поджав губы. – К месту, где я родилась, я имею сугубо формальное отношение. Что же касается «новых веяний», то нет ничего хуже свободы для тех, кто не привык ей распоряжаться. Я не верю, что из этого выйдет что-нибудь хорошее.

– Да, я имею некоторое представление о нравах, царящих в вашей стране… Oh, excusez-moi! – директор прижал обе руки к груди. – Ваши бывшие – да, бывшие – соотечественники ещё только приобщаются к высокой культуре. Впрочем, вы сами приятно опровергаете утверждение о всеобщем российском варварстве. Да, вы выглядите и говорите как настоящая парижанка. Кстати, ваша речь ещё и выдаёт в вас человека прежнего времени: ей присущ неподражаемый колорит.

– Это неудивительно, – снисходительно сказала Женевьева. – Французский язык я знаю от своей прабабушки, которая много занималась со мной. Это была великая женщина. Ей я обязана своим воспитанием. К сожалению, она умерла в позапрошлом году, не дожив до своего столетнего юбилея всего два года. Перед смертью она завещала мне вернуться во Францию, с тем чтобы прожить в ней всю оставшуюся жизнь. Я глубоко чту память о своей любимой родственнице и поэтому исполнила её последнюю волю.

Мсье Дювернуа выслушал Женевьеву с нескрываемым любопытством.

– То, что вы натурализовались во Франции, это прекрасно, – горячо заверил он гостью, когда та закончила свой маленький рассказ. – Теперь вы наконец станете истой француженкой. У вас есть для этого все данные.

– Я всегда была истой француженкой, – гордо заявила Женевьева. – Я только по месту рождения русская. Но место рождения – не говорю родину – не выбирают. К сожалению, вышло так, что четыре поколения Легранов обретались в России; но теперь, слава богу, с этим покончено.

– Да, за вас можно порадоваться, – согласился мсье Дювернуа. – И весь Париж в моём лице счастлив, что вы выбрали для жительства этот великолепный город. Надеюсь, вы скоро сами убедитесь в том, что равных ему нет на этом свете.

– Вы очень милы, – улыбнулась Женевьева. – Если все парижане таковы, то я не ошиблась в своём выборе.

Мсье Дювернуа отвесил Женевьеве почтительный поклон. Затем он распрямился и вытянулся в струнку, тоже улыбаясь и явно желая сказать своим гостям что-нибудь особенно задушевное. Подумав немного, он произнёс:

– Однако не будет ли вам угодно перед началом осмотра клуба немного подкрепиться? Я думаю, это сделает нашу экскурсию значительно более приятной.

Предложение было принято, и все трое тут же устремились в кафетерий, расположенный рядом, в соседнем с вестибюлем помещением.

– Я бы не прочь выпить чего-нибудь горячительного, – сказал мсье Перрен, исследуя имеющийся в наличии ассортимент напитков.

– Нет, это нельзя, – быстро ответил мсье Дювернуа. – Вынужден вас огорчить: мы придерживаемся трезвости. Иначе и быть не может: приобщение ко всему высокому требует ясного ума. По этой причине мы исключили алкоголь из нашего репертуара.

Мсье Перрен был видимо разочарован.

– Что же у вас есть? – спросил он, потирая кадык. – Я нуждаюсь в чём-нибудь одурманивающем. Впадать в утончённость на свежую голову как-то нехорошо.

– Не могу с этим согласиться, – возразила Женевьева. – Именно что встреча с прекрасным не требует того, чтобы одурманивать себя. Прекрасное вдохновляет непосредственно.

– Это вы очень хорошо сказали, – произнёс мсье Дювернуа. – Сразу видно, что в стране, откуда вы прибыли, тонко понимают предмет.

Женевьева горько усмехнулась:

– К сожалению, вы плохо знаете эту страну. Именно что у русских принято, когда им хорошо, прибегать к возлияниям, чтобы стало ещё лучше. Так во всём, будь то любовь, искусство или ещё что-нибудь подобное. Но это ещё полбеды. Вся беда в том, что в России традиционно употребляют крепкие спиртные напитки, чтобы сделать неизящное изящным. Русские тоже по-своему чувствительны, тут уж ничего не поделаешь. Но в погоне за суррогатом красоты они окончательно помрачают своё сознание. Это считается в порядке вещей, и тот, кто не следует общему примеру, навлекает на себя подозрение.

– Мне трудно в это поверить, – искренне огорчился мсье Дювернуа. – Разве может быть настолько скудна почва, на которой произрастают такие дивные цветы, как вы, мадмуазель?

– Жизнь богата исключениями, – философски изрекла Женевьева. – Следует признать, что Россия – страна приятных неожиданностей, несмотря на то что многое в ней ставится с ног на голову.

– Да, это парадокс, – подумав, согласился мсье Дювернуа.

Решено было ограничиться бутербродами с ветчиной, а чтобы не есть всухомятку, мсье Дювернуа купил две маленькие бутылочки с чистой водой, для себя и для Женевьевы. Мсье Перрен отказался от воды, предпочтя кофе. Перекусывали на скорую руку, стоя за высоким столиком и разговаривая о том о сём. Все трое, как можно понять, говорили по-французски, причём мсье Дювернуа иногда из притворного интереса осведомлялся у Женевьевы, как будет звучать то или иное слово по-русски. Женевьева смеялась, говоря, что ни к чему директору клуба знать всякий вздор, или же нарочно коверкала русские слова, произнося их с ужасающим французским акцентом. Мсье Дювернуа тоже смеялся, не забывая время от времени говорить Женевьеве: «Merci!»; он был весь любезность. Так прошло минут пятнадцать или двадцать.

Мсье Перрен не принимал в разговоре особого участия и, быстро съев свои бутерброды, решительно отодвинулся от столика.

– Ну так что же? – обратился он к директору.

– Мы немедленно приступим к делу, – ответил мсье Дювернуа, дожёвывая последний кусок и вытирая руки салфеткой. – Да, я забыл вам сказать. За посещение клуба вы должны уплатить по пятьдесят франков. Так, пустяки. Чистейшая формальность.

Женевьева и мсье Перрен удовлетворили эту просьбу. Ведомые директором, они покинули кафетерий, пересекли пространство вестибюля и оказались у основания широкой мраморной лестницы, соединяющей бельэтаж с верхними этажами. Здесь мсье Дювернуа остановился, сделал многозначительный жест и сказал:

– Теперь я должен сделать маленькое предуведомление. Наш клуб имеет давнюю историю и традиции, освящённые десятилетиями. Началось всё с обыкновенного… Впрочем, это вам будет неинтересно, поэтому я сразу скажу о главном. Как вы верно подметили, свобода хороша только тогда, когда ей умеют распоряжаться. Самоконтроль – вот величайшее из благ! Принимая это утверждение за истину, мы одновременно признаём человеческую волю высшей ценностью. Но наличие у человека воли неразрывно связано с его умением получать наслаждение при отсутствии источника наслаждения – и даже вопреки могущим при этом возникнуть неудобствам…

Мсье Дювернуа замолчал. Женевьева благосклонно внимала директору, который в этот момент представлялся ей кем-то вроде профессора психологии. Мсье Перрен был менее внимателен и слушал вполуха, одновременно изучая искусно вылепленную кариатиду, разместившуюся между лестничными перекрытиями. По его лицу трудно было понять, о чём он думает. Мсье Дювернуа выждал паузу и продолжил:

– Да. Так вот, всего в клубе имеется три так называемых яруса, которым соответствуют три этажа, расположенные над нами. Первый ярус полностью посвящён искусству. Я убеждён, что степень его подлинности не вызовет у вас сомнений – оно находится вне всякой критики. Второй ярус… Откровенно говоря, я не берусь определить его профиль так, чтобы не погрешить против правил… одним словом, вы понимаете. Дать наглядное описание того, что там происходит, трудно, но причаститься сладостных тайн один раз в жизни можно, даже и вам, мадмуазель. Отбросим всякие условности. Ну и третий ярус – здесь я оказываюсь в ещё более затруднительном положении, ибо затрагиваемый предмет деликатен, как ничто другое. Могу только сказать, что обращение к нему может испугать – и, в любом случае, заставит задуматься о жизни… и о жизни после жизни. Вот, собственно, и всё. А теперь я жду вашего ответа: согласны ли вы начать экскурсию?

– Подобная преамбула делает отказ от экскурсии немыслимым, – Женевьева была видимо заинтригована. – Мы согласны отправиться хоть в преисподнюю, только бы она располагалась под самым Парижем!

– У вас талант говорить комплименты, мадмуазель, – ответил Женевьеве польщённый директор. – Но предупреждаю, что это может оказаться для вас необычным испытанием.

– Очень хорошо, именно это и требуется, – с готовностью сказала Женевьева. – Всё обычное я оставила в прежней жизни.

– По-моему, пролог представления слишком затянулся, – не очень церемонно заметил мсье Перрен. – Может быть, имеет смысл приступить к осмотру собственно клуба?

Мсье Дювернуа почтительно наклонил голову и широким жестом указал на лестницу, приглашая гостей наверх.

Преодолев два внушительных лестничных пролёта, тускло освещённых масляными светильниками, маленькая компания оказалась в первом ярусе, имеющем вид длинного коридора с множеством люминесцентных ламп и дверей. Все двери были плотно притворены.

– Ау, – тихонько произнесла Женевьева. – Здесь тишина и пустота.

Действительно, коридор выглядел совершенно пустым.

– Это естественно, – сказал мсье Дювернуа. – Члены клуба разбрелись по комнатам и погрузились в свой богатый внутренний мир. Здесь никому не возбраняется действовать по собственному усмотрению. Потом все собираются вместе и делятся друг с другом впечатлениями от своих погружений.

– Но удобно ли будет нам, людям со стороны, вмешаться в эту идиллию? – с сомнением спросила Женевьева.

– Это не составит ровным счётом никакого неудобства, мадмуазель, – отмёл всякие сомнения мсье Дювернуа. – Наш клуб имеет одновременно и статус музея, куда допускаются – разумеется, по рекомендации – лица, не имеющие к клубу прямого отношения. Это происходит нечасто, и присутствие гостей не смущает членов клуба. Я думаю даже, что оно их вдохновляет. Вы ведь знаете, что существует разновидность людей, которым нравится, когда за ними наблюдают со стороны.

– Знаем, – мрачно сказал мсье Перрен.

– В таком случае пройдёмте в первую попавшуюся комнату – например, вот в эту, – мсье Дювернуа толкнул створку ближайшей двери, и все трое вошли в просторное светлое помещение.

Оно оказалось скорее залом, нежели комнатой, и представляло из себя некое подобие картинной галереи. Однако галерея эта производила странное впечатление. Картин в привычном понимании этого слова здесь не было, зато всюду на стенах висели грубо вытканные холсты безо всяких следов краски. Холсты привлекали внимание массивными резными рамами, поражающими обилием на них позолоты – видно было, что хозяева не поскупились. Совершенно голые полотна в роскошном обрамлении производили впечатление чего-то противоестественного и вызывали отчётливое желание немедленно чем-нибудь заполнить зияющую в рамах пустоту, чтобы истребить вызывающий контраст. Вошедшие остановились посреди зала как зачарованные. Мсье Перрен, которого трудно было чем-нибудь удивить, подошёл к одной из «картин», машинально пощупал холст пальцами и даже приподнял краешек рамы, заглянув в образовавшуюся между ней и стеной щель, чтобы удостовериться, что изображение не спрятано на другой его стороне. Убедившись в этом, он пожал плечами и отошёл в сторону.

Но экскурсанты находились в зале не одни. В углу стоял невысокий тщедушный человечек – член клуба, как верно предположила Женевьева. Он не подавал никаких признаков жизни, вытянувшись в струнку перед уродливым экспонатом – маленьким квадратиком серой мешковины, помещённым в раму с несоразмерно широкими краями. Карлик впился глазами в грубое переплетение волокон, как будто пытался узреть в одном этом «узоре» невоплощённый замысел художника, и даже, казалось, не дышал. Эта сцена – сомнительный шедевр и мёртво стоящий перед ним зритель – завораживала сама по себе и являлась, пожалуй, самым интересным из всего, что было представлено в галерее.

Да, смотреть в ней оказалось совершенно не на что.

– Здесь же ничего нет! – удивлённо воскликнула Женевьева.

– А ничего и не надо, – тонко улыбнулся мсье Дювернуа. – Всё уже присутствует в вашем воображении. Именно эта внешняя бессодержательность и грубый вид холста и должны будить, по контрасту, подсознательные зрительные представления, которые при более благополучном стечении обстоятельств могли бы воплотиться в произведениях искусства – и, может быть, даже в подлинных шедеврах. А изысканное обрамление служит для усугубления контраста, стимулируя деятельность воображения.

– Правильно ли я понимаю, что каждый из этих кусков мешковины должен вызывать самостоятельное «зрительное представление»? – спросил мсье Перрен.

– Всё зависит от каждого созерцателя в отдельности, – объяснил мсье Дювернуа. – Со многими членами клуба так и происходит. А наиболее квалифицированные из них добиваются даже того, что, несколько раз подходя к одному и тому же полотну, всякий раз видят на нём новое изображение. Утончённость их простирается столь далеко, что они могут в мельчайших подробностях описать представляющуюся им в данный момент картину и, кроме того, рассказать об её авторе, присовокупив к этому описание его внешности, одежды, характера – и даже некоторые факты его биографии.

– Это граничит с галлюцинацией, – несколько брюзгливо заметил мсье Перрен, выпятив нижнюю губу.

– Я бы так не сказал, – учтиво возразил мсье Дювернуа. – Разница между реальным и воображаемым весьма условна. Я думаю, не будет большим преувеличением сказать, что всё наблюдаемое нами в жизни – пассивная галлюцинация.

Мсье Перрен усмехнулся. А Женевьева сказала:

– Мне вот что непонятно. Если члены клуба обладают настолько развитой фантазией, то к чему такое количество холстов? Ведь гораздо проще было бы вывесить один-единственный холст, глядя на который каждый из смотрящих всякий раз представлял бы себе что-нибудь новое. Разве не так?

– Не скажите, – мотнул головой директор. – Именно то, что созерцатель находится в окружении других полотен, и распаляет его воображение. Посетивший этот зал должен чувствовать, что он попал в музей. Согласитесь, что невозможно полноценно наслаждаться видом дерева, если вокруг него нет целого леса. Обстановка создаёт отдельный предмет так же, как и отдельные предметы, взятые вместе, создают всю обстановку в целом.

– Как это всё странно, – задумчиво произнесла Женевьева.

– Ровным счётом ничего странного, – заверил её мсье Дювернуа. – Однако если содержание этих картин с непривычки не вызывает у вас никаких ассоциаций, я предлагаю перейти в соседнее помещение.

Карлик в углу зала за всё время этого разговора даже не пошевелился.

Женевьева и мсье Перрен приняли предложение директора. Место, в котором они очутились, решительно ничем не походило на покинутый ими зал: это была комната, или, вернее сказать, крошечная комнатка. Но самым интригующим в ней оказалось то, что она была совершенно пуста.

– Это, если можно так выразиться, комната непридуманной живописи, – пояснил мсье Дювернуа.

– Понимаю, – сказала Женевьева, оглядывая голые стены. – Придумать можно было бы и поинтереснее.

