Юрий ГОРБАЧЕВ
ДОБЕЖАТЬ ДО БЕЖАНОВКИ
Автобус-трясун запорошил пылью новячие жениховые штаны, пока мимо пирамидальных тополей и похожих на муравьиные кучи терриконов дотарахтел от Бежановки до Кадьевки. В городке, где устанавливал рекорды героический шахтер Стаханов, Алиса долго выбирала обручальное кольцо, отражаясь в витрине ювелирного отдела, как в свет-моем зеркальце: отлакированный южным солнцем нос, черные очки, просвечивающие сквозь бледную помаду, исчерниленные шелковицей губы. Ну --и волосы. Про переливистые оттенки Алисиных волос Гордеев думал отдельно. Да и не думал даже. Это просто было преследующим его навязчивым видением--ее искрасна рыжие, упругие, рассыпчатые волосы. Заплетенные в косу и уложенные вокруг головы, как это делают хохлушки, они выглядели тяжелой царственной короной. Распущенные и тщательно расчесанные гребнем, напоминали об андерсеновской Рапунцель, по волосам которой влюбленный что ни ночь взбирался в девичью светелку тайком от ее родителей.
--Нравится? -- Открыла Алиса ларчик пластмассовой коробочки с малиновым исподом.
--Берем! -- потянул Кирилл кошелек из джинсовой штанины.
Свадьбу пока молодые решили не играть. Такие новомодные причуды! Но уже прокатился по Бежановке слух, что у зятя разламывается голова от самогона, и он дал слабину, запросив казенку. Уже дважды составлялись во взлетно-посадочную полосу столы во дворе, спевались «Нич яка мисячна» и «Как служил-то я у пана да первое лито тай лито.» Уже доклевывали хлебные крошки курчаточки и горобцы. А по сердцу Кирилла царапал острый коготок томления. Дело в том, что Гордеев уже был женат. И это столь по-фольклорному красочно разворачивающееся приключение с пока еще зеленым виноградом над крылечком «мазанки»( на самом деле это был обросший верандами разделенный на секции барак), но уже переспелыми вишнями и вполне пригодными к употреблению абрикосами в палисаде, не было плодом коварства брачного афериста. Кирилл на самом деле был прямо-таки до умопомрачения влюблен в Алису. Не донжуанского он был склада вьюношей! Эти кавалеры-Казановы могли менять дам, как разновидности десертов, только сплевывая косточки в кулак для приличия; он был не таков! Учеба же на филфаке(как и на истфаке или журфаке) была сопряжена с постоянным и непосредственным контактом с наэлектризованным необоримыми чарами прекрасным полом. Для начинающего литератора, коим мнил себя Кирюша, это готовое мерцать ликами гения чистой красоты коллективное бессознательное было вдвойне опасно: он как бы притягивал к себе готового мурлыкать и при каждом намеке на прикосновение поднимать шорстку ласкового и нежного зверя, не зная способов защиты от него, и потому томился по поводу ответной внезапности. На первом, втором и третьем курсах зверушка подремывала, лишь иногда вперяя в него тот или иной опушенный крашенными французской тушью ресницами глаз,-- и как то все обходилось тихо-мирно. А тут как прорвало! Последний семестр превратился в какой-то мутноватый ерш из необузданного гусарства, отбывшего без отрыва от производства на защиту диплома выпускника, монпарнасской богемы томского разлива с постоянным курсированием между «Колокольчиком», «Хитрым» и «Елочкой»(магазины, где торговали спиртным) и вытекающего из этих одиссей целого калейдоскопа остросюжетных ситуаций. С чего началась вся эта куроплясица, в результате которой чтобы доехать до Украины он сдал в скупку надетое ему на безымянный палец под марш Мендельсона золотое обручальное кольцо, Гордеев даже и не знал. Сразу же после картошки, сидя на подоконнике черной лестницы, он с победно маршируемыми по спинной ложбине мурашами слушал третьекурсницу Марину на тот счет, что таинственные сумерки у Достоевского --это все от романтиков и погружался в зрачки ее суламифистых глаз, чтобы кануть в них, как в гейдельбергских болотах. Прямо на черной лестнице познав первые радости Песни Песней, он был готов ради Марины и метлой мести, и с пихлом упражняться на улице Усова, где во дворе профессорского дома ему досталась в древней сарайке клетушка-дворницкая с необходимым инвентарем, и ворочать в «Самтресте» ящики с приторно-сладкой «Карданахой», и опрастывать от тяжелючих коробок с мороженной рыбой трюмы барж в порту. Как только в натруженные отцовские руки лег сверточек с сынулей-крохотулей, декан был озабочен заявлением с просьбой. Понятно, о переводе третьекурсника Кирилла Гордеева на заочное отделение в связи с семейными обстоятельствами.
