Он шёл умытой, тонкой полосой,
Сбегавшей, набегающей, косой...
Он слышал, как шаги его туги...
Таким был слышним, мокрым и сухим,
Что шёл, как крался поступью слуги,
И пеной брался киснущий рассол,
Когда спускалось солнца колесо,
И спицы мыло в заводях глухих.
Таким он был всегда, поскольку быть
Таким его обязывал и быт.
Хотя "не быть" он тоже мог бы смело.
Он был лишь тем, чем и могла быть мелочь...
Земной и жёлтый, он, не насыпной,
Таким шёл жёлтым, будто крашен хной.
Он был ходячем босиком, горячем...
Он хамен был, нахалом, нагло зрячим
На собственную голь...Он был неспрячем,
Поскольку возлежал в песке судьбы.
Он как бы был тем пляжем и не был...
Переключая неумело стрелки,
Он вёл туда, где глубью было "мелко".
Когда лежишь на зыбкости такой,
Такой нагой, как зыбь, ты - никакой.
И все вокруг незримо - никакие,
Как без шаров сукно стола, без кия...
Ты - беспризорник, бездарь, бомж от скуки,
Наполеон, сосущий Эльбы кукиш,
Плут, пустозвон, полинезиец, пентюх...
Ты - пенный пот, прилив, к приливу вентиль,
На берег брошен шкипер, шкворень, шкентель...
Ты - Вакх, Викул,Вильгельм, Висент, Викентий...
И рай и ад...Лишь ты поднимешь зад,
И пляж поднимет всё, чем он глазаст,
Особенно - к сучкам своих кабинок,
Где он глазаст числом нагих ложбинок.
В нём столько соли, как в Стамбуле - турок.
Он - гипертон, предел температуры...
Он холост. Он - пижон. Он - забияка...
Он - Македонский...Он такой, что - всякий...
На нём сжигалось, плакалось и звалось,
И неразрывное, когда-то разрывалось.
Бахчисарай средь корабельных сосен,
Невыносим, как мат Сето, несносен...
Постелен, потому - полуполосен...
Он так был жёлт, как бел был снег в Давосе.
Как гепатит от "А" до "Я" всех марок,
Желтухой янтаря, умытый, ярок,
Он лгал, что свет его спины - сургуч.
Он сыпал ложью, становясь сыпуч.
Любил ли он всех тех, кого бы мог?
Когда ты шлёшь коварное письмо
Коварной женщине - лишь просишь об услуге
Интимной...Необязанный, ты - флюгер,
Вертляв и ветрен, двойственен, двояк,
Ты кругл, и шар - конструкция твоя.
И как тогда любить? Как пуритане
Любили бы того, кто мудр летами?
Он кий держал вперёд другим концом.
Он в мир смотрел "гобсековским" лицом.
Лишь фальшью был он, фоном ремесла,
Его твердынь осыпаться могла
К приходу ночи. В сумерках, пуглив,
Он зарывался в шепчущий прилив.
Остывший, в мокрой чешуе песка,
Не мог уснуть, и шёл к воде от скал.
Прибрежный ветер пену полоскал
В его садках, и звёзды, как угли,
Ему казаться полчищем могли.
Как пляж, он был не более заметным,
Как и пятак не тал бы толстомедным,
Истёртый мощью океанских скул...
И он дарил себя лежать песку.
И чуя тяжесть чью-то над собой,
Он головой в спасительный прибой,
Срывая кожу пены, зарывался...
* * *