Бывало идёшь ночью, кругом тьма тьмущая, как говорят: непроглядная, — всё верно. Идёшь, не разбирая дороги. В этом тоже есть свои прелести. По крайней мере не думаешь куда поставить ногу, как обойти ту или иную преграду. Наощупь. По правилам пьяного боя: упал, не разбился, жив. Устал. Немного растерян. И тут, прямо за косогором она, Тьмутаракань, Матушка. Улыбается. Ласковым светом. Огни. Так и блещут. В Тьмутаракани они тоже есть, вопреки досужему мнению. Настроение как у ребёнка, радостное. Наконец-то. Пришёл. И ещё недавние страхи уходят, как будто их и не было совсем. Дом. Тепло. Уют. Сдался бы он триста лет... — как сказал бы любой пиит. Ещё сто или двести лет. Назад. Ага. Но что же с этими стихами... Постоянная тьма. Постоянная. И такое чувство, что те же классики, куда как счастливее нас с вами были. Ибо они, хотя бы понимали для чего, собственно, они нужны были. Хотя... Ох уж мне эти досужие мнения, перебегающие в мысли и слова. Где-то читал, что когда-то, во времена Данте, — в эпоху дремучего Средневековья, — пиит созерцая этот благостный мир, пытался понять его, — пропуская его через себя — и только потом, старался донести его людям. Груз неподъёмный. Нечеловеческий. Вот он, — сказочный и угрюмый, радостный и безжалостный, — разный. Но должен быть, — понятный всем... Хотя, тот же Дант со своей «Божественной комедией», извините меня, — ну просто созерцание какое-то, на уровне, отнюдь не собственным высказываниям.— «Если поэт не способен объяснить своего сонета, — горе такому поэту», — и ни в одном глазу... о девяти кругах ада. В эпоху Романтизма, пришло время созерцать внутренний мир, что внутри тебя: полный чувств, мыслей, взглядов, переживаний, — что доступны каждому и в тоже время, окружённые флёром таинственного и невидимого. Скрытого внешнему миру. Да какое нам дело, до этого внешнего мира... — говорили они. И действительно, когда собственный горит и жалится. Эпоха городского шума и суеты. Технического прогресса и хаоса. Ну, — эпоха небольшая. Продолжающаяся и по сей день, правда, с учётом того, что глаза уже давно ничему не удивляются. Даже, если у нас, в собственном огороде приземлится порхающее НЛО. Понятное дело, — революции, войны. Со своими законами. Гонка вооружений. Оттепель. Вот она, можно сказать последняя искра хоть какого-то сопричастия пиита и мира. Которому, собственно, плевать, кто ты и что ты, если ты не приносишь видимой пользы ему (...а интересно получилось...). И ведь действительно... Впрочем, мы сейчас говорим о том, что значит быть свободными от всего и вся. Или нет? А ну да. Какая уж тут свобода. Мир по-прежнему нуждается в пиитах. По крайней мере, нужно всегда это помнить — или надеяться. Иначе, уныние, — смертный грех. Но что же ты такое, мой дорогой носитель божественного? Когда же ты уже повзрослеешь и начнёшь задумываться над тем, как в действительности происходит этот процесс связи тебя и твоих слов, — которые требуют свободы. Слова требуют свободы, — браво! И слова дают тебе возможность почувствовать себя нужным. Понятное дело, что не всем и каждому удаётся слышать их настолько, что слава твоя способна затмить горизонты прочих. А и ладно. Дайте мне краешек этой свободы, этого времени, этой клетки пространства и я буду счастлив. Счастлив от того, что я ничего не знаю, но обо мне говорят и меня ценят. Как и других. Ну а третьим, попросту не повезло. Значит не слышат они слова. И слова платят им тем же. Но сути это по-прежнему не меняет, — положения, ранги, почести, — как был пиит заложником своих слов, таковым он до сих пор и является. И скука, — больше чем радость, — вечный соратник ему. Ну не может он понять себя! Отдельно. Ото всех. Не может он быть свободным. По своему. Один. Без гримасничанья и позёрства. Как собственного так и наносного, — благодаря друзьям, критикам или ещё кому. И тайна сия великая и ужасная. Потому что угасает поэт. Потому что не вечен поэт. Одна... — Поэзия. И не удивительно.