– Не то говорите, – и директор кошачьей походкой прокрался от двери к маленькому окошку напротив. – Тут дело совсем в другом. Эта комната – в известном смысле антипод того места, где мы только что побывали. Если там нужно было представлять себе картины, которых нет, то здесь следует просто наблюдать… картины, которых опять-таки нет, – мсье Дювернуа застенчиво посмотрел на своих спутников. – Будьте так добры, взгляните в окно.

Женевьева и мсье Перрен вплотную приблизились к оконному стеклу и увидели в нём панораму оживлённой Rue du Bouloi.

– И это всё? – спросил мсье Перрен, отодвигаясь от окна.

– Всё, – спокойно ответил директор. – Вы только что наблюдали случай абсолютно вырожденного искусства, когда предмет умышленно изображается в том виде, в котором он существует. Как следствие, никто не навязывает зрителю чуждой ему трактовки образа, и он волен трактовать этот образ по своему усмотрению. Это тоже требует известных усилий, но здесь, по крайней мере, присутствует пища для воображения.

Мсье Перрен фыркнул.

– Неужели для того, чтобы любоваться видами Парижа, обязательно нужно идти в клуб? – с недоумением осведомилась Женевьева.

– Разумеется, любоваться можно и во всяком другом месте, но тогда это будет уже не искусство, – развёл руками мсье Дювернуа. – Здесь же для этого созданы все условия. Подчёркнутый аскетизм помещения…

– Ладно, – перебил директора мсье Перрен. – Это мы поняли. Что дальше?

– Это неописуемо, – загадочно сказал мсье Дювернуа и указал на дверь: – Прошу!

Зал, в который сразу вслед за этим перешли экскурсанты, оказался значительно просторнее первого, но, что гораздо важнее, в нём, в отличие от первых двух мест, было на что посмотреть. Обилие пространства наводило на мысль о том, что помещение изначально предназначалось для бальных церемоний, – в настоящий же момент оно служило для выставки восковых фигур, которые были во множестве расставлены повсюду в самых причудливых позах. Правда, утверждать положительно, что эти фигуры вылеплены из воска, было нельзя: слишком велико казалось их сходство с предполагаемыми подлинниками. Особенно впечатлительный наблюдатель мог бы даже подумать, что зал заполнен живыми людьми, если бы не совершенная неподвижность загадочных изваяний. В сочетании с идеально проработанными деталями лиц и костюмов она производила жутковатое впечатление. Во всяком случае, Женевьева при виде этого зрелища невольно содрогнулась. Приблизившись к стоящему посередине зала манекену, который изображал представительного господина средних лет в котелке и с бакенбардами, она внимательно всмотрелась в его лицо, затем резко повернулась и сказала, обращаясь к директору:

– Однако это чересчур. Я и мсье Перрен – мы, конечно, понимаем, что это ещё один случай «абсолютно вырожденного искусства», но всему же есть пределы. Не слишком ли самонадеянно со стороны художника изображать человека с точностью, подвластной лишь резцу Всевышнего? Этот образ притягивает и отталкивает одновременно. Я не знаю, что мне об этом думать.

– Вы напрасно беспокоитесь, – в глазах у мсье Дювернуа блеснули озорные огоньки. – Мы не в сказке, и эти манекены не оживут. Но даже если бы это и произошло, они бы всё равно оказались чем-то вроде машин, ибо никакой ваятель не в силах соперничать с Господом Богом. Во всяком случае, подобный гений человечеству ещё не известен.

– Да, дорого бы я дал, чтобы посмотреть на этого пигмалиона, – сказал мсье Перрен, с подозрением рассматривая неподвижные фигуры.

– Всё же мне не по себе, – дёрнула плечиками Женевьева. – Одни только выражения лиц у этих кукол наводят на мысль о том, что у них есть душа. Кстати, а из чего они сделаны?

В это мгновение Женевьева, стоящая спиной к манекену, почувствовала, как сзади на её шею легла мягкая влажная ладонь.

– Ой! – вскрикнула она, оборачиваясь.

Мсье Перрен от неожиданности широко раскрыл глаза. Мсье Дювернуа едва сдержался, чтобы не расхохотаться. Женевьева с изумлением смотрела на манекен. Он оставался в прежнем положении и был всё так же неподвижен, но Женевьеве показалось, будто она разглядела в глазах искусственного господина насмешку.

– Вот вы и получили ответ на свой вопрос, мадмуазель, – сказал мсье Дювернуа, когда позывы к смеху перестали одолевать его. – Да, вы имеете удовольствие присутствовать на собрании членов клуба. В погоне за необычными ощущениями они часами упражняются в полной неподвижности. Должен заметить, что это крайне мучительно, особенно если учесть, что приходится контролировать даже непроизвольные движения тела. Однако вся эта затея имеет характер игры. По её условиям все собравшиеся в зале принимают каждый своё положение и стоят так иной раз с утра до вечера, причём исключается малейший намёк на какое-либо шевеление. Тот, кто первым нарушит это условие, тем самым прекращает игру, и все её участники отправляются пить кофе за счёт проигравшего. Иногда, когда в зал заходят посторонние посетители, наименее стойкий или наиболее склонный к озорству член клуба позволяет себе маленькую шалость, вроде той, невольной участницей которой только что стали вы сами, мадмуазель. Право же, иной раз стоит подстроить какую-нибудь каверзу, хотя бы потом и пришлось раскошелиться на кофе для товарищей по игре.

Женевьева всё ещё не могла прийти в себя.

– Стало быть, это… – она не закончила.

– Да, этот манекен, который вас потревожил, – всего лишь искусно притворяющийся член клуба, – директор положил руку на плечо продолжающего оставаться неподвижным игрока. – Расслабьтесь, Жак, вы проиграли. Сегодня ваша очередь угощать всю компанию кофе – ну так ступайте в кафетерий и никому ни в чём не отказывайте.

– Сегодня я выпью чашечку превосходного мокко за здоровье мадмуазель! – Жак подмигнул Женевьеве, улыбнулся – и сразу весь словно бы сомлел.

И музейная тишина зала тотчас же оказалась разорвана целым ансамблем шумов: всё задвигалось, зашуршало, заскрипело и забормотало. Куклы, всего только секунду назад бывшие неподвижными, обрели естественную человеческую живость и принялись как ни в чём не бывало шевелить руками и ногами, осматриваясь и поправляя на себе бабочки, запонки, манжеты и воротники. Казалось, многочасовое стояние в искусственных позах являлось для этих людей привычным занятием.

– По-моему, это глупость, – сказал мсье Перрен.

Тут же толпа в зале стала редеть, постепенно просачиваясь сквозь двери. И уже через минуту она целиком растворилась в необъятном здании клуба.

– Почему же глупость? – добродушно спросил мсье Дювернуа. – Это вполне разумное времяпрепровождение. Всё по-настоящему необычное требует времени и труда. Мгновенные и приятные ощущения – это то, к чему стремится всякий. Однако не всякий способен заставить себя испытывать продолжительные и неприятные ощущения. Это настоящее искусство.

– Сказал бы я, что это такое, – поморщился мсье Перрен.

– Вы усмехаетесь, а между тем и сами были поражены, когда Жак подал признаки жизни, – сказал мсье Дювернуа. – Здесь всё дело в контрасте между живым и неживым. Мне кажется, мадмуазель Легран по-настоящему испугалась.

– Да, я до сих пор не могу прийти в себя, – кивнула Женевьева. – Мне даже на одно мгновение представилось, будто я вновь оказалась в России.

– По счастью, это далеко не так, – заверил Женевьеву мсье Дювернуа. – Вы по-прежнему во Франции, где вас подстерегают опасности совершенно иного рода.

– Дай-то бог! – простодушно сказала Женевьева.

– Э-э-э… – протянул мсье Перрен. – Вот что. Нет ли у вас здесь естественного искусства?

– Искусство не бывает естественным или противоестественным, – несколько надменно изрёк мсье Дювернуа. – Впрочем, я понимаю, что речь идёт всего лишь о его традиционных атрибутах. Что ж, вы их получите.

И все трое переместились в следующий зал.

Он представлял из себя не что иное, как музыкальный салон вместительностью около пятидесяти человек, если говорить о слушателях. На этот раз, однако, было занято не более шести мест. Люди, сидящие на них, как справедливо предположила Женевьева, являлись членами клуба. Кресла заполняли собой почти всё пространство, оставляя вдоль стен узкие проходы, ведущие к сцене. На ней чинно восседали восемь почтенных мужей – тоже членов клуба. Все сидящие были облачены в чёрные фраки и держали в руках различные музыкальные инструменты. Здесь были две скрипки, альт, виолончель, флейта, гобой, арфа и треугольник. Зрелище оказалось весьма приятным, но вошедшие, спустя минуту или две, обратили внимание на то, что музыканты бездействуют, не выказывая намерения взяться за исполнение какого-либо музыкального произведения. Они оставались неподвижными, и, хотя эта неподвижность была далеко не безупречной, всё-таки она настораживала.

– Чего хотят эти люди? – спросила Женевьева, имея в виду сидящих на сцене.

Она была готова к новым неожиданностям.

– Они музицируют, – ответил мсье Дювернуа.

– Непонятно, – задумчиво сказала Женевьева. – Возможно, я старомодна, но мне кажется, что музицировать – значит извлекать из инструментов разнообразные звуки, а чтобы извлекать из инструментов звуки – необходимо совершать некоторые телодвижения.

– Это неверно, – возразил мсье Дювернуа. – Ваши слова выдают в вас дилетанта. Телодвижения – это частность; вообще же представление о музыке как о чём-то звучащем давно устарело. В настоящее время…

– Постойте, – перебил директора мсье Перрен. – Мне кажется, я понял. То, что мы видим сейчас на сцене, является вырожденным оркестром, так?

– Вы почти угадали, – мсье Дювернуа улыбнулся. – В действительности это самый что ни на есть подлинный оркестр, исполняющий вырожденную симфонию.

– Мм-м-м… – промычал мсье Перрен. – И давно они так сидят?

– Это нетрудно установить, – при этих словах мсье Дювернуа сдвинул рукав пиджака и посмотрел на часы. – Итого, концерт длится вот уже тридцать восемь минут и сорок четыре секунды.

– Браво! – Женевьева с трудом удержалась, чтобы не захлопать в ладоши. – Этак и я тоже не прочь побыть музыкантом. Я чрезвычайно люблю музыку и всё, что с ней связано, но у меня совершенно отсутствуют музыкальные данные. А тут всё так просто.

– Вы ошибаетесь, мадмуазель, всё это очень непросто, – серьёзно сказал мсье Дювернуа. – Да, многие из наших гостей желали бы прикоснуться к таинству сцены и посмотреть на мир глазами артиста, но мы всегда отказываем им в этом. Профанация искусства ещё никого до добра не доводила. Люди, которые в настоящий момент сидят на сцене, все как один являются музыкантами высокого полёта, и у каждого из них за плечами консерваторское образование. Присмотритесь, с каким изяществом лежат их пальцы на инструментах. Обратите внимание, сколько экспрессии в положении инструментов скрипичной группы. Кажется, что смычки готовы сию минуту взвиться и унестись куда-нибудь далеко отсюда. За всем этим стоят годы упорного труда. Да, эти люди могли бы явить вам образец высочайшего исполнительского мастерства, но это было бы слишком банально.

– Банально? – сощурился мсье Перрен.

– Можно даже сказать – пошло, – уточнил директор.

– А почему этот молодой человек, у которого в руках треугольник, всё время сидит с открытым ртом? – с любопытством спросила Женевьева. – У него болят зубы, да?

– Он исполняет вокальную партию, – объяснил мсье Дювернуа. – Это очень сложная партия, она выписана в высокой тесситуре, и поэтому все сорок пять минут, которые длится симфония, исполнитель обязан сохранять необходимую вокальную позицию. Это очень тяжёлый труд. Да, плоды его незаметны, но какое это имеет значение?

– Никогда ничего подобного не видела! – смеясь, сказала Женевьева директору.

Мсье Перрен был мрачен, как комнатная пыль.

– Я бы предпочёл слушать то, что звучит на самом деле, а не заглядывать в рот другим людям, хотя бы и артистам, – обронил он.

– Мы вас убережём от этой напасти, – поспешил успокоить его мсье Дювернуа. – Впрочем, вы и сами вольны выбирать, на что вам смотреть. И ваше присутствие в том или ином месте не создаёт безвыходного положения.

– Это, как я понимаю, был случай вырожденной философии, – определил мсье Перрен.

Обмен любезностями получился несколько напряжённым.

– Однако и вправду, покажите нам что-нибудь более традиционное, – попросила Женевьева директора. – Все эти марсианские затеи становятся скучны.

– Скучать, мадмуазель, вам в любом случае не придётся! – и мсье Дювернуа повёл своих протеже к выходу.

В это время, очевидно, симфония оказалась доиграна до конца. Раздались жидкие аплодисменты: чувствовалось, что немногочисленные слушатели устали получать наслаждение от контраста между воображаемой музыкой и её действительным отсутствием. Музыканты ожили. Молодой человек с треугольником в руках с видимым облегчением закрыл рот, для надёжности немного подвигал челюстью и аккуратно уложил треугольник в футляр. Его коллеги также принялись неспешно упаковывать свои инструменты, время от времени перебрасываясь незначительными фразами и успев позабыть о музыке, которую они только что исполняли.

А экскурсанты во главе с директором пересекли коридор и вошли в другой зал, расположенный прямо напротив предыдущего и оказавшийся точной его копией. Это обстоятельство поразило Женевьеву и оставило равнодушным мсье Перрена. На сцене нового музыкального салона также располагался маленький оркестр, в точно таком же составе, как и прежний; однако то, что он делал, назвать вырожденным искусством было никак нельзя: музыканты, одетые в точно такие же фраки и тоже с молодым человеком, играющим на треугольнике, исполняли поразительно красивую музыкальную пьесу для восьми инструментов и голоса.

Исполнитель вокальной партии и его немой двойник походили друг на друга как две капли воды. «Братья», – подумала Женевьева и остановилась как зачарованная. Теперь она могла по достоинству оценить талант певца, да и мастерство всего ансамбля в целом. Неизвестно, насколько профессиональными исполнителями были музыканты первого оркестра, но те, кто играли здесь, показались Женевьеве небожителями.

Зал был почти полон.

– Присядемте, здесь не принято стоять во время концерта, – шёпотом произнёс мсье Дювернуа.

Женевьева и мсье Перрен подчинились директору. Отыскав в четвёртом ряду свободный промежуток, образованный тремя пустыми креслами, все трое протиснулись между рядами и расположились на сиденьях. Никто из сидящих в зале даже не посмотрел на них: столь велико было магнетизирующее действие музыки. И новые слушатели очень быстро ощутили его на себе, помимо своей воли погрузившись в стихию звука и даже на некоторое время позабыв, где они находятся.

– Это прекрасно, – восхищённым шёпотом сказала Женевьева, сидящая посередине между своими спутниками. – Моя прабабушка всегда стремилась воспитать во мне любовь к музыке и даже водила меня на концерты, но всё, что мне довелось слушать раньше, было лишено того очарования, действие которого я сейчас испытываю на себе. Я только теперь начинаю понимать, что такое академическое искусство. Это всё равно как… Ай!

Того, что случилось, Женевьева никак не могла ожидать: она почувствовала, как ей за ворот платья льют воду. Вода оказалась не особенно холодной, но ощущение, которое она доставляла, резко диссонировало с атмосферой музыкального концерта. Женевьева невольно дёрнулась, как от удара электрическим током, и обернулась, но никого, кроме погружённых в музыку соседей, не увидела. В ту же секунду мсье Перрен пробормотал короткое сдержанное ругательство и сунул руку за воротник рубашки. Покопавшись там, он извлёк на свет божий упитанную гусеницу, которую тут же с негодованием отшвырнул в сторону.

