ЗОЛОТАЯ РЫБКА
Без рыбки Александру Сергеевичу пришлось бы худо.
Без неё он бы просто пропал…
Нет, не с голоду (что-нибудь съестное всегда под рукой: песочный коржик, сочная ватрушка или золотистый крендель с сахарной посыпкой). Пропал бы… в бесславии… Найдётся ли смельчак, который отважится не знать сказку о рыбаке и рыбке? Ответ очевиден… Рыбка подарила Пушкину – имя, а нам – самого Александра Сергеевича. И рыбке это ничего не стоило. Она «лишь хвостом по воде плеснула» – и бац! – вот и великий Пушкин…
И девочка мечтала быть Пушкиным. Долго и упорно и во что бы то ни стало. Она знала назубок все его сказки, по сто миллионов раз пересмотрела в его книжках картинки, но Пушкина из неё не выходило. И вдруг на девочку снизошла простая и очевидная, как небо, мысль: лучше быть первым собой, чем вторым кем-то. В переводе на взрослый это означает: «Пушкин – наше всё» и второе «всё» без надобности. Тогда-то у девочки и завелись три важные вещи: ветреная, сиюминутная и ускользающая Муза (и у кого ещё хватит наглости обозвать Музу вещью?), тетрадка в узкую косую линейку в оранжевой обложке и привычка подолгу и почти по-взрослому просиживать за письменным столом (а лакированный письменный стол из красного дерева румынского производства у неё завёлся раньше привычки). «Почти» потому, что, когда девочка, углубясь в недра бордового рабочего кресла, спиной вплотную прижималась к его спинке, ноги её болтались в воздухе, а у каждого взрослого они преспокойно стоят на полу. Тут небольшая ремарка: преспокойно, если спокоен их хозяин.
Итак, первая вещь (о ужас!) – Муза – нужна была для поэтических намёков и нашёптываний (никакая приличная Муза своему пииту от корки до корки ничего не нашепчет; это тебе не итоговый диктант в конце первого класса, это – твор-че-ство!). Девочкина Муза неизменно нисходила в белом. Иногда она прилетала в образе снежинки, пышной, лёгкой и хохочущей, кружилась у самого девочкиного уха и так и норовила растаять у неё прямо на носу. В этой Музе девочка узнавала себя. В детском саду на новогоднем утреннике она всегда была снежинкой – белой в белом: белые – сандалики, колготки, платье, картонная корона из ваты и фольги на белой бельевой резинке и радостно-взволнованные большие зелёные глаза. Глаза заметно выбивались из общей цветовой гаммы, и девочка их слегка прикрывала. Нет, не руками. Длинными-предлинными ресницами! Выходило загадочно и очень кокетливо… Девочка сама любила пошалить и охотно прощала Музе озорство и легковесность. А порой Муза являлась мимом: в белом костюме с длинными рукавами и в белом остроконечном колпаке. Печальное лицо, измазанное то ли мукой, то ли мелом, и на белой щеке одиноко чернеющая нарисованная слезинка… Муза томно вздыхала и многозначительно и важно вскидывала голову к небу. А в этой Музе девочка узнавала сразу двоих: лунного Пьеро и поэта Мандельштама, который не осип (с голосом у него полный порядок), а Осип (ну имя такое неудачное). Она даже случайно выучила одно его стихотворение про бледно-голубую эмаль, берёзы и фарфоровую тарелку. Всё было знакомо: голубой эмалированный тазик стоял под ванной, тарелка – в новеньком кухонном буфете, а берёзы украдкой заглядывали в окно девочкиной комнаты. Но последняя строка стихотворения: «В забвении печальной смерти» – совершенно пронзала девочкино сердце. Она никак не могла забыть печальную смерть юркой тёмно-коричневой ящерицы, которую прикончили дворовые мальчишки. Первое убийство, случившееся на девочкиных глазах… Когда они поймали за хвост ящерицу, та пустилась наутёк без хвоста, из двух зол выбирая меньшее: лучше без хвоста, чем в неволе. Тогда эти гады изловчились и снова пленили уже бесхвостую ящерицу. А чтобы впредь неповадно было убегать, расплющили её булыжником по асфальту. Оторванный