«Печально вздохи шелестели,
В отрыве от протяжной боли,
Куранты медленно гудели,
Являя цифры нашей доли.»
Светло-лиловая тень Спасской башни в тот вечер напоминала теплые весенние дни, далёкие от настоящей минуты настолько, что кажущееся действительной реальностью время было лишь grossier вспышкой снаряда, детонировавшего благорадаря безумию человека, поддавшегося общему течению истории, несмотря на попытки здравого смысла и сознания вызвать хоть какой-нибудь протест происходящей вокруг дьявольщине, не принесшей в результате своей кроваво-красной расправы над всем, что еще так недавно принадлежало к лучшим традициям русской культуры, никакой положительной ситуации для тех, кто жаждал скорейшего продвижения "спасителей отечества" вглубь страны.
Блоковское ощущение безнадежности происходящего, в виду личностных столкновений обозленных на государя, на Россию, всех тех, в немыслимой степени ограниченных людей (по вине многовековой и надежной системе, сложившейся в России за тысячелетнюю, неоднозначную и, несомненно, сложную ее историю) буквально пропитывало воздух не только в мятежном Петрограде, на закоптелых и чёрных от гари разорвавшихся бомб и идей улицах, больше напоминавших сточные канавы Рима в минуту написания Марком Аврелием его знаменитого «К самому себе», но и в Москве, «la capitale asiatique de ce grand empire, la ville sacr;e des peuples , Moscou avec ses innombrables ;glises en forme de pagodes chinoises.»( Leo Tolstoy)
Это был вечер, который невозможно описать в поэтически легкой манере, в виду событий, так явно противопоставленных любым этическим нормам. Захват Кремля дипломатическим способом провалил свое гордое название еще 25 октября, а по факту еще раньше, на безвестном пролетариям (которых, воспользовавшись их тяжелым, но единственно возможным для того времени положением, заключающимся в отсутствии каких-либо порывов к полемическому анализу ситуации) собрании еще задолго до активных действий в Петрограде. В достаточной степени пророческими можно назвать следующие строки Мандельштама:
«В Петрополе прозрачном мы умрем,
Где властвует над нами Прозерпина.
Мы в каждом вздохе смертный воздух пьем,
И каждый час нам смертная година.»
Подобное чувство охватывало многих людей, кому, в виду обстоятельств, своей неблагоприятностью затмивших печальный одинокий выстрел тихим утром 28 июня 1914 года, не посчастливилось оказаться в Москве в тот вечер. Проходя около Спасской башни, многие большевики, забывая на миг о "спасении отечества" оглядывались на этот символ перестройки, обновления и свободы, концентрируя свое внимание на часах, мирно идущих в своем неизменном ритме, измеряя десятилетиями судьбы людей.
Первый день ноября выдался на удивление солнечным. Небо было поразительно голубым, казалось, можно было прикоснуться к этому нежному ультрамарину стратосферы, и взять хотя бы маленькую частичку этого чистого явления природы, не одурманенную тяжестью оков обрамляющих ее дней. Веселые блики на курантах отдавали сусальным золотом, на миг воцарилась тишина, чуждая Москве и вообще городу. Это была тишина времени. Тишина, подобно движению монад Лейбница, меняющая бытие и сознание людей. Тишина, которую в этот день никто не услышал в виду стремительных событий, разыгравшихся около Исторического музея. Юнкера вынуждены были отступить под гнетом наплывавшего пожара. Начало было не таким, каким его все ждали, все было иначе.
После тяжкой ночи в холодном помещении легкость снежных хлопьев, кружащихся в нежном вальсе среди обломков Малого Николаевского дворца являла собой тошнотворное зрелище. Мерзость настоящего времени испытывали не только юнкеры, вынужденные сложить оружие и бесславно сдаться, надеясь, что их поступок не будет показан в неприятном для них свете, в виду разрывавшихся артиллеристских снарядов неподалеку, но и та часть «спасителей отечества», в которой еще осталась хоть малейшая человечность, или обрывки того, что когда-то было душой. Далеко не каждый осознавал, что глупость ведет за собой жестокие последствия, но мысли многих были далеко за Москвой и Россией, в далеких закоулках разума можно было заблудиться, поддавшись легкому и пьянящему чувству забвения, на грани потери любых чувств.
Движение усиливалось, поддавшись приятному ощущению свободы, благодаря отсутствию сопротивления, в толпе начало просыпаться безумие, присущее голодным зверям, но в данном случае это не было обосновано животными потребностями. Ликующие возгласы, после очередного взрыва неподалеку от Успенского собора заглушили звуковую волну после вспышки. Забвение прерывается взрывами, осколки, описывая немыслимые параболические функции летают вокруг, хаос усиливается, оркестр играет tutti, и неожиданный снаряд, визжащий диким воплем, несется по неожиданной траектории, для которой невозможно задать математическую формулу, пробивает с дьявольским треском метафору жизни – стрелку часов Спасской башни. Часовой механизм издает последние возгласы жизни, и, в последний раз созерцая и измеряя людей, вспоминая Чернышевского и Герцена, откидывается в удобное и теплое забвение.
Часы на Спасской башне остановились на год.
Сердца людей, которым не удалось в тот день увидеть отражение вечернего солнца в сумеречном снегопаде, остановились навсегда.
Луначарский, после известий об этом дне подает в отставку с возгласом, что он не в силах «остановить этот ужас».
ВРК издает приказ: «Революционные войска победили, юнкера и белая гвардия сдают оружие. Комитет общественной безопасности распускается. Все силы буржуазии разбиты наголову и сдаются, приняв наши требования. Вся власть в Москве в руках Военно-революционного комитета».