– Ничего удивительного, – вполголоса проговорил мсье Дювернуа. – Здесь ещё и не такие вещи случаются. В прошлом году известная кутюрье мадам де Брюи не смогла после концерта встать с кресла. Оказалось, что всё сиденье было предусмотрительно вымазано древесной смолой, только бедняжка этого вовремя не заметила. А гость клуба мсье Тюрлюпен при выходе из зала споткнулся о низко протянутую верёвку и разбил себе нос. Травма была незначительной, но он так обиделся, что больше ни разу не переступил порог клуба. Если говорить по совести, меня это радует: такие люди – брак и в нашем обществе им не место.

В ответ на это объяснение мсье Перрен сказал другое ругательство, значительно менее сдержанное, чем первое.

– Это вы напрасно так, – спокойно заметил мсье Дювернуа.

– Хотелось бы мне знать, кто всё это подстроил! – присовокупил к своему восклицанию мсье Перрен и встал с места, чтобы покинуть негостеприимное помещение.

Женевьева и мсье Дювернуа сделали то же самое.

– Никто ничего не подстраивал, всё произошло так, как и было задумано, – сказал директор, когда они достигли прохода. – Я забыл вас предупредить. Здесь члены клуба развивают самообладание, музыкальное сопровождение лишь выступает в качестве вспомогательного средства. Поясню. Контролировать себя, когда сознание бодрствует, сравнительно легко. Гораздо труднее это сделать, когда оно чем-либо усыплено. В данном случае роль усыпляющего фактора играет музыка. Погрузившись в мир звуков, слушатель теряет бдительность и в какой-то момент испытывает сильное внешнее воздействие. После этого он старается поскорее расслабиться и вернуться в прежнее состояние. У многих это получается.

В это мгновение кто-то из наиболее активных членов клуба, уже не таясь, запустил в спину мсье Перрену катышек жёваной бумаги.

– Я начинаю понимать, зачем всё это нужно, – заговорил мсье Перрен уже в коридоре. – Эти люди копят в себе жажду истинного удовольствия. Что ж, это их выбор, но не мой. Я предпочитаю не иметь жажду, а утолять её, пусть это и звучит банально. А вы что думаете по этому поводу, мадмуазель?

– Я ещё не разобралась в этом, – сказала Женевьева, быстро оправившаяся после нового потрясения. – Чтобы составить о предмете точное мнение, необходимо изучить его во всей полноте.

Мсье Перрен шумно выдохнул.

– Я предоставлю вам такую возможность, – пообещал мсье Дювернуа.

– От возможностей не отказываются, – сказал мсье Перрен. – Но нельзя ли как-нибудь ускорить дело?

– События не лошади, и торопить их не следует, – назидательно изрёк мсье Дювернуа и пояснил: – Il est entre parentheses.

Следующее место, куда он привёл своих подопечных, оказалось маленькой комнаткой, неизвестно для каких целей оклеенной чёрными моющимися обоями. С её потолка свисала лампочка, тускло освещающая голые стены, и отражаемые блики усиливали ощущение всепоглощающей черноты.

Окно в комнатке отсутствовало.

– Так, – молвил мсье Перрен. – В этой комнате полагается воображать – что?

– Эта комната предназначена для одиночного музицирования, – учтиво сказал мсье Дювернуа.

– Марсель без гавани, – заметила Женевьева. – Что, если мне вздумается усладить свой слух прелюдиями Шопена, а у меня нет собственного рояля?

– В вас опять говорит дилетантизм, – всё так же учтиво ответил мсье Дювернуа. – Инструментов здесь не полагается. Музицировать, когда есть инструменты, сумеет всякий. А вы попробуйте музицировать непосредственно!

– Вот сами и пробуйте, – с независимым видом отозвался мсье Перрен.

– К сожалению, у меня нет музыкального дарования, – с огорчением сказал мсье Дювернуа.

– Это неправда, – Женевьева улыбнулась. – В России в подобных случаях говорят: «Лучшая музыка – это тишина».

– Случаи бывают разные! – миролюбивым тоном произнёс мсье Дювернуа. – Следует различать тишину как таковую и тишину как отсутствие слышимой музыки. Воображать гораздо интереснее, чем испытывать на самом деле.

– Ерунда, – уверенно сказал мсье Перрен. – Всё воображаемое не стоит того, чтобы утруждать мозги.

– Как знать, как знать, – покачал головой мсье Дювернуа. – Не будет ли правильным сказать, что, наоборот, всё действительное – лишь материал для наших фантазий?

– Знаете, у меня возникло желание немедленно удалиться куда-нибудь подальше от этих ваших сногсшибательных искусств, – медленно проговорил мсье Перрен. – Мне кажется, самое время сменить обстановку. Вы, кажется, толковали о каких-то тайнах?

– Всякая тайна ожидает того, кто желает её подсмотреть! – вместо ответа сказал мсье Дювернуа.

И все трое, покинув странное помещение, миновали коридор и поднялись по мраморной лестнице, устланной узорчатым ковром, на второй этаж, где располагался второй ярус клуба.

Он произвёл на визитёров благоприятное впечатление. В нём не было люминесцентных ламп, как этажом ниже, зато на стенах красовались бронзовые подсвечники, от которых шёл мягкий чарующий свет. Убранство коридора во втором ярусе оказалось не менее изысканным, чем в первом, но эта изысканность не бросалась в глаза. Главным образом привлекало к себе внимание сочетание трепетного освещения с мягким обволакивающим запахом сдобы с корицей, к которому примешивался едва уловимый аромат розового масла. Однако вместе с этим было и ещё что-то такое, что разительно отличало второй ярус от первого, а именно – коридор второго яруса звучал. Из полуоткрытых дверей доносились ленивые шорохи, тихое бульканье и мягкие, округлые звуки, напоминающие не то вздохи фавна, не то протяжное гудение флейты в нижнем регистре. Всё вместе это вызывало воспоминания об оркестровой яме в музыкальном театре. Попав в это царство сдержанных музыкальных красок, экскурсанты остановились как заворожённые. Даже мсье Перрен, успевший утвердиться в своей неприязни ко всякого рода минимализму, выглядел озадаченным. Но длилось это его состояние недолго, и он быстро принял прежний скептический вид.

– С этого и надо было начинать, – как можно небрежнее сказал он, осмотрев коридор.

– Чтобы взойти по средним ступеням познания, необходимо сперва преодолеть низшие, – наставительно отозвался мсье Дювернуа.

– А что, существуют ещё и высшие? – с деланным удивлением спросил мсье Перрен.

– Существуют, но добраться до них дано не каждому, – мсье Дювернуа сделал вид, что не заметил иронии. – Однако в сторону это. Мы с вами находимся во втором ярусе клуба. Здесь сила человеческой воли проявляет себя более наглядно, чем в первом ярусе, ибо сталкивается с силой инстинктивного порядка, которую можно определить словом «вожделение». Но это не то вожделение, которое способна вызвать красота, это нечто действительно весомое. И в борьбе с этой силой умение управлять своими чувствами подвергается тщательной огранке.

Глаза Женевьевы широко раскрылись.

– То, о чём вы говорите, трудно себе помыслить, – сказала она. – Всякий инстинкт непреодолим именно потому, что он инстинкт.

– Это заблуждение, мадмуазель, – вежливо возразил мсье Дювернуа. – Практика всего человечества опровергает подобное мнение. Но даже если бы она его и подтверждала, наш клуб от этого бы только выиграл. Ведь нет ничего прекраснее, чем быть первопроходцем.

– По-моему, это неправильно, – неуверенно заметила Женевьева. – Свобода даётся затем, чтобы наслаждаться ей, а не ограничивать её. Кому какая выгода от того, что вы сами себя мучаете?

– И это тоже заблуждение, – мсье Дювернуа был невозмутим. – Истинная свобода человеческой личности как раз и проявляется в самоограничении.

– Вот что, суемудрый вы наш, – вышел из себя мсье Перрен. – Мы, конечно, понимаем, что за всем этим стоит стремление придать сладострастию наиболее изощрённые формы, но всему есть границы, не так ли?

– Вы не француз, – печально молвил мсье Дювернуа.

– Бросьте, – с досадой ответил мсье Перрен. – Впрочем, если мадмуазель думает иначе, мы продолжим осматривать эту вашу обитель утончённости. Покажите нам самый лучший номер.

– Здесь нет «номеров», – сухо сказал мсье Дювернуа. – И я бы попросил вас не острить так.

– Господа, не будемте ссориться! – вмешалась Женевьева. – Лучше один раз увидеть, чем десять раз обсудить.

Мсье Дювернуа внимательно посмотрел на Женевьеву и зачем-то приставил к губам кулак, как будто собрался исполнить на нём торжественный марш. Затем он повернулся к своим спутникам спиной и решительно двинулся в конец коридора.

Женевьева и мсье Перрен, как лунатики, последовали за ним.

– Вот, – сказал мсье Дювернуа, подойдя к крайней двери.

Все трое вошли в неё и оказались в небольшом квадратном закутке, где находились четыре человека. Они стояли, повернувшись к двери спиной, и даже не шелохнулись при появлении посторонних. Подобная невежливость могла бы послужить поводом для недоумения, однако гостей больше поразили позы стоящих и их совершенная, вполне в духе первого яруса, неподвижность. Все четверо как-то неестественно вытянулись, прижавшись к противоположной стене, – так, наверное, стоят приговорённые к казни, ожидая залпа. Картина эта выглядела очень странно, но, привыкнув к ней, экскурсанты поняли, в чём дело. Люди, стоящие у противоположной стены, внимательно всматривались в специально устроенные в ней отверстия, ведущие, по всей видимости, в комнату, смежную с закутком.

Мсье Перрен скрестил руки на груди и спросил:

– Так. А здесь над чем нужно смеяться?

– Тсс-с-с! – прошептал мсье Дювернуа. – Пожалуйста, не повышайте голоса. Эти люди находятся в состоянии исступления, и им не следует мешать.

Неподвижные созерцатели по-прежнему стояли, приникнув к отверстиям, и не обращали никакого внимания на случайных посетителей.

– А что это за дырочки, в которые они так прилежно смотрят? – вполголоса произнесла Женевьева.

– Это способ приобщения к сокровенному, – сказал мсье Дювернуа.

– Ну-у-у, – разочарованно протянул мсье Перрен, – это неинтересно. После того, что вы нам наговорили, можно было бы придумать и что-нибудь более оригинальное.

– Не всё то достойно постижения, что оригинально, – загадочно сказал мсье Дювернуа. – Всё дело в том, кто находится в соседней комнате.

– А кто там находится? – простодушно спросила Женевьева. – Мумия последней французской королевы?

– Нет, – скромно ответил мсье Дювернуа. – По ту сторону стены расположились член клуба и его близкая родственница.

Мсье Перрен захотел о чём-то спросить, но не решился.

– Выйдемте отсюда, – сказал мсье Дювернуа.

Они вышли в коридор.

– Скажите, – снова обратилась к директору заинтригованная Женевьева, – а те люди, которые находятся в комнате с дырочками, знают, что за ними подсматривают?

– Они догадываются, – мсье Дювернуа сделал акцент на последнем слове.

Мсье Перрен неожиданно обрёл дар речи:

– Если говорить вашим языком, то ничто так не обескураживает, как точное знание, и ничто так не вдохновляет, как неопределённость.

Мсье Дювернуа внимательно посмотрел на своего духовного антипода.

– А эти четверо, у которых полная определённость, – чего достигают они? – Женевьеву продолжало разбирать любопытство.

– Они сдерживаются, – сказал мсье Дювернуа, снова нажав на последнее слово.

– А вот интересно, чего достигаем мы, наблюдая за теми, кто наблюдает? – спросил мсье Перрен.

– Удовольствие получаем, – с готовностью ответил мсье Дювернуа. – Разве вы ещё не поняли, что наблюдать за тем, как смотрят другие, гораздо интереснее, чем смотреть самому?

– Что-то подобное от вас я уже слышал, – задумчиво сказал мсье Перрен.

– А нельзя ли и нам тоже взглянуть в эти дырочки? – осмелилась наконец спросить Женевьева.

– Я бы мог, пожалуй, позволить вам сделать это, но боюсь, что вы неправильно отреагируете, – с сожалением сказал мсье Дювернуа. – Кроме того, в музеях принято осматривать экспонаты, а не копаться у них внутри.

– Замечательный экспонат! – засмеялся мсье Перрен. – Уверен, что когда мы будем вспоминать о нём, то испытаем значительно большее удовольствие, чем сейчас, когда мы только наблюдали… за теми, кто наблюдает.

– Вам хоть сию минуту можно выдать членскую книжку клуба, – осторожно заметил мсье Дювернуа. – Да, вы прекрасно мыслите. Но, к сожалению, ваша ирония больше вашей утончённости. И ещё вам не хватает некоторого, что ли, интеллектуального помешательства.

– Бог миловал, – коротко сказал мсье Перрен.

– Вот ещё что, – задумчиво произнесла Женевьева. – Эти четверо – они все члены клуба?

– Да, верно, – подтвердил мсье Дювернуа. – Это те, кто на хорошем счету.

– А эти… которые в самой комнате… Они на каком счету? – спросил мсье Перрен.

– Ни на каком, – бесцветным голосом ответил мсье Дювернуа. – В этой комнате может оказаться всякий. Иногда мы прибегаем к помощи стажёров, то есть тех, кто принят в клуб с испытательным сроком. Надо же кому-то выполнять и чёрную работу.

– А если стажёры прекрасно мыслят? – задал коварный вопрос мсье Перрен.

– Тогда они сумеют и в этом найти свои положительные стороны, – вывернулся мсье Дювернуа.

Вопрос был исчерпан, и экскурсия продолжилась.

Мсье Перрен уже вполне проникся идеологией клуба и точно угадывал, что скажет директор, прежде чем тот успевал открыть рот. Но предвидеть, что заключает в себе очередной экспонат, он не мог. Заинтригованный, он шёл за своим поводырём – экскурсовод за экскурсоводом – и строил гипотезы относительно того, какую ещё форму может принять утончённость, возведённая в культ. Занятый этими предположениями, он не заметил, как мсье Дювернуа подвёл их с Женевьевой к двустворчатой двери, украшенной затейливыми вензелями.

Дверь вела в комнату, оказавшуюся чем-то вроде приёмного покоя и соседствующую с другой комнатой, которая была заперта. В предбаннике находилось шесть членов клуба, преимущественно женщин, и столько же девочек в возрасте от десяти до четырнадцати лет. Взрослые сидели на стульях, пасмурно смотря в одну точку и не шевелясь, а беспечные отроковицы неспешно прохаживались вдоль стен и изучали изображённые на них замысловатости, призванные настроить всякого, кто решился бы сюда заглянуть, на известный лад. При виде неожиданно возникшего директора и его спутников никто из сидящих даже не поднял головы.

Бесстрастное отношение к посторонним было, очевидно, одним из неписаных установлений клуба.

– Что это? – Женевьева посмотрела на директора.

– Ничего особенного, – сказал мсье Дювернуа, покосившись на филигранный рисунок, выглядывающий из-за спины Женевьевы. – Это очередь в детскую комнату. Здесь довольно тесно, но ведь дети не могут оставаться без присмотра родителей.

Женевьева побледнела.

– Разве такое возможно? – сдавленно проговорила она.

