некуда было пойти – пошли на кладбище, и, может,
надо было за гаражи просто, но вот стоим красивые у ворот,
очень живые стоим до невозможности, дрожи, и под кожей
что-то шумит, ворочается, течет.
в руках пирожок с кремом – и это тоже
что-то значит, детерминирует, задает:
поливая жиром могилы, пироже-
ное тает вниз; рукавом вытирая рот,
мой друг петя хватается за муладхару
мою (он на заводе работает и научился там)
у него цветные шнурки, гитара
и четыре аккорда (Em, Dm, C и Am)
и нам достаточно! нам девятнадцать!
или четырнадцать (я забыл-
а), и за чакры тайком хвататься –
для нас достаточный ещё смысл.
смотри, кого-то хоронят! – кричит петя
в восторге, – пойдем, надо тоже проститься!
и мы бежим, капая жиром, ветер
раздувает наши живые лица.
и моё пытается найти маску скорби –
но когда меня просят скорбить, я смеюсь, что не
нравится обычно просящим, и я обе
руки кладу на лицо и сразу скорбне-
ю. плачущие когда-то, молчат в бессилии
теперь (все ещё слегонца скорбя),
ветер рвет лицо, и я вижу в могиле
завернутую в простыню себя:
завязанный тряпкой рот, третий
глаз под монетой, цветы
отсутствуют (не положено) "это же я, петя!" –
шепчу, он кивает – конечно, ты!
я не то, чтобы удивлена сильно
(кому, как не мне, меня хоронить), в яме
я могильная пахну шампунем, сине-
ва кожи еще не дырявой червями
из закончившейся динары светит
в незакончившуюся, и треснет голос,
когда я скажу – пойдем, петя,
я рановато пришла, вернусь в другой раз.
и мы ушли, и прошли годы, петр умер
первый, а я забыла, что это было,
и что надо вернуться, но раз надо, вер-
нусь – приду плюнуть на свою могилу.