«ТЁМНОЙ НОЧЬЮ КОМАРИКИ КУСАЛИСЬ…»
Лето кричало счастливыми голосами:
– Хали-хало!..
– Штандер-штандер!..
– Море волнуется раз!..
– Колечко-колечко, выйди на крылечко!..
– Я знаю пять имён!..
– Одна нога – не королева!..
– Страта!.. Страта!..
Оно забирало девочку с башмаками, кружилось, пело, бренчало, дзинькало, звякало в детской голове, как пятачки в копилке, и не отпускало даже зимой.
– Я садовником родился.
Не на шутку рассердился.
Все цветы мне надоели,
Кроме… розы!
– Ой!
– Что с тобой?
– Влюблена!
– В кого?
– В садовника!..
– Подержи градусник… – откуда-то издалека звучал голос ангела, похожий на мамин. – Только не усни – раздавишь…
Давить можно только комаров. Искусают до полусмерти, а потом ходишь в шишках и кровавых ручьях и пугаешь боевой раскраской охающую маму: «И на кого ты похожа! В гроб краше кладут». Но сначала дождаться, чтобы хищный зверь запустил тебе под кожу свой длинный хоботок и принялся посасывать твою бедную сладкую кровушку. От такой вкуснотищи у него кружится голова. Тогда ты его хлоп! – и готово. И на одно чудище на свете меньше. Сегодня комары грызли особенно нестерпимо…
– Мамочка… мамочка… – стонала девочка…
Зато она обожает своих комариков. Весёлых и смешных, звенящих на весь двор, до краёв залитый светом. Двор кажется большим овальным блюдом, не вмещающим жёлтое солнечное желе. Слегка подрагивая, оно расплывается горячими волнами и искажает реальную картину мира.
Тёмной ночью комарики кусались,
Царь с царицей на лавочке прощались.
«Чёрт с тобой! Живи с другой –
Я не собачонка бегать за тобой!»…
Две скакалки связываются концами в одну длинную. И две девочки с двух сторон синхронно крутят её, стоя друг напротив друга:
Царь уехал за границу,
А царица – в Ленинград.
Царь посеял там пшеницу,
А царица – виноград…
Недостатка в желающих прыгать нет. Обычно набирается до двадцати умелых прыгуний. Они выстраиваются в затылок друг за дружкой, терпеливо дожидаясь своей очереди.
– Тридцать девять и шесть… – лился сверху ангельский свет. – Открой рот… надо принять лекарство…
Винограда было много,
А пшеницы – ни черта.
Царь заплакал от обиды,
А царица: «Ха-ха-ха!»…
Очередь подходит быстро, если никто не задевает скакалку. А когда случайно дотрагивается рукой или, боже упаси! запутывается в скакалке, громыхающее со всех сторон «страта! страта!» на время останавливает игру. Виновник «страты» меняется местами с одним из крутящих скакалку, и игра оживает:
– Не зевай!.. прыгай!..
Мандаринами не пахло. И ёлкой тоже. В комнате не было запаха чуда и праздника, хоть наряженная красавица стояла в шаге от девочки и подмигивала ей своими разноцветными лампочками. Пахло болезнью и лекарствами, разложенными на табурете у кровати, где пластом лежала девочка. А в голове её гремело лето…
Хохотала до утра,
А к обеду умерла.
Царь поехал в Ленинград
И поел весь виноград…
Ветром, лучом, промельком – на доли секунды – скользнуть в стремительную волну, накрывающую тебя с головой, и вдруг вынырнуть, не сбив ритма и не нарушив мелодии. Вынырнуть, не убив музыку…
А царица ожила
И повесила царя.
Царь висел, висел, висел
И в помойку залетел…
– Мамочка… я больше… не буду… – обещали горячие пересохшие девочкины губы…
Юркой рыбкой. Лёгкой пташкой. Солнечным прыгучим зайчиком. Светлой тенью. Облачком. Радугой… Стать радугой, чтобы не задеть скакалку!
Всю помойку облизал
И спасибо не сказал.
А в помойке жил Борис,
Председатель дохлых крыс…
Из открытых окон, с балконов, со скамеек у подъездов на тебя устремлены глаза. Тобой восхищён весь двор. Не ошибись!
А жена его Лариса –
Удивительная крыса.
А сыночек их Иван –
Замечательный болван!..
– Страта!.. – встрепенулась девочка.
– Бредит… – вздохнул ангел.
Нет, она не бредила. Девочка и в самом деле задела скакалку, и та больно хлестнула её по спине.
– Теперь твоя очередь крутить! – обрадовалась Танька из последнего подъезда…
Ёлка была самая лучшая. И серебряной звездой на макушке упиралась в потолок. Папа в валенках и с топором за поясом долго бродил по лесным сугробам, придирчиво выбирая единственную, которой две недели разрешалось радовать глаз, стоя в ведре с песком в городской квартире. Новогодний праздник начинался с балкона: в ожидании и нетерпении на морозе там томилась ёлка. За два дня до праздника её забирали в тепло, любовно согревали, украшали гирляндами, большими стеклянными шарами и тоненькими полупрозрачными «сосульками», самодельными бумажными фонариками и смешными картонными лошадками, петушками и зайчиками, вкусными шоколадными конфетами в нарядных фантиках и грецкими орехами в золотистой фольге. Сверху бросали мишуру и дождик. Тихо и торжественно на ветки падал снег. В начале второй недели рыжеватые хвоинки устилали под ёлкой пол: ей было невозможно без родного ядрёного, морозного воздуха, которым она дышала все снежные зимы. Хвоя сыпалась дождём, и приходилось веником сметать её в совок. Хвоинки забивались между прутьями веника и, когда их доставали, кололи пальцы. А через несколько дней игрушки складывались в коробку и ёлка, исхудавшая и горбатая, в старом дырявом покрывале отправлялась на свалку. В следующем году всё повторялось, но уже с новой пышной красавицей.