– Отчего же нет? – вкрадчиво спросил мсье Дювернуа. – Взрослые достаточно искушены, а дети воспитываются в соответствующих традициях. Родители прочат их в продолжатели дела, которому сами посвятили жизнь.

– А дети об этом знают? – поинтересовался мсье Перрен.

– Все мы рано или поздно понимаем, что стоим перед фактом, о возможности которого не знали заранее, – пожал плечами мсье Дювернуа.

– Прекрасно! – мсье Перрен смотрел на директора, не скрывая своего восхищения.

Никто из членов клуба, ожидающих своей очереди в соседнюю комнату, даже и ухом не повёл, как будто разговор вёлся о чём-то совершенно постороннем.

В это время запертая дверь заскрежетала ключом, щёлкнула и отворилась. Из неё вышла дама бальзаковского возраста в сопровождении девочки лет тринадцати. Дама наклонилась к уху девочки и негромко сказала:

– Попрощайся с мсье Броссаром, Клотильда.

Девочка повернулась к дверному проёму, в котором маячила невнятная фигура, и сделала молчаливый книксен. Неизвестный мсье Броссар, очевидно, вполне этим удовлетворился, потому что из комнаты раздался спокойный голос: «Благодарю, очень хорошо!», и в открытую дверь вошла новая семья.

Мсье Дювернуа сделал знак, и экскурсанты вышли вместе с ним в коридор.

– Теперь мы ждём от вас объяснений, – решительно обратилась к директору Женевьева.

– Тут всё ненамного сложнее, чем в первом случае, – сказал мсье Дювернуа. – Разница лишь в том, что смотревшие в отверстия сдерживали положительные эмоции, а родители сдерживают…

– Что? – подался вперёд мсье Перрен.

– Негодование, – закончил мсье Дювернуа. – Как всегда, идти нужно от простого к сложному.

– А этот человек, которого назвали мсье Броссаром, – он кто? – полюбопытствовал мсье Перрен. – Стажёр?

– Он отдыхает от трудов праведных, – объяснил мсье Дювернуа.

– Это невероятно, – сказала Женевьева, помолчав. – Мне представлялось, что подобные вещи не должны происходить прилюдно. Всё запретное притягивает лишь до тех пор, пока подёрнуто вуалью тайны. Разгаданное, оно становится отталкивающим.

– Вы ничего не поняли, – губы у мсье Дювернуа дрогнули. – Наш клуб не ставит своей задачей нарушение каких-либо запретов, они лишь материал для нашей работы. Нас интересует только высшая психическая деятельность человека.

Мсье Перрен поморщился и машинально достал из нагрудного кармана пиджака сигареты.

– Уберите это, пожалуйста, у нас не курят, – попросил мсье Дювернуа.

Мсье Перрен нехотя подчинился указанию.

– Вы поставили всё с ног на голову и говорите, что так и было, – буркнул он. – А если по правде, то вас именно радует этот кавардак. Попробуйте ходить головой вверх, это полезнее для кровообращения.

– Где голова, там и верх, – находчиво ответил на это мсье Дювернуа.

– Демагогия, – отрезал мсье Перрен. – Дозированная галиматья развлекает, но во всём нужно знать меру. И вообще вы сбиваете с толку мадмуазель Легран, а она ещё и Парижа-то настоящего не нюхала.

– Нет-нет, – поспешно сказала Женевьева. – Всё, что я здесь увидела, произвело на меня большое впечатление. Если мсье Дювернуа считает, что это прогрессивно, то я не могу с ним не согласиться, – и Женевьева мило улыбнулась директору.

– В таком случае я прошу вас следовать за мной дальше, – заключил мсье Дювернуа.

Путешествие по клубу-музею было продолжено. Женевьева что-то шептала себе под нос. Мсье Перрен молчал, погружённый в свои размышления. Вскоре мсье Дювернуа привёл их в просторный светлый зал, разительно непохожий на прочие помещения второго яруса. То, что увидели искатели впечатлений, подтвердило их изначальные представления о его профиле. В зале царил дух барственности. На окнах висели гардины, пространство вдоль стен занимала мебель из красного дерева, а посередине зала красовался большой круглый стол, накрытый скатертью цвета дубовых листьев с искрой. За столом сидело тринадцать человек: двенадцать мужчин и одна женщина. Все они были лишены искусственных покровов на теле. Бесчинство здесь оказалось представлено явно, безо всяких перегородок, хотя бы и символического свойства, но в этом бесчинстве соблюдался строгий порядок. Невозмутимость в клубе была возведена в принцип. И никто из присутствующих в зале даже головы не повернул, когда в него вошли посторонние.

– Ну и что? – спросил мсье Перрен, приготовившись ничему не удивляться.

– Ничего, – ответил мсье Дювернуа. – Они играют. Oui, ils jouent.

Действительно, сидящие за столом держали в руках карты. Играли они как-то лениво, подолгу обдумывая каждый ход, и, глядя со стороны, нельзя было сказать, что играющие увлечены своим занятием. Их вид выдавал скорее задумчивость и ожидание.

В этот момент один из игроков, высокий бородатый мужчина атлетического телосложения, решительно бросил на середину стола карты и встал со своего места. Он подошёл к женщине и галантно протянул ей руку, приглашая её с собой. Та послушно пошла за ним, осторожно ступая по паркету, – так, словно несла на голове кувшин с драгоценной жидкостью и боялась её расплескать. Пара направилась к лежащей в углу циновке и там обосновалась как у себя дома.

– И это всё? – разочарованно спросила Женевьева.

– В каком смысле? – не понял директор. – Ах да. Нет, не всё. Это только видимость. Вообще мы не поощряем примитивизм. Он шокирует некоторых гостей клуба…

– По крайней мере, здесь без фокусов, – заметил мсье Перрен.

– …Но даже самые чувствительные из них бывают готовы смириться с подобными картинами, когда узнают о скрывающейся за ними подоплёкой, – закончил мсье Дювернуа.

– Да, я подозревал, что тут дело нечисто, – сквозь зубы проговорил мсье Перрен.

– Угу, – кивнул мсье Дювернуа. – Это то, что мы называем «французская рулетка».

– Как-как?! – вскинулся мсье Перрен.

– Эта дама, которая только что пошла с высоким бородачом, находится в такой, если можно сказать, физической форме, что её будущее материнство при определённом содействии лиц мужского пола не только возможно, но и неизбежно. Всё дело лишь в том, кто окажется отцом ребёнка. Разумеется, этот вопрос решается не нами, мы можем лишь придать всему вид игры, которую вы и наблюдаете. Мы с вами застали самое её начало. Участники – их всего двенадцать человек – поочерёдно выбывают из игры и составляют даме компанию. В итоге компания набирается-таки порядочная. Последствия, как я уже сказал, неизбежны. Затем проводится строго научная экспертиза, на основании которой неопровержимо устанавливается, кому именно из игравших следует присудить отцовство. Тот, на кого указывают, не имеет права отказаться и с этого момента в течение восемнадцати лет – то есть до совершеннолетия ребёнка – обязан затрачивать средства на его содержание и воспитание. Вот и вся суть игры, – закончил своё объяснение мсье Дювернуа.

– Ну, это неинтересно, – Женевьева надула губы.

На самом деле она была весьма впечатлена.

– Отнюдь, мадмуазель, – сказал мсье Дювернуа. – Вы забыли, где вы находитесь. Здесь опять вся суть в психологии. Многим людям знакомо чувство ответственности, но немногие знают, что такое предчувствие ответственности, и уж совсем единицы способны им наслаждаться.

– И, конечно же, эти «единицы» являются членами клуба? – Женевьева могла бы и не задавать этот вопрос.

– Вы абсолютно правы, мадмуазель, – почтительно произнёс мсье Дювернуа, и все трое вышли из зала в коридор.

Мсье Перрен, как всегда, выглядел недовольным.

– Оформление неплохое, но я бы предпочёл что-нибудь попроще, – сказал он.

– Ничем не могу вам помочь, – с притворным сожалением ответил мсье Дювернуа. – Всё самое простое вы уже увидели.

– Что же дальше? – скрипуче спросил мсье Перрен.

– Это как вам будет угодно, – сказал мсье Дювернуа, сохраняя при этом непроницаемое выражение лица. – Впрочем, через комнату отсюда находится повивальная.

– Однако! – мсье Перрен демонстративно приложил ладонь ко лбу.

– Это не так страшно, как кажется, – успокоил его мсье Дювернуа.

– Хорошо, но при чём здесь вожделение? – полюбопытствовала Женевьева.

– Это легко понять, – снизошёл до разъяснения мсье Дювернуа. – В данном случае речь идёт всего лишь о членах клуба – любителях этого дела. Но ведь любительство как раз и порождается вожделением.

– Ставлю девяносто девять против одного, что и здесь всё не слава богу, – с вызовом сказал мсье Перрен.

– Да, у нас ничего не бывает просто так, – важно заметил мсье Дювернуа. – В случае малейшей оплошности, если она приводит к плачевным результатам, виновный подвергается судебному преследованию. Это, кстати, прописано и в уставе клуба.

Брови мсье Перрена поползли вверх.

– И много у вас таких любителей? – спросил он.

– Не очень, – неохотно признался мсье Дювернуа. – И главным образом потому, что они естественным образом отсеиваются. А пополнения случаются редко.

– Это неудивительно, – сказала Женевьева.

Мсье Перрен промолчал.

– Но я вижу, что это предложение вас не заинтересовало, – немного подождав, произнёс мсье Дювернуа. – Если так, то я даже не представляю, чем вам помочь.

– Знаете что? – переведя дух, сказала Женевьева. – Давайте вернёмся в первый ярус. Мне кажется, мы ещё не вполне…

– Поздно, – безжалостно отрезал мсье Перрен. – Такой, как прежде, вы уже не станете никогда. Так будьте же мужественны. Вспомните, чего вы хотели, когда шли сюда, и продолжайте свой нелёгкий путь.

– Мсье Перрен прав, – подал голос директор. – Вам никак нельзя останавливаться на полпути. Вы ещё не видели главного.

И компания, в которой отсутствовало единомыслие, направилась к выходу из коридора.

– Скажите, кто эти люди, которые становятся членами вашего клуба? – спросила Женевьева директора, когда все трое оказались на лестничной площадке.

– Это не секрет, – с готовностью ответил мсье Дювернуа. – Должен вам сказать, что поначалу мы исповедовали праздность, но потом всё неожиданно переменилось. В один прекрасный день в жизнь клуба оказался привнесён мотив самосовершенствования, и с тех пор к нему начали проявлять интерес представители самых различных слоёв населения. Ведь идея духовного развития непонятна основной массе людей, а всё непонятное, как известно, притягивает. В конце концов у клуба образовался весьма внушительный круг почитателей. Иногда мы принимаем их у себя как гостей – здесь любят бывать, кроме прочих, сливки парижского общества…

– И всю эту доверчивую публику вы используете для того, чтобы вербовать новых членов в свою организацию? – осведомился мсье Перрен с иронией в голосе.

– Конечно, – простодушно сказал мсье Дювернуа. – Но берём мы далеко не всех. Потенциальный член клуба должен удовлетворять целому ряду условий, среди которых главное – быть не от мира сего. Большинство из тех, кто стремятся к нам, спотыкаются именно на этом пункте.

– А в самом клубе вы ходите ровным строем? – спросил мсье Перрен.

– Некоторые даже летают, – парировал его выпад мсье Дювернуа. – Впрочем, общий уровень нашей, как вы сказали, организации столь высок, что даже рядовые её члены вызывают зависть у простых смертных.

– Идеология вашего клуба странна, – заметила Женевьева.

– Осмелюсь предположить, мадмуазель, что это в вас говорит неприязнь к самому слову «идеология», – сочувственно сказал мсье Дювернуа. – Но ведь в любом деле должно быть какое-то стремление. Удовольствие нельзя получать просто так, оно должно даваться с неимоверным трудом.

– Это скучно, – зевнула Женевьева.

– Ни в коем случае, – корректно возразил мсье Дювернуа – и переменил тему: – Но я вижу, что живые впечатления вам милее, чем беседы на отвлечённые темы. Посему предлагаю продолжить экскурсию, – и директор положил руку на лестничные перила.

– Правильное предложение, – согласился мсье Перрен и сделал то же самое.

Экскурсия утомила его, и поэтому, поднимаясь по лестнице, он то и дело останавливался, чтобы перевести дыхание, а за ним охотно останавливались и его спутники. Таким образом все трое миновали первый лестничный пролёт и оказались на промежуточной площадке между вторым и третьим этажами.

– Помнится, вы аттестовали третий ярус как нечто из ряда вон выходящее? – обратилась Женевьева к директору.

– Будьте так добры, смотрите под ноги, а то у вас туфли на высоких каблуках, а вы спрашиваете такие вещи, – вежливо ответил ей на это мсье Дювернуа.

Женевьева подумала и не стала повторять свой вопрос.

В это время наверху раздался звонкий хлопок, вслед за которым по всему коридору третьего этажа распространился приглушённый ропот. Видимо, там происходило что-то серьёзное.

– Не иначе как это извержение самодельного вулкана, – предположил мсье Перрен.

– Не стоит плодить сущности сверх необходимости, – тоном старшего сказал мсье Дювернуа. – То, что вы сейчас услышали, – всего лишь кульминация очередного заседания секции прикладной танатологии.

– Что это такое?! – изумилась Женевьева.

– Мне кажется, я догадываюсь, – с расстановкой проговорил мсье Перрен. – Это здешний филиал классического клуба самоубийц. Я угадал?

– Почти, – улыбнулся мсье Дювернуа. – Мы были бы не мы, если бы не усовершенствовали эту традицию. Все члены клуба, состоящие в этой секции, отличаются глубокой религиозностью, и поэтому им особенно трудно сознавать себя потенциальными самоубийцами. У нас налажено сотрудничество с церковью, и каждый, кто готовится умертвить себя, заранее знает, что после смерти его душа направится прямиком в ад…

– И подвергнется судебному преследованию? – не удержался мсье Перрен.

– О нет, – спокойно ответил мсье Дювернуа. – Но члены семьи погибшего лишатся средств к существованию и также будут отлучены от церкви.

– Как интересно! – Женевьева во все глаза смотрела на директора. – У этих несчастных ещё и семьи есть?

– Ну почему же «несчастных», – мсье Дювернуа взял за правило улыбаться всякий раз, когда требовалось объяснить какую-нибудь простую, на его взгляд, вещь. – Эти люди знают, на что идут. И родственники сведшего счёты с жизнью могут по праву гордиться его поступком.

– Разбудите меня, кто-нибудь! – патетически воскликнул мсье Перрен.

Мсье Дювернуа пристально посмотрел на него.

Между тем характер шума в третьем ярусе видоизменился. Из коридора стал слышен громкий шорох и гулкий топот нескольких пар ног. Вскоре прямо напротив лестничного пролёта появились четверо молодых людей, которые с трудом волокли на себе какой-то громоздкий бесформенный предмет. Неуклюже копошась, они постепенно достигли верхней площадки, и тогда стало ясно, что они несут человека. Пострадавший был жив и сдавленно стонал. Главный из компании носильщиков, молодой человек лет двадцати семи с маленькими усиками, остановился и приказал положить тело на ступеньки. Пока остальные трое отдыхали, их вожак, отерев со лба капли пота, подошёл к директору и сказал:

– Эркюль совершил оплошность и будет жить.

– Ай, как скверно, Николас! – мсье Дювернуа покачал головой. – Неужели промах?