И вот Кирилл другорядь сидел за столом в роли жениха. Прошлый раз это было в городе, где старообразные дома помнили покорителя Антарктиды рокового белого адмирала Колчака. На этот раз стол упирался ножками в землю, по которой гулял неугомонный батька Махно. Приатаманила родня из Таврии с ведрами слив и жареным кроликом. Заедая черносливом еще вчера вальяжно вышагивающего по двору, а теперь тщательно пропеченого гуся вприкус с крольчатиной, Кирюха сопоставлял. Тем более что лейтмотивом его дипломной работы были вот эти самые логические операции: сличение и выявление общего в дотоле существовавшем поврозь. Но как, сопоставляя карее с голубым, нельзя обрести твердой методологической опоры, так и между готовой уже женой брюнеткой в Омске с сынулей в сандаликах с облупленными носами, и беременной на четвертом месяце подругой буйной защиты диплома--выбора сделать было решительно невозможно. Даже вдыхавшему знойный воздух этой степи Нестору Ивановичу было легче переметываться от красных к белым, чтобы в конце концов быть добитым по приказу Льва Давидовича. Отпрыгалось. Отгулялось. Это было ясно окончательно и бесповоротно. С левого фланга била по фронту красная стрелка поруганного отцовства, алименты карячились антантовской тучей, с правого -- накатывал лирический беспорядок чувств -- и в штабном вагоне вместо того, чтобы принимать твердые решения, золотопогонник бренчал на семиструнной и офицерье хлестало водку из штофа с двуглавым орлом на боку. Отступать приходилось, теряя обозы. Да это уже и не отступление было, а паническое бегство: сорвать погоны, сунуть револьвер и шашку в первый попавший стог, переоблачиться в мирного поселянина, закосить под косаря или кобзаря. Блаженствуя в родной этнической стихии, Рапунцель возлагала голову на плечо Кирилла траурными цветами к негасимому огню его терзаний. Уже обзаведшийся ручками и ножками плод любви греховной, свернувшись калачиком в уютном чреве, мирно внимал пению жаб на ставке возле террикона, дзеньканью сверчка за печкой и украинской мове, предуготавливая Кирилла к двуотцовству.
-- Та хай поживуть! Успеють еще пачпорта испортить! -- балакала теща.
Кирилл пучил глаза, трогал аксельбантами свисающие с его плеча косы Алисы, словно боясь, что они истают как дым, и в этом полумраке его Лорелея обратится даже не в рейнские туманы—в ничто. Тесть велел зятьку брать оцинкованное ведро и фонарик --и они шли на ставок ловить клешнястых раков. А с предыдущим тестем они мотались на озеро возле Усть-Тарки и, раздвигая носом лодки телорезы и камыши, тянули из тины сеть с трепыхающимися червонными карасями. Но ведь он не мусульманин какой-нибудь, чтобы иметь две жены! Если бы он жил по Корану, то какой разговор! -- усадить на ишаков и Алису, и Марину и Нину, что стала прибавкой к урожаю, когда отрабатывали в совхозе, и Соню, с которой они прилепились друг к другу в темноте, пока все галдели у костра во время маевки, и Катю, оказавшуюся в пустой общежитской комнате, как раз, когда он зарулил туда стрельнуть сигарету. Светя фонарем и шаря под скользким берегом, Кирилл думал о том, что он бы даже не стал всех их одевать --пусть бы нагишом следовали за ним на ишаках и верблюдах. Так эффектней. Нащупав рака, он выхватывал недовольно шевелящего клешнями усача на свет божий. Тесть говорил: «Добре!» --и рак брякал о дно ведра. С каждым днем раков на ставке становилось все меньше. А тесть все таскал пиво трехлитровыми банками.
Чтобы не остаться без раков, утром тесть заводил «Запорожца» --и они ехали на дальние ставки, где еще не перевелись членистоногие. В конце концов они добрались до тех затопленных шахт, о которых ходили легенды, что на их дне покоятся кости молодогвардейцев, все дальше удаляясь от шурфов и забоев, в которых новый тесть Кирилла вкалывал с отбойником лежа на спине, чтобы, как и вся Бежановка, обеспечивать рекорды Стаханова. На действующей бежановской шахте можно было мыться хоть через день. И хотя бледнолицему Кириллу было не очень ловко здесь, среди чумазых, посвечивающих зубами и белками глаз антрацитовых негроидов подземелья, он намыливал мочалку, фыркал, подставляя лицо щекочущим струям, смаковал удовольствие омовения, беззастенчиво потребляя эпикурейские радости древнего римлянина. С шахтерской романтикой героических пятилеток Кирилла объединяло лишь одно: энтузиазм, с которым он готов был удовлетворять дионисийские наклонности факультетских гетер. Алиса дремала на веранде в тени абрикосового дерева, и резной лист виноградной лозы бросал тень на книжку с заглавием «Остров Скарбiв». Угрожая конкурентам кривым пистолетом, пират на похожей на отбойный молоток култышке, склонился над сундуком. Жарило так, что в степи за палисадом зыбилось махновской конницей сизое марево. Кириллу казалось--сундук полон обручальных колец.