Отшельники уходят в леса. Потом приходят и говорят о том, что они видели и пережили. Это все святые, духовидцы, пророки... Все те, кто на практике познал Бога, — ту или иную часть Истины Его. Без этого, без этой практики, — никто бы не верил в Бога. И без этой практики, никто не способен познать, — Его. И... — ты можешь не идти в лес (в монастырь, скит), найди Учителя, познавшего Тайное. Вкусившего благодать. И что такое вдохновение, как не частица её. И какой пиит не знает, что такое вдохновение. Вот так вот... — можно сказать задарма... Но поэт не может уйти в лес (да и зачем...). Слова не дают ему возможность уйти в лес. Слова требуют свободы. И если, и были случаи такого пренебрежения к их свободе, то было это пренебрежение не полное, но частичное. Так называемое «письмо в стол» знакомо, если не каждому, то многим. И то, возможно оно, стало, по меркам минувших эпох, — лишь в недавнее время. Сейчас никто не задумывается над тем, почему он умеет писать и читать. Во времена того же Серебряного века, — всеголишь сто лет назад, — миллионы людей, попросту не думали о другом: почему они не могут не говорить. Вот он, — вечно юный спутник нашей жизни: впитывай как губка слова матери и отца. Сестры. Брата. Соседа. Просто прохожего человека. Подобен этому и поэт. Он как ребёнок, что-то мычит про себя, переносит это на бумагу, но спроси у него: как? — и он же вам ничего не ответит. А если и попытается.., — то лучше бы он и не говорил вовсе. Лучше спросить у настоящего ребёнка, — почему он умеет говорить. Уж он-то точно вам скажет. Как, хотя бы, хоть ненадолго, хоть временами, неосознанно можно было бы возвращаться в это детство, чтобы впитывать эти знания, окружающие нас... Всё в труде. Всё в упорстве. Изучаешь латынь или французский, будучи взрослым человеком, а итальянские и французские дети даже не думают об этом, — впитывают и всё. Что говорят взрослые. Впрочем, любое упорство и труд, дабы не искушать ненужность этих дисциплин и не ужасаться от их дикости и громоздкости по отношению к «губке» ребёнка, при всей своей гениальности — гениальности этого явления, без отбора и фиксации знаний, мы бы до сих пор жили в пещерах и носили бы повязки на шеях мамонтов. Потому что ребёнку ничего не нужно. Он, подобен животному. Самый, что ни на есть, Маугли.
Говоря о творчестве пиита и его места в этом мире... Современном мире. Пиит, по своей природе, подобен этому Маугли, который жил и в эпоху Древней Греции. И Рима. Средневековья. Возрождения. Ренессанса. Что, поэт, знает о Слове? — кроме того, что он может наговорить о Нём с три короба разных деликатесов. Тогда как, то, что вы сейчас читаете, довольно ясно и точно говорит вам о вашем покорном слуге. И если вы спросите его, как он сам видел эти слова, — мысли, — окружившие его и потребовавшие дать им свободу, — и что он вам на это ответит? Рассказать вам о божественном нисхождении, посетившем его, о птицах огненных, летящих по небу его души, о завораживающем танце Вселенной, которая прекрасна настолько, что все слова меркнут, — когда ты пытаешься передать эту непередаваемую красоту? Что ему вам рассказать? Впрочем, берите, что понравилось, — на выбор. Ибо так есть. Ибо Слово, это не набор букв, — символов по сути. Слово, это Звук, так или иначе, отражающий Себя в пространстве. Которое Он создал. Слово, это и Образ, который необходимо выразить в этом пространстве. И всё это, — несмотря на естественный Ритм Звука и Образа, по отдельности, — переходит в универсальный Ритм. Но что бы там ни было, а всё, чем вы пользуетесь, суть суррогат, который вы обожествляете веками и тысячелетиями. А с тем и их странных носителей. Лучше уж суррогат. Он-то уж точно вам не соврёт. Потому что его нет. Он невидим. Или лучше сказать: не слышим. Тогда как носитель его, вполне. Живёт и здравствует. И говорит, говорит, говорит. Говорящий Маугли. И не признается. Да и как, когда найдётся кто-нибудь и за него расскажет, да повторит, что наш Маугли не такой, — да и может ли он быть другим, носитель-то прекрасного и божественного... — «...Ваш муж тупой. –Нет, мой муж не тупой. —А я говорю, тупой...» — нет, наш Маугли будет молчать. Потому что более умные современные Маугли молчат. За них говорят другие. И не суть, что эти другие могут оказаться глупцами. Эка невидаль, при могучем взаимодействии оного. Большинства. Маугли — умён. Маугли божественнен. Он, — плюс. Которому необходим минус. Пожалуйста, — для этого и нужны другие. Другое дело когда Маугли говорит. Бывает и такое. Впрочем, насколько мне известно, все классические Маугли говорили. И каждый может оценить, как они это делали. И каждый может сказать (наверное), что это были уже не совсем Маугли, а настоящие лорды Грэйстоки, — бывшие Тарзаны из племени обезьян. И не суть, что не все. Значит, Поэзия, не только передаёт, но и разговаривает... По крайней мере, хочется в это верить. Иначе всё зря. Тупой передатчик, какой бы он высокочастотный небыл, какой бы он «Сони» или «Панасоник» небыл, он — всеголишь передатчик. Никто не молится на приёмник, для этого существует человек. Суть одна, — приём. И правильно, что вы не согласны. Потому что, действительно глупо принимать участие в оргии всеобщего помутнения рассудка над тем, кто не способен и двух слов связать без энергии сопутствующей ему и силе мысли идущей вслед. Какой дурак молится на приёмник, — только дикарь. Прошу прощения, высокообразованный дикарь. И только самый умный из россиян, всегда говорит суть правды...: Приёмника, приёмника, (давай включайся), — чукча музыку хочет слушать. Именно, — слушать. Чукча, не такой дурак, чтобы её кушать. Для этого, есть, — телефона. А чтобы согревала его музыка, — вот же смешно! — для этого у чукчи, есть холодильника. И все рады посмеяться над чукчей, тогда как сами, самые, что ни на есть дикари. Прошу прощения, высокообразованные дикари. И чукча знает об этом. Потому что чукча умный. Прошу прощения, чукча, — самый умный из россиян. Самый честный. И самый справедливый тоже.
30.08.-03.09.2017