– Сквозная рана, но сердце не задето, и прочие жизненно важные органы тоже целы. Так что он не только выживет, но даже в самом скором времени опять встанет на ноги.

Незадачливый самоубийца тяжело дышал, и иногда с его губ слетали нечленораздельные звуки. Трудно было поверить, что он ранен неопасно. Николас вернулся к своим товарищам и что-то сказал им, после чего все вместе взвалили тело раненого на плечи и, не обращая внимания на его стоны, двинулись в дальнейший путь.

– То, что мы услышали, требует разъяснений, – сказала Женевьева. – Что скверного в том, что этот бедняк останется жив и поправится?

– Именно что бедняк, – согласился мсье Дювернуа. – Устав клуба не позволяет совершать самоубийство дважды. Эркюль будет вынужден покинуть секцию, что для большинства состоящих в ней равносильно отказу от членства в самом клубе. Это, несомненно, станет для него серьёзной душевной травмой. Он может предпринять ещё одну попытку уйти из жизни – так сказать, контрабандой, за пределами клуба, – но это будет уже не то. Такое самоубийство не может считаться действительным.

– Э-э-э… – мсье Перрен запнулся. – А что станет с его родственниками?

– На родственниках пострадавшего это происшествие никак не отразится, – сказал мсье Дювернуа и отвёл глаза, давая понять, что тема исчерпана. – Прошу за мной.

Вдвоём с Женевьевой они поднялись на верхнюю площадку. Мсье Перрен остался стоять там же, где и стоял.

– Вы всё ещё в прежних мыслях, мадмуазель? – спросил он свою спутницу.

– Она готова испить чашу до дна, – ответил за Женевьеву директор. – Ваш совет пошёл впрок.

– Хорошо пить, когда уверен, что, допив, не наткнёшься на дохлую крысу, – сказал мсье Перрен.

– Чаша прозрачна, и дно её чисто, – спокойно заметил на это мсье Дювернуа.

Мсье Перрен извлёк из внутреннего кармана пиджака носовой платок, нерешительно высморкался, затем, скомкав платок, вернул его на прежнее место и молча стал подниматься по лестнице.

– Я только очень прошу вас: сделайте так, чтобы было не очень страшно, – сказала Женевьева директору уже наверху. – Я… я натёрла себе ногу.

– Жалобы вам не к лицу! – укоризненно промолвил мсье Дювернуа, вступая в пределы третьего яруса.

Коридор его жил своей особенной жизнью. Подобно коридору второго яруса, он был полон загадочных звуков, но звуки эти не завораживали, а скорее вызывали неопределённо-тоскливое чувство. Услышав их, хотелось сию же минуту бежать без оглядки куда глаза глядят. Экскурсанты так бы и поступили, если бы не слабая надежда, что по крайней мере на этот раз всё обойдётся.

– Вы не подумайте, что я… я… – Женевьева сбилась с мысли и совсем нелепо закончила: – Я просто подумала, что мы не успеем осмотреть весь Париж…

– Это вам в любом случае не удастся: Париж – это космос, – заверил её мсье Дювернуа и добавил: – Считайте, что здесь представлена его квинтэссенция.

Женевьева и мсье Перрен обменялись взглядами.

– А третий ярус – квинтэссенция этой квинтэссенции? – с серьёзным видом спросил мсье Перрен директора.

– Есть вещи, которые нужно принимать целиком – или же не прикасаться к ним вообще, – мсье Дювернуа впал в тон ментора. – Вы уже наблюдали, как преодолевают вожделение. Теперь вам предстоит увидеть, как преодолевают отторжение.

– Час от часу не легче! – с притворным ужасом воскликнул мсье Перрен. – Это-то зачем?!

– Натурально, чтобы получить удовольствие, – сказал мсье Дювернуа. – Чем труднее препятствие, тем выше заслуга.

– Отторжение – это отвращение? – спросила Женевьева.

– Отторжение – это естественная реакция на страдание, самой совершенной формой которого является страх, – снизошёл до объяснения мсье Дювернуа. – Не угодно ли?

С этими словами мсье Дювернуа взялся за ручку массивной двери, из-за которой раздавались треск и жужжание, перемежаемые сдавленными стонами и короткими вскрикиваниями. Одна из створок двери как бы сама собой распахнулась, словно приглашая визитёров войти. Женевьева с робостью вступила в пространство, таящее в себе бездну ужасных загадок; мсье Перрен тоже последовал за ней не без опаски. Мсье Дювернуа проскользнул вслед за ними, и все трое оказались в тесной глухой коробке, внутри которой, впрочем, было несколько неплотно притворённых дверей. Сквозь их щели и проникали душераздирающие звуки.

– Я туда не пойду, – побледнев, сказала Женевьева.

– Могу вас заверить, что посторонним там находиться и не положено, – успокоил её мсье Дювернуа. – Так что вы в любом случае вне опасности.

– Те, кто получают удовольствие, тоже вне опасности, – ввернул мсье Перрен.

– Правильно, – мсье Дювернуа зачем-то поднялся на цыпочки и послал стоящему в полуметре от него мсье Перрену воздушный поцелуй. – А теперь я вам кое-что объясню. Существует два сорта страха: страх низшего порядка, то есть страх непосредственный, и страх высшего порядка, то есть страх, возникающий в результате наблюдения за страхом низшего порядка. Нам больше нравится второе, хотя некоторые не слишком искушённые члены клуба и предпочитают страшиться непосредственно. Мы считаемся с их присутствием в клубе и даже извлекаем из него выгоду.

– Каким же образом? – выдавила из себя Женевьева, только чтобы хоть что-то сказать.

– Очень просто, – объяснил мсье Дювернуа. – Те, у кого не хватает квалификации, страшатся, чтобы устрашить тех, у кого этой квалификации в избытке.

– А эти, которые вундеркинды, знают ли они, что именно пугает этих… которые не вундеркинды? – спросил мсье Перрен. – Ведь нельзя же бояться неизвестно чего, просто так, за компанию?

Мсье Дювернуа улыбнулся:

– Они сами и являются источником этого страха.

Как раз в это мгновение из-за ближайшей двери донёсся короткий хлёсткий звук удара и сразу же вслед за ним – хриплый, словно вырвавшийся из пасти леопарда, протяжный звук. Дело шло полным ходом.

Мсье Перрен дико посмотрел на директора.

– Ну да, правильно, – вполголоса проговорил мсье Дювернуа.

– Ваша система бессмысленна, – сказал мсье Перрен, овладев собой. – Ещё не известно, кто в этой ситуации стоит выше – злодей или жертва.

– Эти две фигуры в данном случае равновелики, – уточнил мсье Дювернуа. – Насилие совершается с обоюдного согласия сторон. Но есть одно обстоятельство, о котором вы не догадываетесь. Дело в том, что истязатель, независимо от того, чем закончится пытка, несёт уголовную ответственность, и он знает об этом.

Мсье Перрен откровенно любовался директором, как естествоиспытатель, неожиданно открывший доселе незнакомое науке диковинное животное.

– Мир создан не для простых людей, – наконец произнёс он. – Но что-то мне подсказывает, что ввести уголовную ответственность за всю эту вашу самодеятельность было бы гораздо экономнее, чем разбираться с каждым случаем в отдельности. Объясните мне, как вы ещё существуете, и все мои вопросы к вам будут исчерпаны.

– Если вы имеете в виду наши отношения с законом, – мсье Дювернуа неопределённо повёл рукой, – то и в полицейском ведомстве попадаются весьма утончённые люди.

– Только не говорите мне, что… – мсье Перрен не окончил фразу.

– Да, они являются членами клуба, – с достоинством сказал мсье Дювернуа.

Женевьева в это время стояла к разговаривающим спиной и с непритворным интересом изучала сложный резной рисунок на дверном наличнике. Она мысленно переместилась из реального парижского мира в мир туманных видений, которые тесно переплелись с образами, находящимися в поле её зрения. Всё остальное для неё перестало существовать – и то, где и с какой целью она находилась, незаметно ускользнуло от её понимания.

Мсье Дювернуа как будто ничего этого не замечал.

– Если у вас есть желание ознакомиться с механикой этого процесса, то я бы мог… – начал он.

Мсье Перрен смерил директора людоедским взглядом, и тот замолчал.

– Мы больше интересуемся механикой небесных тел, – были слова, обращённые к мсье Дювернуа. – Мадмуазель Легран подтвердит.

Услышав своё имя, Женевьева быстро обернулась, и губы её дрогнули.

– Выйдемте отсюда, – произнесла она бесцветным голосом.

– И не только отсюда, – присоединился к Женевьеве мсье Перрен.

– Я вас понимаю, – тактично сказал мсье Дювернуа, когда они очутились в коридоре и дверь в страшную комнату захлопнулась. Директор выглядел не слишком разочарованным, как будто ему предложили вытянуть наугад одну из десяти купюр, предуведомив, что девять из них являются фальшивыми, и он таки вытянул фальшивую. – Путь к подлинным высотам духа труден, и всё самое сокровенное останется для вас за семью печатями.

– У мадмуазель Легран практический склад ума, – заметил мсье Перрен. – В России предмет, находящийся высоко, ценится только тогда, когда до него можно дотянуться с не очень большого числа попыток. Ну а что до меня, то я всем этим тонкостям предпочитаю самые обычные вещи.

– Это не является чем-то предосудительным, – с готовностью согласился мсье Дювернуа. – В конце концов, никто не обязан летать выше Луны.

– Я предпочитаю вообще не летать, – мсье Перрен сделал отрицающий жест рукой. – Я больше полагаюсь на свои ноги.

– Мсье Перрен прав, – неожиданно подала голос Женевьева. – Во всём нужно подчиняться естеству.

– Стоило ли ради этого уезжать из России? – коварно спросил мсье Дювернуа.

– Я искала красоты, – сказала Женевьева.

– Красота – это труд и порядок, – спокойно молвил мсье Дювернуа. – Делая то, что нам заблагорассудится, мы неизбежно приходим к грубостям.

– Всё относительно, – счёл нужным вмешаться мсье Перрен. – Вероятно, мадмуазель Легран имеет в виду, что французские грубости на фоне российских выглядят как утончённость.

– Хорошая лазейка, – мсье Дювернуа поднял глаза кверху и как будто задумался. – Можно оставаться праздным и одновременно ощущать свою причастность к высокой культуре. Да, такое мне ещё не приходило в голову.

– Вы просто не видели по-настоящему низкой культуры, – Женевьева обиделась за Париж. – Вам обязательно нужно побывать в России – тогда вы поймёте, что такое люди, не желающие знать ничего, кроме своего места на обочине дороги.

– В таком случае Россия – страна камней, – мсье Дювернуа облизал губы. – Камень устроен очень просто: я его бросаю – он летит.

– Послушайте, мне это надоело, – устало сказал мсье Перрен. – Лично я не прочь побыть «камнем» – на французский, конечно, манер. Полагаю, моя спутница в этом со мной единодушна. Не могли бы вы развязать нам руки?

– Как вам будет угодно, – вежливо поклонился мсье Дювернуа, затем повернулся и направился по коридору в сторону выхода.

В полном молчании Женевьева и мсье Перрен проследовали за директором и вскоре оказались на лестнице.

– Ну так что же? – спросил мсье Перрен.

– Вам вот сюда, – мсье Дювернуа указал на ступеньки с таким видом, как будто давал ответственную инструкцию. – Но прежде чем вы покинете пределы клуба, вам придётся уплатить ещё по пятьдесят франков.

– Это неустойка? – поднял брови мсье Перрен.

– Совершенно верно, – подтвердил мсье Дювернуа, сохраняя олимпийское спокойствие.

– Как это мило! – только и смогла вымолвить Женевьева.

Когда неудавшиеся экскурсанты вышли на улицу, на них пахнуло сладковатым, мягким, как вата, воздухом вечерней Rue du Bouloi. Уже начало смеркаться. В лиловом небе Парижа носились мельчайшие флюиды безобидного сладострастия тысяч спокойных, ничего не подозревающих парижан. Некоторые из них направлялись по своим делам, далёким от идей усовершенствования духа, другие неторопливо прогуливались, но никто не выглядел озабоченным. То и дело проезжали велосипедисты, проходили дети с воздушными шарами и взрослые без шаров, важно дефилировали дамы с кавалерами под руку, пробегали клерки, свободно переходили улицу задумчивые молодые люди, остриженные по последней моде, сновали туда-сюда упитанные собаки и копошились, сбиваясь в стаи, бестолковые голуби. Никто из населяющих одну из главных улиц Парижа не догадывался о том, что скрывает в своих недрах величественное здание, напоминающее скорее боевой корабль перед решающим сражением, нежели произведение архитектурного искусства. Жители сказочного города были нелюбопытны, но зато гостеприимны. Они с благодушным спокойствием взирали на романтиков, непрерывно стекающихся сюда со всех концов света, и ни у кого из свидетелей этого паломничества не возникало желания умерить охвативший легкомысленных идеалистов порыв.

Мсье Перрен достал платок и стал томно им обмахиваться. На улице стояла невыносимая духота, и ничто не предвещало перемены погоды. Ко всему прочему, мсье Перрен сообразил, что ему уже давно хочется курить, и немедленно удовлетворил своё желание. Сделав несколько глубоких затяжек, он повернулся к Женевьеве и задумчиво посмотрел на неё, словно вспоминая, что ему хотелось ей сказать.

– Вы, кажется, мечтали о хорошем ужине? – вдруг спросил он.

Женевьева всё ещё не могла прийти в себя и с жадностью хватала ртом тёплый воздух, напоённый запахами ванили, черёмухи и ещё чего-то столь же пряного.

– Боже милостивый! – вздохнула она. – Мне кажется, что я вернулась на Землю после длительного инопланетного путешествия. Да, у меня такое ощущение, будто я долгие годы обитала в каком-то фантастическом мире и отвыкла от самых естественных вещей. Как это всё непостижимо!

– Непостижимо? – переспросил мсье Перрен, выпуская из ноздрей дым. – Это у вас от простодушия. Ещё в России, мечтая о Париже, вы построили в своём воображении воздушный замок. Разумеется, вы полагали, что это всего лишь эскиз, и мечтали увидеть подлинное сооружение во всём его великолепии. Ну так вот оно, ваше сооружение, принимайте!

– Но я не предполагала, что… – Женевьева запнулась, сама толком не зная, чего именно она не предполагала. Несколько секунд она собиралась с мыслями. – Мне в голову не могло прийти, что на свете могут происходить такие странные вещи. Признайтесь, вы меня нарочно мистифицировали?

– Мне вас жаль. – Мсье Перрен докурил сигарету и аккуратно положил окурок в стоящую у дорожного бордюра урну. – Я бы хотел утешить вас, ответив утвердительно, но не могу. Могу только сказать одно: то, что вы сегодня увидели, лишь предполагаемый образец для подражания. Для большинства людей он недостижим, и вы имеете полную возможность насладиться их обществом.

Сказав так, мсье Перрен заметил, что перед ним остановился велосипедист – разносчик газет. Седок, грузный мужчина лет пятидесяти в кепке, с необыкновенной для своего возраста и комплекции ловкостью спрыгнул с сиденья и предстал перед глазами прохлаждающихся исследователей Парижа.

– Честь имею предложить вам последний выпуск «La Tribune», – сообщил он им безо всяких церемоний. – Полный обзор всех событий за последнюю неделю. А что вы думаете о «La Croix»? Вы можете приобрести все июльские номера. Членам религиозных кружков – скидка пятьдесят процентов, всем остальным – скидка двадцать пять процентов. Voila!

