И это – я? Святой, неприкасаемый, чело под нимбом, бледная рука…
Дитя моё, да что ж понаписали вы… Порвите. И простите старика.
Вам где-то тридцать. Не ребёнок, вроде бы. Уже не пешка в собственной игре. Хотели – житие, а здесь – пародия. Что в лоб, что по лбу – тот же смех и грех. Келейный слог, елейный и удушливый. Всё так сусально, гладко и общо. Вот парадокс: от вашего радушия, от вашей правды я не защищён…
Я полз. И выдирал себя из лени я. Горел в сомненьях. Боль встречал в штыки. Вот так давались эти исцеления – не просто возложением руки… И подступала поздняя и горькая… наверно, мудрость, горестная дань. И бунтовал я, и орал вдогонку я – воровке-смерти: маму, тварь, отдай… Потом витали гарпии когтистые, и было одиноко-ледяно… Я странный и не истинный – неистовый, огонь, не агнец. Кровь, а не руно…
Вы снова что-то пишете, надев очки... Не розовые. Впрочем, с кривизной. Вы думали, так лучше… Верю, девочка. Но вышло – как насмешка надо мной.
Расстроилась. В блокнот цветастый прячутся промокшие глазищи в пол-лица. …Я даже в детстве не был сладким пряничком – ершистый и обидчивый пацан…
Она не понимает, мнётся, морщится. С чего я, старый пень, опять ворчу… Ей скучно без явлений чудотворчества.
А творчество – увы, не по плечу.
Не различая святость и невежество, закрасив белым спорные места, –
бьёт по святому.
По живому режется.
Бесчинствует святая простота…