Уже глаза не глядели на корзинами приносимые соседями яблоки и груши. Уже раздавились под неосторожной ногой Кирилла упавшие наземь темные очки Алисы--и тем очевиднее стали канапушки-посыпушки на облупившемся-таки носу. Уже кура-щебетура лишилась головы вслед за гусем. Уже прогремел бдительный выстрел, когда Кирилл с тестем, как тать в нощи крались по колхозной бахче за кавунами. Уже обшелушены были купленные на кадьевском базаре кукурузные початки и превратились в труху на мусорнике те раки. Уже у тещи кончился отпуск, и с утра она уходила на шахту, где рядом с конторой торчала, подпирая небо, похожая на бабушкину прялку верзовина и грохотало в длинных уродливых галереях из недоворованных досок. Увязавшись за тещей, Кирилл увидел ее --не певуньей и хохлушкой -хохотушкой, а облаченной в одежды каких-то не этих пятилеток женщиной с полотен Дейнеки. Она дергала рычаги, давила на кнопки, управляя лязгающими вагонетками.
--Ну, зятек, гуляй до хаты! -- усмехнулась она, как бы все понимая--и про сынулю-крохотулю, напрасно ждущего папу, и про вторую жену-соперницу, и про свою дочь-разлучницу.
Уже из сна в явь, через полусон последнего застолья расстелился взлетно-посадочной полосой рушник--и, дрожа всеми нервюрами и переборками от невозможности более оставаться здесь, «ТУ» взмыл, оставляя под крылом терриконы, ставки, кости молодогвардейцев в темной шахте Краснодона, скульптурного Стаханова с заостряющейся долотом пиратской култышкой на плече, -- и перенес Костю с Алисой через двадцать лет. Уже давно позади были и повторный Мендельсон с его ввинчивающимися в хрустальные сферы херувимами, и множественные женитьбы с разводами всех одногруппниц и одногруппников. Уже получил по мордам Леха-шафер за то, что в подробностях обрисовал, как они с Мариной, пока Кирюха скреб пихлом отмостку на Усова. А потом и мировую уже выпили за братство сданного в скупочную кольца. Уже не нужно было с ухищрениями фронтовой контрразведки устраивать партизанские встречи с сыном Алешей, потому что он вырос в флегматичного, неохочего до контактов с фатером верзилу да и от Новосибирска до Омска расстояние все увеличивалось и увеличивалось и в конце концов стало равновеликим расстоянию до Сатурна, кольцо от которого советовала достать для суженной оптимистическая песенка юности. Уже давно вышла замуж Марина, про которую и Сева рассказал, как пока Кирюха на барже для нее язей мороженных тырил, они с ней…И это тоже кончилось кулачным боем. И потом своим чередом опять пришлось пить мировецкую за то же самое братство и прийти к полюбовному соглашению: права была Марина--чем ей еще было заниматься, как не пахтанием океана сладострастия, раз муж молодой проявлял такое усердие к пихлу и ломику. Уже обитатели этажей общаги, по пояску-карнизу которой, как скифские пальцы по священному поясу амазонки, бурсаки-труворы разгуливали, прячась от паспортных проверок, мало помалу осведомили друг друга о том, что случалось --и на решетках в душевой, и на подоконнике на черной лестнице--и где только ни заставала фонтанирующая молодость. Уже дочь Машенька (это имя ей подбирали, созваниваясь с Бежановкой) обзавелась бой -френдом и не проявляла никакого интереса по поводу колец. Уже давным давно вышли у Кирьяна Гордеева и первая, и вторая, и третья, и четвертая книжки. Приосанился Кирюха. Заважничал. И все собирался написать рассказ о неосуществленном гареме. О целом взводе голых гурий восседающих на веселых ишаках. На пяти или шести. Или на верблюдах, а то даже и на слонах. И чтобы сидели все его женщины на тех вьючных животных следуя за ним - хозяином гарема - по старшинству, а уж которая за которой--это только ему одному ведомо. Собирался написать. Да все не решался. И даже не потому, что любая из вдохновительниц, возьмись она за сочинительство в жанре женской прозы, могла с легкостью вывернуть сюжет наизнанку и создать свой гарем, в котором ему, Кирюхе, отводилась бы наипрезреннейшая роль даже не на самом последнем из ишаков, а в качестве грустно везущего поклажу донимаемого мухами длинноухого копытного. Перед глазами Гордеева все еще маячила нажимающая на кнопки, приводящая в движение тяжелые вагонетки теща. Рука упертая в бок. Всепонимающая усмешка оторви да брось -дивчины: ай да зятек!
2006 г.