– Пятьдесят процентов – это всем, без различия вероисповедания? – улыбнулся мсье Перрен.

– Именно так, – газетчик изобразил на своём лице точно такую же улыбку. – В определённых инстанциях придерживаются мнения, что Бог един и что существование различных вероисповеданий следует признать бессмыслицей.

Мсье Перрен подмигнул Женевьеве.

– А что, если и Бога не существует? – плутовато спросил он газетчика. – Такого мнения в определённых инстанциях не придерживаются?

– Этого никак не может быть, – не растерявшись, ответил доморощенный теолог. – Если Бога не существует, то, во всяком случае, существует его отсутствие, и оно-то и есть Бог.

– Браво! – мсье Перрен совершенно искренне похлопал в ладоши. Умный газетчик в знак признательности прижал к груди обе руки.

– Скажите, – спросила Женевьева, – это вы сами только что придумали?

– Этим вопросом вы застали меня врасплох, мадмуазель, – чистосердечно признался продавец газет. – Я не знаю всей правды; однако подобные настроения давно витают в воздухе. Представители наиболее прогрессивной части общества склоняются к мысли о неизбежности Бога, хотя бы и в форме его отсутствия.

– Вы хотите сказать, что все они верят в то, чего, по их мнению, нет? – изумилась Женевьева.

– О да, мадмуазель, – с жаром согласился газетчик. – Правда, декларированное отсутствие объекта поклонения огорчает верующих, но они утешаются, рассматривая это отсутствие как испытание. От этого их вера только крепнет.

– По контрасту? – уточнил мсье Перрен.

– По контрасту, – газетчик был на редкость покладист. – Верить в то, что может существовать, – не фокус. А вы попробуйте верить в то, чего заведомо нет!

– До свидания, – сказал мсье Перрен, мгновенно потеряв интерес к разговору.

– Удачного вам знакомства с Парижем! – вежливый продавец газет аккуратно приподнял краешек кепки – и, вскочив на велосипед, укатил неведомо куда.

Женевьева и мсье Перрен смотрели друг на друга.

– Это невероятно, – сказала наконец Женевьева. – Так жить нельзя.

– Напротив, здесь только так и можно жить, – безапелляционно заявил мсье Перрен. – Говорил я вам, что вы не знаете Париж! В этом городе даже «камни» подвержены тлетворному влиянию модных идей.

– Это подражание, – неуверенно возразила Женевьева.

– То-то и есть, что подражание, – мсье Перрен сделал плаксивую гримасу. – Эти люди живут ценностями, которых сами не понимают.

– И вы – один из них? – без околичностей спросила Женевьева.

– Я? – мсье Перрен странно посмотрел на неё. – Я из тех, кто надуманным ценностям предпочитает отменный ужин. Честно говоря, я очень устал и зверски проголодался.

– В таком случае пойдёмте в какое-нибудь самое заурядное место! – Женевьева совершенно по-детски вцепилась в рукав своего гида. – Где здесь ближайший ресторан? Я тоже чертовски голодна.

– Стало быть, уподобимся «камням»? – мсье Перрен посмотрел на Женевьеву испытующим взглядом.

– Да ну вас! – притворно возмутилась Женевьева.

Rue du Bouloi во все времена изобиловала местами, где можно было со вкусом пообедать, не впадая при этом в особенный разврат. В этом смысле Париж остался Парижем, ничуть не изменившись с тех пор, как в нём обитала прабабушка Женевьевы. Взяв в соображение это обстоятельство, Женевьева и мсье Перрен отправились на поиски подходящего гастрономического заведения. Они выбрали находящийся неподалёку ресторан «Choupette», одно только название которого на чей-нибудь слух могло звучать фривольно. Но это, конечно, не имело никакого значения. Приятелям хотелось есть, и они не думали ни о чём, кроме хорошего ужина: естество возобладало.

– Будьте так любезны, принесите нам антрекот, салат из крабов и консоме с устрицами, – сказал мсье Перрен гарсону, худому человеку с рыбьими глазами, когда тот возник перед новыми клиентами. Затем подумал и добавил: – Бутылку коньяку. Ну и, пожалуй, пару пива. Что-нибудь ещё? – последний вопрос был адресован Женевьеве.

– Фруктовый мусс, если можно, – застенчиво попросила она.

Гарсон, покосившись на Женевьеву, небрежно обронил:

– Фруктовый мусс придётся ждать двадцать минут.

– Отлично, мы подождём, – ответил за Женевьеву мсье Перрен, и гарсон, почему-то усмехнувшись, исчез.

– Однако он не слишком любезен, этот прислужник, – заметила Женевьева.

– Это можно понять, – объяснил мсье Перрен. – Он видит нас здесь впервые и вдобавок раскусил, что вы не привычны к посещению подобного рода заведений. Кроме того, должно быть, мы произвели на него впечатление людей умеренных, а служащие в ресторанах крайне щепетильны в вопросе чаевых.

Гарсон немедленно вернулся.

– Чаевые будут включены в счёт, – сказал он бесцветным голосом, устремив взгляд на стоящую посередине столика пепельницу.

И снова удалился.

А Женевьева открыла ридикюль, чтобы достать из него портмоне.

– Ну что вы, как можно, – мягко остановил её мсье Перрен. – Вы здесь гостья, и плачу за всё я.

– Вы очень любезны! – серьёзно сказала Женевьева – и закрыла ридикюль.

– Я просто выполняю долг хозяина; а гарсон – обыкновенный француз и хам, – определил мсье Перрен.

Ресторан олицетворял собой спокойствие и размеренность. Мсье Перрен чувствовал себя в этом месте как рыба в воде, но Женевьеве с непривычки было не по себе. Впрочем, она быстро освоилась и принялась с любопытством осматривать помещение, убранное в стиле модерн. То, что представилось её взгляду, точно воспроизводило картинки из красивых глянцевых журналов. Оформителю зала удалось воссоздать атмосферу старины, напоминающей всякому, кто появлялся здесь, об отжившем быте, нравах и обычаях – вещах, о которых Женевьева знала по книжкам. В зале витал дух светскости. Воздух был пропитан ароматом тонких блюд и изысканных вин, посетители изрекали глубокомысленности и смеялись по каждому поводу, столовые приборы и фужеры на белоснежных скатертях источали мягкое сияние, и всюду незримо присутствовала беспечность. Всё это оказалось столь же близко сердцу Женевьевы, получившей соответствующее воспитание, сколь и далеко от тяжеловесной изысканности того места, где ей сегодня довелось побывать. Ресторанная обстановка располагала к непринуждённости, и Женевьева понемногу расслабилась. Она почувствовала себя среди людей и решила, что ей нет никакого дела до того, кем считает своих соотечественников мсье Дювернуа. Само существование клуба «Citadelle» казалось ей теперь недоразумением, о котором не стоило и вспоминать. И Женевьева, окончательно успокоившись, сосредоточилась на том, что её окружало.

Вскоре она почувствовала, что в воздухе, кроме ароматов, доносящихся из кухни, присутствует ещё один несильный, но явственный запах, и этот запах показался ей знакомым. Женевьева не сразу поняла, нравится он ей или нет, и насторожилась. Кончик её носа дрогнул.

– Да, здесь немного накурено и скоро будет накурено ещё больше, – услышала она голос мсье Перрена как будто издалека. – Если желаете, можете и вы закурить. Я вам покажу, как это делается.

Женевьева задумалась.

Никто в ресторане не выглядел стеснённым. Действительно, многие из присутствующих в зале с независимым видом курили, и некоторые шутники, явившиеся сюда в компании, со смехом пускали струи пахучего дыма прямо в лицо сидящим напротив них товарищам по досугу. Те морщились и произносили вслух скверные французские слова, значение которых Женевьева представляла себе весьма приблизительно. «О чём они думают?» – мысленно спрашивала она – и тут же отгоняла эту мысль как несвоевременную. Женевьева уже успела немного присмотреться к Парижу с новой стороны и решила, что излишняя взыскательность будет ни к чему.

– Благодарю вас, я, пожалуй, и в самом деле закурю, – и Женевьева, приняв от мсье Перрена сигарету, неумело прикурила с его помощью от зажигалки.

Когда она прокашлялась, за их столиком установилось молчание. Говорить о событиях прошедшего дня не хотелось, да и накопившаяся усталость взывала скорее к молчаливому созерцанию, нежели к оживлённой беседе. Между тем время шло, и уличные сумерки незаметно сгустились, как масло, – вечер вступил в полную силу. Зал постепенно наполнялся всё новыми и новыми людьми, по большей части завсегдатаями этого места, если судить по их манере держать себя. Они сразу же принимались веселиться, и, глядя на них, трудно было предположить, что это веселье может иметь какие-либо предосудительные последствия. Женевьева, уже вполне освоившаяся в новой обстановке, с любопытством смотрела по сторонам, начиная понимать, что сегодня она стала жертвой чудовищного обмана и что окружающее её великолепие – это и есть та самая сказочная и в то же время реальная жизнь, о которой она мечтала в России. Невольный провокатор, мсье Перрен, сидел напротив неё и посмеивался, как будто говоря: «То, что вы сейчас видите, ничего не означает, и всё сказанное мной остаётся в силе». Женевьева с сомнением смотрела на него, и в глазах её можно было прочитать вопрос: «Так ли это?» Обмен беззвучными репликами продолжался не очень долго; взгляд Женевьевы быстро потеплел, и она, сверкнув глазами, укоризненно погрозила мсье Перрену пальцем, мысленно произнеся при этом: «Ай шалун!» Оба они были вполне довольны. Женевьеве не хотелось ни о чём думать, и она всецело отдалась ощущению праздника. Что же касается мсье Перрена, то он обо всём знал гораздо лучше своей спутницы и не заблуждался насчёт красивой жизни, но, будучи прирождённым парижанином, ко всему, что его окружало, относился снисходительно.

Наконец объявился гарсон с подносом. Ещё раз искоса посмотрев на Женевьеву, он расставил на столике тарелки с яствами и ушёл, исполненный чувства собственного достоинства.

Женевьева не обиделась на гарсона. Её гид тоже не придал поведению официанта большого значения. Оба они обратились к трапезе и некоторое время ни о чём другом не думали. Мсье Перрен потягивал коньяк, оказавшийся превосходного качества, и несколько необдуманно запивал его пивом.

А тем временем уровень всеобщего веселья в зале достиг той отметки, когда оно неизбежно должно было выплеснуться через край. И неудивительно, что так и случилось. Публика, не имея больше сил сдерживать себя, взорвалась аплодисментами, и, словно ожидая этого, на сцену зала из-за кулис с резвостью резинового мячика выскочил конферансье, который немедленно объявил о начале концертной программы.

– Музыка странствующих умельцев! – громогласно проревел он, не прибегая к услугам современной звуковой техники.

После чего спустился по ступенькам в зал и присоединился к публике.

«Что бы это значило – “умельцев”?» – удивилась Женевьева – и тут же её недоумение потонуло в новом взрыве рукоплесканий и шуме оркестра, вырвавшемся из искусно замаскированной оркестровой ямы. Оркестром управлял дирижёр, человек с массивными руками и пышной гривой волос. Музыкальное оформление вечера соответствовало оформлению интерьерному. Никаких технических новшеств в музыке не наблюдалось: стиль модерн был выдержан безукоризненно. Оркестр звучал, на современный слух, архаично; в его игре чувствовался джазовый колорит, незаметно переносящий слушателя в ту эпоху, когда никому ещё не могло прийти в голову заподозрить в джазе искусство филармонического толка. Когда музыканты проиграли увертюру, на сцену взамен исчезнувшего конферансье выбежали два гимнаста с гирями, жонглёр с шестью палочками и эквилибрист в плотно облегающем фигуру лиловом костюме. Сразу же вслед за этим на сцене появились два мальчика с трембитами, изображающие трубачей, – они встали по разные стороны сцены и замерли в торжественных позах. Картина волшебно преобразилась: гимнасты принялись размахивать гирями, сообразуясь с синкопированными ритмами оркестра, жонглёр тоже привёл свои палочки в движение, эквилибрист быстро-быстро затарантил ногами, управляя воображаемым шаром, а мальчики прилежно надули щёки. Наконец, в последнюю очередь, из-за кулис медленно вышел длинный, словно проглотивший трость, сгорбленный скрипач. Он взмахнул гуттаперчевыми руками, составленными, казалось, из одних костей и сухожилий, прижал смычок к туловищу скрипки – и вплёл в ткань неистового звучания оркестра ослепительную, как молния, нить.

Вся эта музыка была донельзя вульгарной и, несмотря на старинный колорит, вызывала ассоциации с современными оркестрами, работающими на электрической тяге. Навязчивая энергетика и нарочитая речитативность исполняемых пьес могли бы произвести удручающее впечатление на достаточно тонкий слух. Но никто из находящихся в зале этого не замечал. Публика бросилась танцевать, не разбирая, что именно играет оркестр. Часть танцующих обосновалась на пустующем пятачке, прямо перед оркестровой ямой, в то время как некоторые посетители ресторана, наименее церемонные или наименее воспитанные, просто вскакивали со своих мест и, загораживая проходы между столиками, выделывали дикие коленца. Те, кто не подчинились стихии звука и продолжали вести себя благопристойно, как будто не придавали поведению соседей особого значения: очевидно, бурное проявление чувств считалось в этом заведении в порядке вещей. Невозмутимые прожигатели жизни, они просто пребывали в состоянии покоя, воздавая почести Бахусу и не выказывая каких-либо сомнительных поползновений.

Засмотревшись на всё это великолепие, Женевьева и мсье Перрен не заметили, как к их столику приблизился молодой человек со взбившимся вихром волос и небрежно повязанным галстуком. Он был в меру пьян, пребывал в эксцентрическом состоянии духа и, сознавая в себе эту эксцентричность, всячески её поощрял. Этот молодчик как-то устало, с видимым усилием, переломился пополам и, отвесив таким образом поклон, обратился к Женевьеве с быстрой речью, глотая концы фраз:

– Мадмуазель, ещё не изучив вас как следует, я жалею о том, что не имел случая встретиться с вами раньше. С таким созданием, как вы, достаточно обменяться хотя бы парой слов, а там уж – хоть на эшафот. Кроме того, я не привык танцевать в одиночестве и нуждаюсь в компании. Вы меня понимаете?

Мсье Перрен оказался ненамного трезвее этого искателя женского внимания и не преминул вывести из его тирады целую историю.

– Ватерклозет – вон там, прямо по проходу и направо, – лаконично объяснил он, указав пальцем в дальний конец зала. – Кстати, и холодная вода в кране имеется.

– Зачем вы так нелюбезны с этим юношей? – с наигранным огорчением сказала Женевьева, которой нравилось, что события начинают разворачиваться непредвиденным образом. – Почём вы знаете, может быть, я как раз желаю танцевать?

– Вы слышали, неуважаемый? – надменно спросил прилипчивый приглашатель. – Мадмуазель сказала, а устами мадмуазель… Отчего вам не сидится на месте?

Не говоря лишних слов, мсье Перрен встал из-за столика, подошёл к молодому человеку и точным движением отвесил ему пощёчину.

– Вверху воздух теплее, – ответил экзекутор, возвратившись на своё место.

– Это было не так обидно, как познавательно! – с апломбом воскликнул пострадавший, театрально всплеснув руками.

