Он стоял на полу из опилок,
Не боясь уже криков ничьих,
Чтобы сладкую пулю в затылок
Получить после пыток ночных.
Всё к расстрелу готовилось четко.
Смерть глядела в глазочек дверной.
Не брала его кудри расческа,
А палач расчесал – пятерней.
От лица лишь осталось названье,
Переломано, смято оно.
"Надо было донос и признанье
Подписать на допросах давно!
Не играть бы с судьбою в орлянку,
Не устраивать гордо молчанку,
А пойти бы – с начала – в сознанку! –
Разве есть у писателя честь?
Не стоял бы теперь спозаранку
Здесь, в исподнем белье наизнанку,
Потеряв и лицо, и осанку,
Да и всё, что имел, в двадцать шесть!"
Ох, была бы забавною шутка –
Эти обыск, арест, приговор,
Если так не болели бы жутко
Зубы, выбитые в упор,
Ногти, сплющенные в лепешку
Меж стальных косяков ВэЧеКа,
Грудь, как треснувшая гармошка,
У которой хрипят меха…
Это всё за одну оплошку,
Это всё за кусок стиха?
А писалось-то понарошку,
Под застольную стопку да плошку,
И под дружеское ха-ха.
Кто-то близкий поганой пастью
Нашептал, настучал, злодей!
"Не шутите с Советской властью,
Крут характер ее вождей!
С кем ты, мальчик-поэт, связался?
Стоит жизни твоя строка?
Загоняла тебя, как зайца,
Превратила ЧеКа в зека.
О, в охотку тебя травили,
Не жалели густых чернил,
Чтобы помнил, как Джугашвили
Твой лавровый венок ценил.
Принц Фома тебе ночью снится?
Стой теперь, через раз дыша,
В христолюбовском тонком ситце
Соляные бунты верша.
Посреди кровяных опилок
Стой и жди до утра, не плачь.
Первый луч озарит затылок,
Чтобы промах не дал палач..."
Он, конечно, не промахнется…
Но, нажав спусковой крючок,
Он не ведал, что жизнь начнется,
А не кончится, дурачок.
Жизнь начнется и вбок качнется,
Поменяются времена,
От великого сна очнется
Евразийская сторона.
Сколько кляли и поносили,
И посмертно хранили месть.
И не смели признать, что есть
У Поэта Всея России
Чище вод родниковых честь.
Пули шли сквозь него навылет,
И наветы сгущала мгла.
Не просил он, чтобы простили,
Но в народе молва текла,
И не зайцем, что затравили –
Русским беркутом нарекла.
Но и ныне тиран всесилен,
Не окончен кровавый срок.
Затерялся ты, брат Васильев,
Среди чьих-то победных строк.
Палачам пенсион вручили
И отправили на покой.
Ни от церкви не отлучили,
Ни от партии никакой.
Может, хвастали даже детям
Своим, двадцатишестилетним,
Именным револьвером в смех:
"Ах, по нынешним бы поэтам
Пострелять нам еще не грех!
Уж не вышла б у нас промашка,
Жаль, что нынче мы не у дел!"
Вот и снова в крови рубашка.
Сколько раз ты, бессмертный Пашка,
Выйдешь утречком под расстрел?
Всем размахом души, всем телом,
Русский беркут открыт прицелам,
Промахнуться в него хитро.
Клекотанье его живое
Вновь умолкло на свете белом,
Где всегда не в чести добро.
Но с небес – о, как ждал его я! –
Мне упало в ладонь кривое
Нерастраченное перо.