Хоть в лукошечко опенок - да ложный,
Хоть верхом - да на ледащей кобыле...
Жили-были три сестры на Вороньже,
Бабки мне...и шибко Верку любили.
Баба Маня темноглазо глядела,
Все шептала:"Незаконная - баще...
Передать ей лешачиное дело?
Жаба душу под корягу утащит.
Ночью слышу я, как плачут младенцы -
Те, которым помогла не родиться...
Не ходи, кобыла старая, в сенцы,
А поганого опенка - да вицей!
Правда, крестят мне горбатую спину
Исцеленные бабенки-кликуши..."
Отдала она? Не гладит осина,
Не тревожат окаянные души.
Перерезала дерюжные нити,
Помахала мне осиновой веткой...
Только знаю, кто жилец, кто не житель.
Только сны приходят - редко, да метко.
Баба Таня все грозилася - тресну,
Но совала всем куски - без нажима.
Русь - она ведь каторжанская песня,
Хлеб последний, разделенный с чужими.
С четырьмя гуляла - пятый закрытый
Передачку бабы-Танину чавкал,
Покупала мне ботинки и свитер,
По ночам со мной сидела на лавке.
Говорила, что опенок-поганка -
Раскрасавец, так и лезет в ведерко,
Мужика такого - с тылу да танком,
На хромой кобыле с каменной горки.
Все профукала - оставлено мало:
Пара платьев, гребешок да икона...
Только плачу я от гулких вокзалов,
От окраин, от строений казенных.
Баба Нина зазывала на кухню,
Из сестер одна - с законным супругом.
Ох, сережки-то - увидишь и рухнешь,
И корсетом перетянута туго.
Не водилось там поганок-кобылок:
Муж попискивал под розовым тапком,
Да немногому меня научила
Хитрованка-раскрасавица бабка.
Слишком я вросла в сугробище белый,
Перелески, реки, древние срубы...
Только смотрят мужики очумело,
Только бабы Верку-шворку не любят.
Жили, плакали, любили, грешили,
Хоронили...как пришел, так и вышел.
Те, ушедшие - такие большие.
Мы, последыши - и мельче, и тише.
Мельче, тише наши радости-беды:
Были люди, стала малая малость...
Маня первая ушла, Таня следом,
Нина только что...а я вот осталась.