Он понял, что на этот раз проиграл, и, решив извлечь из сложившейся ситуации максимум морального удовлетворения, рухнул на пол как подкошенный. Упав на спину, он устремил немигающий взгляд в узорчатый потолок зала и принялся выжидать, когда будет прилично подняться, чтобы не испортить впечатление от разыгравшейся сцены.

Но подоспевшие гарсон и охранник быстро прекратили этот спектакль.

– Пристройте этого хама, – брезгливо бросил им мсье Перрен.

Никто не стал задавать ему лишних вопросов, поскольку проще было устранить побеждённого, чем начать разбираться, на чьей стороне правда. Бретёра с выбивающимся из-под воротника рубашки галстуком и стекающей по щеке струйкой крови поволокли по проходу между столиками. Он попытался выразить протест, но это не оказало на конвоиров должного воздействия: артистическое дарование страстотерпца явно превосходило по силе его возмущение, и гарсон с охранником только усмехались.

Порядок был временно восстановлен.

– Зря вы его урезонили, – весело сказала Женевьева. – Очень милый озорник. С такими жить интереснее, а вы сразу драться. Нехорошо так.

– Очень даже хорошо, – убеждённо возразил мсье Перрен, вытирая руку салфеткой. – Я бы даже присовокупил ещё одну или две затрещины. Такие люди – дрянь, и поступать с ними надо соответственно.

– Мне кажется, вы вообще не очень высокого мнения о людях, – рассудила Женевьева. – Однако мы с вами сегодня уже имели возможность убедиться в том, что они разные, как сорта рыбы.

– К слову сказать, я терпеть не могу рыбы всех сортов, – заметил на это мсье Перрен. – Если же говорить о моих соотечественниках, то они ничем не отличаются от остальных представителей человечества. Да, я уважаю Францию как символ, но мне бы хотелось, чтобы люди, населяющие её, существовали как-нибудь отдельно. Люди – это… люди.

Оркестр между тем наяривал. Артисты на сцене не уступали музыкантам в энтузиазме. Гимнасты отставили гири и плавно взмывали в воздух, отталкиваясь мощными ногами от проседающих при этом досок сцены. Жонглёр виртуозно управлял палочками. Эквилибрист крутился с такой быстротой, что сам стал напоминать вращающийся шар. Мальчики старательно надували щёки, но переиграть целый оркестр им было не под силу. Зато это прекрасно получалось у скрипача: скрипка словно разрезала оркестровый монолит надвое, действуя так, как действует скальпель в опытных, но безжалостных руках маститого хирурга.

Что до посетителей ресторана, то они проявляли себя по-разному. Некоторые продолжали чинно сидеть за своими столиками, и было непонятно, явились они в ресторан просто так или с умыслом, готовясь учинить что-нибудь необычное. Другие продолжали перемещаться по всему залу, совершая различные телодвижения, которые, по их мнению, можно было назвать танцем. Третьи, устав от праздности, откидывались на спинки стульев и освежали себя шампанским, частью выпиваемым, частью просто выплёскиваемым себе на голову. Энергия, переполняющая толпу гуляк, искала выхода. И настал момент, когда стало совершенно ясно, что одними танцами дело не ограничится. Как спичка внезапно вспыхивает от малейшего трения, так в зале вспыхнула овация. Поводом к ней послужила случайная эскапада невысокого лысого крепыша, сидящего за третьим столиком от сцены. Сорвавшись со своего места, он в порыве непонятной радости брякнул об пол пустой фужер и закричал: «Chansons! Chansons!» Это означало, что ему хочется песен. В этом желании он оказался не одинок: отовсюду стали раздаваться одобрительные крики, выражающие желание более тесного общения с искусством. И так как желание публики – закон, то песни не заставили себя ждать. Артисты, беснующиеся на сцене, угомонились и все как один повернулись лицом к правой части сцены, картинно разведя руки в стороны и замерев в едином приветствии. И тогда из-за занавеса жеманной, невообразимо изломанной походкой, отпечатывая каждый шаг, вышла высокая худая дама в платье с блёстками и глубоким вырезом на спине.

Она была под стать скрипачу.

Публика встретила вышедшую новой бурей оваций. «Эжен Дюпье!» – пронёсся по столикам шквал восторженных голосов. И действительно, на сцене лучезарно улыбалась известная шансонетка, восхищающая невзыскательных слушателей своим звучным голосом и сценической экзальтацией. Она не стала долго томить своих многочисленных поклонников и запела что-то очень пронзительное, при этом подчёркнуто грассируя и выполняя самые виртуозные вокальные пассажи. И оркестр послушно вторил ей.

Ничего подобного Женевьева прежде не слышала. Пение шансонетки было чересчур вульгарным – и в то же время очаровывало. Раскованность певицы оказала на Женевьеву магическое воздействие: Эжен Дюпье знала своё дело.

А мсье Перрен между тем стремительно пьянел.

– Ну и как вам всё это нравится? – громко спросил он Женевьеву, перекрывая стоящий вокруг шум.

Женевьева тоже начинала чувствовать себя раскованной и даже, пожалуй, несколько развязной.

– Да, очень нравится, – ответила она, не расслышав как следует слова своего собеседника. – У меня такое ощущение, будто я снова очутилась в России, и мне это почему-то приятно. Но, конечно же, здесь всё поставлено на более элегантную ногу.

– Ногу? – воззрился на Женевьеву мсье Перрен. – Ну-ну. А вы не боитесь, что выйдет какой-нибудь подвох?

– Мне бы не хотелось об этом думать, – губы Женевьевы тронула улыбка. – Излишняя подозрительность вредит.

– Надо быть предусмотрительным, – отеческим тоном заметил мсье Перрен. – Здесь ещё мягко стелют, но то ли ещё будет.

– А и ладно! – беспечно отозвалась Женевьева.

Мсье Перрен только пожал плечами. Очевидно, он был настроен скептически. Женевьева, в противоположность ему, выглядела беззаботной. Она продолжала с интересом осматриваться вокруг, наблюдая за непривычной для неё ресторанной жизнью.

В это время перед ними остановилась разносчица с тележкой, уставленной прохладительными напитками, конфетами и тому подобной снедью. Облик продавщицы вполне гармонировал с ресторанной обстановкой, и густо накрашенные губы и подведённые сурьмой глаза не выглядели вызывающе, хотя и привлекали к себе внимание. По сравнению же с косметикой всё остальное не могло считаться чем-то существенным – даже то, что разносчица была совершенно нагая. Женевьева окинула её фигуру недоверчивым взглядом, словно ожидая обещанного мсье Перреном подвоха. Но никакого подвоха она не заметила. Разносчица была просто нагая.

Женевьева озадаченно посмотрела на мсье Перрена.

– Да, это так задумано, – заверил он её.

– Хорошо, – сказала Женевьева. – Но она могла бы выйти в тюлевом балахоне. Это было бы и симпатично, и не столь вызывающе.

– Это было бы слишком сложно, а сюда приходят, чтобы отдохнуть, – возразил мсье Перрен.

– Всё же это выглядит варварски, – не сдавалась Женевьева.

– Зато по-людски, – и мсье Перрен принялся наливать себе очередную рюмку коньяку, давая понять, что вопрос исчерпан.

Разносчица хотела предложить свои услуги, но ей вежливо объяснили, что не нуждаются в них. Она молча повернулась и, быстро растворившись в табачном дыму, укатила неповоротливую тележку к другим столикам. Всюду, где она появлялась, ей либо отказывали, либо что-то у неё покупали, однако никто не удивлялся её странному виду. Разносчица ещё некоторое время мелькала в разных концах зала, но потом вдруг куда-то пропала.

А вечер был уже в полном разгаре, и конца-краю ему не предвиделось. Оркестр гремел, артисты поражали зрителей своей силой и ловкостью, мальчики с трембитами с удовольствием пританцовывали, оставаясь на своих местах, скрипач изгибался, как взбесившаяся змея, а Эжен Дюпье самозабвенно верещала, внушая публике экстатический восторг. Шум в зале сделался невыносимым, многочисленные огни ослепляли, подобно тысяче солнц, и распространившийся повсюду табачный фимиам отравлял беспечных посетителей ресторана. То и дело в разных концах зала из-за синих клубов дыма выглядывала чья-то довольная физиономия, в которой наблюдательная Женевьева узнала мсье Дювернуа. Он оживлённо вертел массивной головой, торчащей из воротничков, словно кочан капусты, как будто кого-то ища. Один раз он встретился с Женевьевой глазами – и тут же отвёл их в сторону, давая понять, что ничего общего между ними быть не может. Мсье Перрен перехватил этот обмен взглядами и усмехнулся, как бы говоря: «Мсье Дювернуа, вы позёр!», а затем ни с того ни с сего обратился к Женевьеве:

– Вы, конечно, понимаете, что сюрпризы только начинаются?

– Это неважно, – сказала Женевьева, и в голосе её звучало удовлетворение. – Теперь я чувствую себя в своей тарелке, и меня уже ничем не испугаешь!

– Вы всё ещё не осознали, где находитесь, – заботливо произнёс мсье Перрен. Он уже вполне размяк и осовелыми глазами смотрел на то, что происходило вокруг.

– Я нахожусь в Париже, а всё остальное не имеет значения! – рассмеялась Женевьева, и лицо её покрылось пунцовыми пятнами.

Неизвестно, на что намекал мсье Перрен, говоря о сюрпризах, – во всяком случае, он не стал дальше развивать эту тему. Между тем атмосфера в зале накалялась всё больше – и вдруг, неожиданно даже для взвинченной и готовой ко всему публики, веселье разрешилось всамделишным бесчинством, приняв предосудительный и неуправляемый характер. Случилось так, что один из наиболее разгорячённых танцоров, поравнявшись во время танца с расположенным неподалёку от сцены столиком, схватил с него нераспечатанную бутылку шампанского и со всей силы швырнул её на сцену. Очевидно, он не имел намерения нанести увечье кому-либо из артистов, желая только произвести среди них переполох; расчёт был слишком ясен. Но рука дебошира оказалась нетверда; бутылка полетела совсем не в ту сторону, в какую следовало, – и попала в жонглёра. Удар пришёлся вскользь. Жонглёр, всегда отличавшийся чрезмерной впечатлительностью, упал навзничь. Палочки посыпались следом одна за другой. Остальные артисты отпрянули как ужаленные. Дирижёр также пришёл в замешательство, и весь оркестр сбился с ритма. Ещё несколько секунд музыканты играли кто во что горазд, но игра их больше напоминала кашель астматика, чем музыку, и вскоре оркестр замолчал совсем. Песня оборвалась ещё раньше. И в наступившей тишине было слышно, как на сцене, шипя, оседает пена из разбившейся бутылки.

– Убили! – вклинился в образовавшуюся паузу чей-то отчётливый голос.

И тут же сразу несколько человек в разных концах зала вскочили из-за своих столиков, конвульсивно поправляя при этом галстуки и бабочки. Две или три дамы отчаянно завопили, приняв эстафету у оркестра. Дамская истерика почему-то показалась смешной одному обрюзгшему господину с мокрыми губами, и он демонически захохотал. Нашёлся кто-то, кто поддержал его. В зале началась неразбериха. Первыми, кто тому поспособствовал, были женщины, хотя и следует заметить, что они повели себя неодинаково. Некоторые из них поддержали панику, присоединившись к выводящим нестройные рулады соседкам, другие продолжали сохранять видимое спокойствие и надеялись, что суматоха уляжется сама собой. По-настоящему спокойной оставалась только одна элегантная особа в дальнем конце зала: она лениво посасывала длинную папироску и что-то неторопливо втолковывала сидящему напротив неё ухажёру. Мужская же половина зала оказалась более единодушна в проявлении своих чувств. Обладатели фраков и пиджаков сохраняли присутствие духа, хотя и испытывали нервозность и настороженно переговаривались между собой, готовые по первому сигналу вскочить и приняться за дело. Ожидалась буря – и буря разразилась.

Всё произошло как по писаному. Хозяин реквизированной бутылки, разбитной молодчик со шрамом через всю левую щёку, не выдержал, скинул пиджак, азартно плюнул себе под ноги и, тяжко вздохнув, хрястнул кулаком по лицу изумлённого собственной наглостью виновника безобразия. Раздался сырой, липкий звук, как в мясницкой, когда на каменный пол с размаху швыряют свиную тушу. Сидящие за ближайшими столиками подобрались. Вездесущий конферансье тоже оказался в эпицентре событий. Зычно провозгласив: «Бей, но с чувством!», он подскочил к учинителю расправы с подозрительными намерениями, но был встречен другой плюхой. Выпучив глаза, мастер художественного слова сел на столик, при этом угодил прямо в блюдо с креветками. Произошло всё это так быстро, что один толстый чиновник, доставший прежде носовой платок, даже не успел как следует высморкаться.

В зале повисла короткая тишина.

– Да, вот как! – удовлетворённо проговорил мститель и в знак победы потряс скрещёнными кистями рук над головой.

Дирижёр стоял лицом к залу и растерянно смотрел по сторонам. Однако его растерянность длилась недолго. Повинуясь непонятному инстинкту, он в какое-то мгновение резким движением повернулся к музыкантам, решительно взмахнул палочкой – и оркестр грянул с новой силой.

И тогда, как по заказу, в помещении погас свет. Освещённой осталась только сцена, и отражённые от её задников лучи прожекторов рассеялись по всему залу, превратив толпу гуляк в сонм зловещих призраков.

Тут всё и началось. Колоссальная энергия людей, взвинченных музыкой, танцами и алкоголем, стремительно вырвалась наружу, и те, кто только что напряжённо осматривались, пытаясь сообразить, что же, собственно, происходит, почувствовали, что разумная воля покинула их. Драка вспыхнула самопроизвольно и тут же распространилась по всему залу, подобно электрическому разряду. Очагов побоища было множество, и в каждом из них нашёлся свой зачинщик, последовавший примеру экзекутора со шрамом на щеке. Кто-то кого-то задел, кто-то что-то принял на свой счёт, где-то возникло какое-то недоразумение – мотивы отдельных стычек уже не имели существенного значения. Толпа праздных людей оказалась повергнута в стихию вседозволенности. Насилие приняло зримые очертания и достаточно внушительные размеры – зал ресторана превратился в арену междоусобной борьбы. Благонамеренная публика почувствовала себя причисленной к ордену гладиаторов. Скороспелая ненависть в сердцах сражающихся вполне уживалась с чувством сладострастного упоения. Радость участников всеобщей рукопашной схватки была столь велика, что её хватало и на победителей, и на побеждённых; впрочем, они то и дело менялись ролями. Никто не придавал значения увечьям и не вёл счёта подбитым глазам, расквашенным носам и вывихнутым конечностям. Самые ретивые бойцы со всё возрастающим воодушевлением отплясывали, словно марионетки, разбрасывая вокруг себя своих противников; те, кто были менее удачливы, ворочались в месиве рук, ног, голов и туловищ, стараясь поточнее поразить первого попавшегося им под руку и то и дело оказываясь в числе поражаемых. В стороне не остался никто, если, конечно, говорить о мужской части зала. Что же касается женской его части, то в ней нашлось несколько апатичных особ, продолжающих томно потягивать из фужеров шампанское; остальные же дамы принимали участие в потасовке наравне с кавалерами. Многие из них забрались под столики и, сидя там, исподтишка щипали мелькающие перед ними икры ног, при этом глупо хихикая и облизывая пересохшие губы. Иным вакханкам, ринувшимся в самое пекло сражения, пришлось туго, так как дерущиеся не разбирали, кто попадается им под руку, но воительниц это нисколько не отрезвляло. В какой-то момент накал страстей достиг мыслимого предела – битва кипела вовсю. Впрочем, жертв, как ни странно, было немного: всего два или три человека лежали в проходах между столиками без сознания, остальные поверженные лишь симулировали бесчувствие, для вида закрыв глаза и наслаждаясь временной передышкой. Всё кипело, и вот уже в насыщенном табачными миазмами воздухе замелькали увесистые предметы. Это свидетельствовало о том, что дело начинает принимать нешуточный оборот. Но пока всё обходилось сравнительно бескровно.