Мы сидели на балконе,
Чай пили, в ложки били,
По-турецки говорили:
«Чаби-чаляби-
Чаляби-чаби-чаби».
Наш учитель пения
Вышел из терпения.
Он залез на потолок
И кричит: – Какой урок?
Русский кончился давно,
А теперь пошли в кино!
Мы набрали в рот воды…
– Мамочка… я не нарочно… – металась в бреду девочка…
Мы набрали в рот воды
И сказали всем: «Замри!»
А кто первый отомрёт,
Тот получит шишку в лоб.
А кто будет нам мешать,
Тот получит сразу пять:
Раз-два-три-четыре-пять –
Мол-чать!..
Ёлка всегда стояла в снегу. Он лежал на её мохнатых лапах аккуратными хлопьями и никогда не таял. Целый год снег хранился в домашней аптечке. Потому что это была вата.
– Анюта-а-а!
– Что, барыня? Я тута!
– Принеси мне… м-м-м… подушку!
– Подушку, подушку… апчхи!..
Лягушку, лягушку…
Всё болото обошла,
А лягушку не нашла…
Причудливые ажурные снежинки вырезались девочкой и мамой из белых бумажных салфеток всю предновогоднюю неделю и теперь хозяйственным мылом были приклеены на окно девочкиной комнаты. А в окне, в свете уличных фонарей, затанцевал наконец настоящий долгожданный декабрьский снег. Но девочка и мама этого не видели.
– Выпей малины… – просил ангел. – Если температура не спадёт, надо вызывать «скорую»…
Ехала машина тёмным лесом
За каким-то интересом.
Инти-инти-интерес,
Выходи на букву «с».
А на буквочке звезда,
Отправляют поезда.
Если поезд не пройдёт,
Машинист с ума сойдёт…
Про Деда Мороза девочка знала всё. И даже больше. Каждый Новый год приходил он под занесённую сугробами из простыни ёлку. В правой руке держал палку («Старенький мой, волшебненький», – с жалостью гладила она его по снежной шубе, расправляя воображаемые складки), в левой – красный тряпичный мешок с подарками. Это было мукой – гадать, что же у него в мешке! Мама категорически запретила и думать об этом. Но сладок запретный плод. И девочке хотелось заглянуть хоть в маленькую тёмную щёлочку, в самую непроглядную дырочку, но раскрыть тайну красного тряпичного мешочка. Прямо под ёлкой этого делать было нельзя: девочка точно знала, что потом не сможет так же аккуратно сложить мешочек и примотать его белой ниткой к дедушкиной ладошке. Поэтому… поэтому она длила и длила эту муку без конца.
На златом крыльце сидели
Царь, царевич,
Король, королевич,
Сапожник, портной.
Кто ты будешь такой?
Говори поскорей,
Не задерживай добрых и честных людей…
Сначала девочка дождалась, когда Дед Мороз займёт своё привычное место (в туалете на антресоли), затем – лета, чтобы мама напрочь забыла о страшном красномешочном запрете. И тогда девочка встала на цыпочки на крышку унитаза, чуток подтянулась на руках и сунула свой длинный хоботок… ой! то есть нос… сунула свой нос на антресоль. Девочке повезло: нужная коробка была с краю. Она осторожно сняла её и, спрыгнув с унитаза, понесла в комнату. Внутри девочки грохотало восторженное море. «Сейчас! Сейчас!» – обещало оно счастье. Девочка открыла крышку – из коробки засияла знакомая добродушная улыбка. Девочка бережно взяла в руки своего зимнего волшебника и с волнением начала судорожно разматывать белую нитку. Заветный мешочек был у неё в руках. Руки заметно дрожали, и вся она стояла словно на холодном осеннем ветру…
– Опоздала… – побелела девочка, развязав наконец красный мешочек.
В мешочке лежал скомканный огрызок серой обёрточной бумаги.
– Подарок унесли, а бумажку забыли… – обречённо шепнула она.
Девочка сгребла в объятья несчастного деда, больше не боясь измять его белоснежную шубу, и принялась целовать в усы:
– Бедненький мой, волшебненький…
Чёки-чёки,
Щёки-щёки,
Лады-лады,
Присяды-присяды,
Мальчик-мальчик,
Зайчик-зайчик,
Девочка-девочка,
Белочка-белочка,
Дверь-дверь,
Хищный зверь!..
– Мамочка… позволяй…
Может, она вовсе ничего и не говорила. А всему виной жар и бред. Всему виной грипп.
Умерла царевна.
Надо её хоронить.
Черти, придите
Нашу царевну похороните.
Она лёгкая, как пушинка…
Лето не уходило. Оно никак не хотело уступить место зиме.
Дело было в январе,
Первого апреля.
Было сухо на дворе,
Грязи по колено.
Шёл высокий гражданин
Маленького роста,
Кучерявый, без волос,
Тоненький, как бочка.
Пишет он письмо жене:
«Жив, здоров,
Лежу в больнице.
Сыт по горло,
Есть хочу.
Хоть быка я проглочу!
Приезжайте поскорее,
Я вас видеть не хочу!»…
Кошка сдохла,
Хвост облез.
Кто промолвит,
Тот и съест!..