хвост в дьявольской пляске извивался рядом, а мальчишки улюлюкали и прыгали от восторга. «Дикое племя…» – презрительно думала девочка. Теперь дружба с ними равнялась преступлению… Девочка поддела кровавый блинчик прутиком и положила в коробочку, что нашла во дворе у мусорного контейнера. Коробочку зарыла в песке, сверху насыпав холмик. Связала травинкой – крест-накрест – две горелые спички, валявшиеся под ногами, и воткнула в середину холмика. Прощальным солнцем на холмик лёг цветок ромашки. Можно было поплакать. Тут и вспомнилось ей мандельштамовское «в забвении печальной смерти»… Часто одной маленькой капли достаёт для большой любви – на всю оставшуюся жизнь…
Вторая вещь – тетрадка в узкую косую линейку в оранжевой обложке – требовалась для записей Музиных откровений. Этих шёпотов и шелестов было больше, чем звёзд в ночном августовском небе при ясной луне. Девочка только на прошлой неделе едва-едва выучилась прописывать палочки, крючочки и кружочки и теперь с трудом собирала эту божественную россыпь безмолвных знаков в звучащие слова. Она старалась изо всех сил. Так, что иногда даже сопела. Как паровоз. А голова её на тонкой шейке от усердия льнула к листу и напоминала собой спелый колос, в знак любви и благодарности клонящийся к земле. Девочкина мама этого сходства не наблюдала. Она сердилась и отвешивала девочке подзатыльники. В награду мама водружала на её голову промокашку. И девочка должна была писать с ровной и прямой – «как у балерины» – спиной. Промокашка, забывшись, соскальзывала с девочкиной головы, за что голова получала очередной бонус в виде маминого шлепка. Девочка не просто писала, а писала перьевой автоматической ручкой, бесконечно цепляющей остриём пера ворсинки и мелкие капилляры бело-серого бумажного листа и через строчку разливающей чернильные лужи. Это вам не заурядная шариковая ручка, с которой сладит любой дурак! Короче, зрелище не для слабонервных. А кто сказал, что поэт и слабые нервы – понятия совместимые?.. Да и Муза девочке попалась явно фронтовая: уж как-то оголтело и безудержно строчила и строчила она из пулемёта свои изящества и красивости, а девочка, как могла, успевала их увековечивать. То есть не успевала. Совсем. Конечно, проще было бы закрыть Музе рот. К примеру, ладошкой. Но девочка оставалась воспитанной девочкой, и перемен не ожидалось: Муза – строчила, девочка – на линии огня – пригибалась, увёртывалась, ускользала – и выстаивала. На своих ногах. И всё запоминала наизусть. И, когда во дворе какой-нибудь зевающий на скамейке у подъезда дяденька задавал ей самый нелепый вопрос, который может задать ребёнку взрослый: «Кем ты будешь, когда вырастешь?», своим ответом она безжалостно расстреливала спрашивающего. «Поэтессой!» – гордо отвечала девочка и по-мандельштамовски – многозначительно и важно – задирала нос к небу. Спрашивающий больше не спрашивал. У него медленно и верно глаза лезли на лоб. О поэзии он не знал ни звука. Чего никак нельзя было сказать о девочке. Её Муза пела такое и столько, что перепеть это кому-то, не испортив собственную репутацию, было рискованно: задразнят занудой и зубрилкой до смерти. Но пара-тройка изысков из нашёптанного Музой всегда висела на кончике девочкиного языка. И, вот-вот готовая сорваться, не срывалась… Потому что диалог со взрослыми состоял всего из двух фраз. А если тебя не спросят или не попросят, то говорить и делать не стоит… А на тетрадный лист между тем ложились терпеливые, аккуратные строчки. «Все в хозяйку», – улыбалась девочка. Сбоку, справа, жили картинки на тему. Как у Пушкина. Только великий поэт гусиным пером да чернилами старался, а девочка – цветными карандашами с обгрызенными концами. От волнения и старания, разумеется. Нет, кто-кто, а мыши в их доме точно не водились!