Столик, за которым сидели Женевьева и мсье Перрен, оказался на периферии сражения. Во всяком случае, никто не выказывал никаких поползновений нарушить спокойствие двух людей, уклонившихся от участия в драке. Мсье Перрен некоторое время с живым интересом наблюдал за происходящим в зале, не порываясь, однако, присоединиться к воюющим. Коньяк постепенно брал над ним верх: он уже клевал носом и только иногда, пристально всматриваясь в другой конец зала, приговаривал: «Вы ещё не соскучились? Нет? Тогда получите сверх положенного на орехи!» – и продолжал дремать. Один раз он только вцепился в фалду сюртука какого-то пожилого господина, который с возгласом «Place! Place!» попытался протащить мимо него тело своего неприятеля, но сразу же выпустил её и, усмехнувшись, стал внимательно следить за поведением Женевьевы. Та сидела как на иголках, поминутно приподнимаясь со стула и с горящими глазами наблюдая за битвой. Кисти её рук непроизвольно сжимались и разжимались, при этом на ладонях оставались красные следы от ногтей. Женевьева была взволнована и не пыталась это скрыть.

– Ну так что же? – пьяно ворочая языком, пробормотал мсье Перрен. – Признайтесь, вы ведь этого хотели?

– Я потеряла всякое соображение – и счастлива! – воскликнула Женевьева, тряхнув головой, – и захохотала.

Она тоже была пьяна.

Наблюдать со стороны за происходящим в зале, будучи себе на уме, оказалось весьма занимательно. Но удовольствие не было бы полным, если бы ресторанная баталия не сопровождалась гротескно-напыщенным театральным представлением. Артисты, ошеломлённые началом стычки, недолго пребывали в замешательстве. Эти люди хорошо знали традиции заведения, в котором служили. Первым делом они привели в чувство упавшего в обморок жонглёра и, уведя его за кулисы, продолжили свои экзерсисы с удвоенным усердием. Мальчиков, впрочем, тоже увели. Полагая, что наступил подходящий момент, неистощимый конферансье распорядился, чтобы в зрелище приняли участие танцовщицы. Девицы в пёстрых пышных юбках с кружевами стремительно вылетели на сцену – и начался бурный канкан с неизменным подбрасыванием ног. Канкан быстро перешёл в нечто значительно более предосудительное, если не сказать непристойное, что можно было извинить исключительно бравурным настроением присутствующих на этом пиршестве жизни. Танцовщицы в вульгарности и кое в чём другом не уступали разносчице прохладительных напитков; нашлись среди них и такие, что жестами призывали к немедленным действиям. Вняв этим призывам, два или три озорника подобрались к сцене, чтобы под шумок завязать с легкомысленными служительницами Мельпомены непосредственное знакомство. Самая разбитная из них отделилась от танцующих товарок и в вызывающей позе встала у края кулисы, словно говоря: «На словах-то вы все горазды; посмотрим, каковы вы на деле!» Выглядела бесстыдница весьма непривлекательно, но воспалённое воображение импровизированных ухажёров рисовало им совсем не то, что было в действительности. Один из них вскочил на сцену и попытался подступиться к актрисе, но, встретив её ледяной взгляд, стушевался. Чтобы скрыть смущение, он лёг на сцену и, пользуясь случаем, стал в подробностях изучать, как устроены ноги танцовщиц. Те, казалось, ничуть не были этим шокированы и продолжали отплясывать с ещё большим жаром. Другой проказник с криком «Sensationnel!» всё-таки управился уволочь за кулисы маленькую, как кукла, танцовщицу с рябым лицом, и после этого их уже никто не видел. А пляска продолжалась, и канкан с каждой минутой всё больше взвинчивал общий градус неистовства в зале. Ресторан стал похож на огнедышащий вулкан.

Всё это костюмированное действо разворачивалось на фоне затейливых оркестровых мелизмов. Дирижёр, по всем признакам, совершенно обезумел. Бодрый фокстрот, зазвучавший в самом начале свалки, приобрёл очертания марша, в котором явственно проглядывался настойчиво повторяемый туш. Но его однообразные раскаты быстро приелись музыкантам, и оркестровый коллаж разрешился исступлённой джазовой импровизацией. Всё вернулось на круги своя.

Песня, однако, прекратилась. Эжен Дюпье устала и разочаровалась в своих поклонниках, осознав, насколько они далеки от искусства. Когда пронзительное верещание шансонетки перешло в невразумительный сип, она оборвала пение, манерно поклонилась чернеющему провалу зала, подобрала полы платья и села в кресло, поставленное у рампы неизвестно для какой цели. Некоторое время она наблюдала за сражением, которое уже давно миновало высшую точку и неумолимо близилось к завершению, а затем подалась вперёд и громко, насколько это позволял ей сорванный голос, произнесла:

– Вы всё отпетое дурачьё! Я презираю вас и всё ваше потомство!

Удивительно, но эти слова подействовали на дерущихся отрезвляюще. И хотя сказанное певицей было услышано немногими, но, подчиняясь закону цепной реакции, волнение начало затихать. Сказалось, разумеется, и то, что публика несколько утомилась. Свет в зале был вновь зажжён. Немногих серьёзно пострадавших уложили на стоящие вдоль стен кресла и с помощью холодной воды постепенно привели в чувство. Самые пылкие драчуны как-то быстро угомонились и уже пожимали руки своим недавним противникам, справляясь об их самочувствии и помогая им приводить себя в порядок. Некоторые уже сидели за столиками и наполняли фужеры шампанским, другие же, не умея перебить установившуюся инерцию, продолжали размахивать руками и выкрикивать нечленораздельные слова, но и они тоже понемногу приходили в себя. Дамы, попрятавшиеся во время потасовки, выползали из своих убежищ. Вся картина изменилась до неузнаваемости. Очень быстро зал привели в подобающий вид, уничтожив наиболее очевидные признаки произошедшего побоища. И когда в зале появились блюстители порядка, то выяснилось, что они подоспели к шапочному разбору.

Впрочем, охранители общественного спокойствия не слишком старались проявить себя. Осмотрев поле боя профессиональным взглядом, главный цербер кивнул четверым своим подчинённым, и те живо скрутили двух наиболее усердных господ, которые всё никак не могли взять в толк, что развлечение окончилось. Таким образом их удалось урезонить – и тогда весь отчасти искусственно раздутый инцидент оказался исчерпанным и вечер вернулся в прежнюю колею.

Женевьева и мсье Перрен не стали дожидаться закрытия ресторана: они вполне пресытились праздником и их больше не интересовало, произойдёт ли на нём ещё что-нибудь достойное внимания. Когда порядок был восстановлен и оркестр заиграл что-то похожее на вальс, мсье Перрен уплатил гарсону по счёту и, зачем-то крикнув: «Концерт окончен! Vivat!», схватился за ридикюль Женевьевы. Она засмеялась и попыталась ослабить его хватку. Мсье Перрен не поддался и, оскалившись, вцепился зубами в кожаный ремешок сумочки. Женевьева вовсю захохотала – мсье Перрен, разжав зубы, присоединился к ней. Оба они выглядели как сумасшедшие. С трудом сдерживая одолевающие их пароксизмы смеха, весельчаки выпорхнули на улицу, и шумный храм чревоугодия остался позади.

Определённо, вечер получился насыщенным.

– Тсс-с-с!.. – непонятно кому громко сказал мсье Перрен, прижав к губам указательный палец. – Мотор-р-р! Авто! Как это говорится у вас в России? Вы не поверите, но я хочу убраться отсюда куда-нибудь подальше. Мне необходима смена впечатлений, – он нежно обнял попавшийся ему на пути фонарный столб.

– У нас не говорят, – заплетающимся языком произнесла Женевьева. – У нас сразу приступают к де… к действиям.

– К действиям? – воззрился на неё пьяными глазами мсье Перрен.

– Да, вы теперь должны оказывать мне особое внимание, – Женевьева с достоинством выпрямилась, пошатываясь, как башня из кубиков.

– Из внимания шубы не сошьёшь, – туманно заметил мсье Перрен. Затем он тряхнул головой и впал в словоохотливость: – Вы сказали что-то насчёт действий. Можете смеяться сколько хотите, но это не предрассудок, а жизненная необходимость. Созерцательность повергает в уныние – движение в каком бы то ни было направлении укрепляет основы нашего с вами существования. Что вы об этом думаете, мадмуазель? Согласны ли вы, как новообращённая француженка, укрепить эти основы?

– Я вас… я вас не понимаю! – округлив глаза, сказала Женевьева. – Я русская, как сто тысяч миллионов русских!

– Вы… вы всё лжёте! Как ваше настоящее имя, мастерица инсинуации? Я вас раскусил. В ваших жилах кипит кровь вашей прабабушки, и в роду у вас… в роду у вас были предки! Вы что-то имеете мне возразить? – мсье Перрен подозрительно уставился на Женевьеву.

– У меня в роду никого не было! – Женевьева откинула в сторону правую руку, как будто хотела обнять весь Париж. – Я единственная в своём роде!

– В таком случае я берусь в два счёта положить этому конец! – торжественно заверил её мсье Перрен. – Un… deux… Voila!

– Ловко! – Женевьева опёрлась о плечо мсье Перрена и сложила губы бантиком. – Вы в совершенстве владеете устным счётом.

– Это ещё не всё, – мотнул головой мсье Перрен. – Поедемте в логово!

– Поедемте, – твёрдо сказала Женевьева. – А зачем?

– Чтобы укреплять основы, – подсказал мсье Перрен.

– А я не умею! – губы Женевьевы растянулись в улыбке.

– Всё самое трудное я беру на себя, – пообещал мсье Перрен. – Препятствия меня только вдохновляют.

– Это вы сейчас говорите как парижанин? – Женевьева приблизила своё лицо к лицу мсье Перрена и взяла его за пуговицу на пиджаке.

– Oui, – ответил он, не задумываясь. – Это говорю вам я!

Весь этот разговор происходил на стоянке такси. Шутники ненадолго отвлеклись друг от друга и, без труда отыскав свободную машину, покатили в сторону отеля «Gloire». Всю дорогу они продолжали упражняться в иносказаниях и даже пытались жестикулировать. Шофёр, чья принадлежность к наиболее прогрессивной части общества была под вопросом, всю дорогу оставался мрачным и осуждающе посматривал в зеркало на елозящих на заднем сиденье клиентов. Ему не нравилось, что они ведут себя несерьёзно.

Ресторан «Choupette» и отель «Gloire» разделяло расстояние в три квартала, что даже в транспортных условиях вечернего Парижа оказалось сущими пустяками. Женевьева и мсье Перрен проскользнули мимо онемевшего от удивления привратника и под осуждающим взглядом консьержки пересекли пространство холла, остановившись у основания лестницы. Здесь произошла маленькая заминка: у Женевьевы сломался каблук.

– Ох! – тихо сказала она. – Я повредила… эту, как её? Кажется, ногу.

– Значит, у вас теперь нет другого выхода, кроме как воспользоваться услугами лифта, – заключил мсье Перрен. – Ну или положиться на меня.

Обходительность гида нисколько не пострадала от пьянства. Он заботливо взял Женевьеву за талию и осторожно, как раненого зверька, повёл её по лестнице.

– Я не езжу в лифте с незнакомыми мужчинами! – бессмысленно и гордо бормотала Женевьева. – Подите прочь! Я пьяна!

– Я в вас и не сомневался. Однако именно по причине вашего сверхъестественного состояния с вами должен ехать кто-то ещё, – продолжал так же бессмысленно настаивать мсье Перрен. – Лифт не оборудован для езды в нём в пьяном виде.

– Ехать – куда? – осовело уставилась на своего провожатого Женевьева.

– Натурально, к вам в номер, – услужливо подсказал тот.

– Н-н-н… нахал! – возмутилась Женевьева, прижимаясь к мсье Перрену. – Мой номер тоже недостаточно оборудован… для езды в нём… в пьяном смысле…

– Это ничего, – утешил Женевьеву мсье Перрен.

– То есть как это «ничего»?! – с удивлением сказала Женевьева. – А вдруг там привидения?

– В таком случае вас тем более нельзя оставлять одну, – мсье Перрен ковал железо, пока оно было горячо. – Париж – город трудный. Он полон назойливых духов, которые непременно постараются проникнуть к вам в номер, чтобы сотворить с вами нечто непредвиденное. Мне бы очень этого не хотелось.

– Вы ужасно галантны! – Женевьева обмякла, и со стороны это выглядело так, будто она страшно устала. – Помогите мне, а?

– Avec plaisir! – учтиво ответил мсье Перрен.

Они поднялись по лестнице на четвёртый этаж, где находился номер Женевьевы, и она отперла ключом дверь, оказавшую при этом некоторое сопротивление. Мсье Перрен проскользнул в номер вслед за Женевьевой. То, что должно было произойти дальше, представлялось ему в общих чертах ясным как день, а задумываться над деталями он не имел привычки.

Вдохновение не обмануло его.

Утро застало авантюристов не в самом лучшем настроении. На душе у обоих скребли кошки. «Верно ли, что Париж стоит мессы?» – вертелось в голове у мсье Перрена. «Как я могла дойти до жизни такой?» – спрашивала себя Женевьева. Но, перебирая одно за другим впечатления вчерашнего дня, они независимо друг от друга пришли к выводу, что не всё ещё потеряно и что мир вокруг них не перевернулся. Мсье Перрен, впрочем, никогда и не имел привычки искусственно растравлять себя. Женевьева была удручена значительно больше, чем он, но и к ней тоже постепенно возвращалось душевное равновесие. Она прислушивалась к своим ощущениям и одну за другой находила у себя новые черты характера, так неожиданно проявившегося во время вчерашних похождений. Процесс перерождения произошёл быстро. Потаённые наклонности вскрылись, как давно созревающий нарыв, – вчерашняя принцесса примерила на себя платье кухарки. Женевьева мысленно окинула взглядом всё, что произошло накануне, и решила, что ничего страшного в этом нет. Она плотоядно зевнула и машинально потянулась к пачке сигарет, лежащей на столике возле кровати. Закурив, она принялась наблюдать за мсье Перреном, который встал с постели, подошёл к отворённому окну и с наслаждением впустил в лёгкие утренний воздух. Перед служащим экскурсионного бюро расстилался город, который он знал как свои пять пальцев. Насладившись его видом, мсье Перрен повернулся к Женевьеве и, словно отвечая на её вопрос, сказал:

– Сегодня мы продолжим наш набег на Париж. Он таит в себе неисчислимые возможности, и мы имеем законное право ими воспользоваться. Я полагаю, вы не станете возражать против этого?

Окончательно пришедшая в себя Женевьева вдавила сигарету в пепельницу, ещё раз зевнула и одновременно потянулась, заложив руки за голову. Затем резко бросила их на одеяло и с удовлетворением произнесла:

– Да, это было бы замечательно. Но как это всё странно! Никогда бы не подумала: и в Париже тоже живут люди!