И наконец – третья вещь – привычка. Кто не знает, что привычка – это ты сам? Ты и твоя привычка – «близнецы-братья», не разлей вода и всё такое… Consuetudo est altera natura, что с латинского: привычка – вторая натура. И ещё щепоть латыни (куда без неё просвещённому люду?): Errare humanum est. Говоря по-русски: человеку свойственно ошибаться. О да! Но четверым и по-крупному – едва ли. Трое – это Аристотель, Цицерон и Блаженный Августин. Четвёртой в сей скромной компании была сама девочка. Итак, да здравствует «consuetudo est altera natura»!.. Почти по-взрослому просиживать за письменным столом… Сидеть и писать. Сидеть и читать. Сидеть и думать, непроизвольно выводя на листе некие замысловатые знаки, суть которых откроется позже или никогда. Согласитесь, всё перечисленное удобней делать сидя. А мы живём на бегу. И спим как-то стоя. Как лошади… Но это способен заметить только маленький человек. Потому что снизу вверх видней, чем наоборот…
…а рыбка?.. Ах да, рыбка…
Без рыбки никак: ни великим, ни маленьким, ни богатым, ни бедным, ни мудрецам, ни дуракам, ни красавцам, ни уродцам – ни-ко-му. Помните, у Пушкина: «Приплыла к нему рыбка, спросила:/ Чего тебе надобно, старче?..» Вот и девочкина рыбка плавала, плавала, пока не доплавалась… Сначала девочка долго и томительно наблюдала за неспешно-мучительной рыбкиной жизнью в пластмассовом прозрачном колпачке импортной ручки, привезённой из-за границы в подарок кому-то из родителей. Примерно так за рыбками в аквариуме наблюдает кот. Потом терпению пришёл конец, и рыбка была выгрызена из злополучного колпачка. Кем?.. Ну не котом же!.. Чем?.. Зубами! Девочка выгрызла рыбку, как выгрызают своё законное, родное, тёплое счастье. Счастье – не цветок, который можно сорвать в весёлом саду вместе с солнцем, птицами и бабочками. Счастье – сад, возделываемый каждодневно с любовью. И у тебя не получится его забросить и не любить, потому что ты и есть этот сад. И по доброй воле от него не откажешься… Поэтому и тётеньки, бросающие своего ещё неродившегося ребёночка, боятся на него даже взглянуть. Иначе они сразу его полюбят и уже не смогут не принести в свой дом… А если на твоё – и только твоё! – счастье вдруг кто-то покушается (а на чужой каравай рот не разевай!), если норовит его украсть (и украдёт обязательно: больно красивое оно и блестящее, как цветное стёклышко на солнце!), тогда счастье нужно защищать. Даже зубами! Оно ведь совсем слабое, тонкое и хилое. Дунешь – и улетит. Как одуванчик. Или снежинка. Или радужная капелька на васильковом лепестке… А рыбка, оказавшись на свободе, попала в добрые девочкины руки. Хоть и золотая, но крошечная. Когда рыбка чуток подросла, она иногда исполняла девочкины желания – пустячные и маленькие, размером с себя. До больших им следовало дорасти обеим. А самое заветное и тайное девочка пока рыбке не доверила: куда ей, мелюзге… Вот у Александра Сергеевича рыбка так рыбка! Её Пушкин неводом изловил в настоящем море… в Балтийском… или в Чёрном… нет, в Белом!.. ну или в море Лаптевых, например… Конечно, Пушкин! Он в сказке и старик, и проклятая баба… и рыбка золотая...
P.S. Немного из нашёптанного Музой (поэтические изыскания: скудно и фрагментарно):
Про мишек
Почему все мишки любят мёд?
Потому что сладкоежки.
Вот!..
Ни убавить, ни прибавить.
* * *
Цып-цып-цып,
Мои цыплятки,
Мяу-мяу-мяу,
Мои котятки…
Коротко и по существу.
Ещё тогда девочка не знала, но догадывалась, что краткость – сестра. Родная сестра. Сестра всему…
Следующий кусок Муза нашептала девочке и С.Я.Маршаку мгновенно и как-то одинаково. Сравним:
Девочке:
В декабре и в январе
Много снега на дворе,
А на улице детишки
В тёплых шубках и в штанишках…
И Самуилу Яковлевичу:
Январь
Открываем календарь –
Начинается январь.
В январе, в январе
Много снегу во дворе.
Снег – на крыше, на крылечке.
Солнце в небе голубом.
В нашем доме топят печки,
В небо дым идёт столбом.
Не находите, что у второго автора несколько затянуто?..
Не находите?.. А зря!
И – на бис:
На прогулке
Велосипед уже полдня
Кручу – педалям нравится!
Вдруг муха села на меня…
Пускай со мной катается!
И помните: «бис» уместен лишь в Большом театре.
Парящий и одухотворённый – особенно в цене.