Жила-была скамейка. Самая обычная парковая скамейка, деревянная, много на своём веку повидавшая скамейка на толстых чугунных лапах.
Вся её жизнь прошла в приморском городке Малом Николаевце, в Центральном парке культуры и отдыха, в том самом месте, откуда подобно лучам морской звезды разбегаются в разные стороны аллеи, лепечут летней порой струи небольшого фонтана в виде белого каменного цветка, и где во времена её молодости возвышался над роскошными цветочными клумбами массивный памятник Сталину.
Сталин скамейке внешне очень нравился: суровый такой и красивый.
Вождь орлиным взором глядел куда-то в сторону Ялты и Крымских гор: что, брат Рузвельт, помнишь ли нашу встречу? А ты, мистер Черчилль?.. То-то...
Скамейка хорошо помнила, как в один прекрасный день Сталина спешно сменил мелковатый для такого пьедестала Ленин, в кепке, в пиджаке, с засунутой в карман рукой.
Не такой красивый и суровый, как Сталин, Ленин тоже был в общем и целом неплох, хотя глядел как-то насмешливо. Скамейка узнала от возившихся с установкой памятника рабочих: Ленина срочно изготовили и привезли сюда по заданию какого-то городского комитета к памятной Октябрьской дате, вот только несколько оплошали с размерами.
Стоял бы Ленин себе и стоял, все к нему привыкли, даже прозвище дали «Ленин с фигой в кармане», да снова пришли рабочие в синих куртках, пригнали откуда-то самосвал, накинули Ленину петлю на шею, привязали его к машине, и через какое-то время свалили на землю, прямо на заросшую клумбу. А ночью куда-то увезли навсегда.
«Так проходит мирская слава», грустно процитировала кого-то скамейка, разглядывая наутро опустевший постамент. Она ещё не знала, что опустел он очень надолго... Как и не знала того, что слава остаётся, но она бывает разной.
Шли годы. Неумолимая волна перемен смыла и могущественный городской комитет, и всю дочиста голубенькую масляную краску со скамеек и летней эстрады, а заодно выкорчевала феноменальные розовые кусты с главной аллеи, и разрушила, раскрошила белую беседку-ротонду с колоннами и балюстрадой.
Красавица-беседка выходила на широкую лестницу – к морю… скамейке очень жалко было подружку, такая та была великолепная...
И только с морем, с южным солнцем, с кипарисами и тополями старого парка время сделать ничего не смогло.
Море по-прежнему рычало и билось о камни набережной или плескалось и пело, раскачивая, как гигантское шаловливое дитя, свою синюю колыбель...
Солнце нежило или слепило, а в полдень беспощадно жгло спины и затылки отдыхающих в парке николаевцев и залётных отпускников, а кипарисы и тополя за прошедшие годы только прибавили и в теле, и в отбрасываемой тени, разрослись и даже достигли некоего буйства. И всё так же сверкали в воздухе капли любимого горожанами фонтанчика-старичка.
Долго пустовал пьедестал, то ли новым городским властям было не до него, то ли никак не могли решить, кого бы увековечить на этот раз...
И вот однажды решение было принято, снова прибыл самосвал с рабочими, и на постаменте к утру появился новый постоялец, совсем не величественный, не насмешливый, а высокий, грустный и худой человек в старомодном пенсне и кашне. Он стоял вполоборота к скамейке, и по его напряжённым плечам казалось, что ему холодно.
Он тоже смотрел в сторону моря и дальше, туда, где шумела жизнь весёлой нарядной Ялты... А вот чт'о он видел там, трудно было сказать...
Вначале новичок ужасно не приглянулся нашей героине, тем более, что постамент ему явно не подходил. Доктор Антон Чехов, как прочитала грамотная скамейка на бронзовой табличке, очевидно тяготился и внушительными размерами пьедестала, и помпезностью старого белого, какого-то неуловимо кладбищенского мрамора...
Но дни шли за днями, Доктор Чехов постепенно привыкал к новому месту, открывавшемуся морскому виду, кипарисам и тополям, а наблюдательная скамейка разглядела на его смуглом лице доброту и сострадание и очень к нему прониклась.
Однако больше молчаливого общения со своими соседями, больше густой тени от тополей и пахучей зелени разогретых солнцем кипарисов, даже больше дымчатого сине-голубого моря вдалеке, скамейка любила людей... Много она претерпела от них за жизнь.
Люди вырезали ножами на её дощечках свои имена (да хорошо ещё, если бы только имена, сокрушалась она по ночам), тушили окурки о её чугунные лапы, ставили на неё ноги, а сами сидели на её аристократически изогнутой спинке, как вороны... Однажды дюжие молодцы вообще хотели её утащить ради смеха, но смогли только с места сдвинуть, и в злобе вытряхнули на неё урну...
Скамейка научилась прощать и терпеть.
Она терпела неопрятную шелуху от семечек и ожоги от окурков, снег, жару, осенний монотонный дождь.
Впрочем, дождь помогал ей думать.
Скамейка любила думать о людях. Они всё-таки были самой интересной частью её жизни! Каких только рассказов она не наслушалась, затаив дыхание, от своих гостей... Скольким любовным признаниям и клятвам была молчаливой свидетельницей, скольким отчаянным спорам и ссорам не смогла воспротивиться, скольким уговорам, мольбам ничем не смогла помочь... Каких только забытых отдыхающими книг о любви не прочла при свете звёзд!
Но из всех людей скамейка больше всего на свете любила маленьких детей и глубоких стариков. Она любила их за беззащитность. Всей душой она стремилась быть для старичков и старушек удобным пристанищем, могла бы, под руки их подхватывала, а за детьми ей очень нравилось наблюдать.
А ещё скамейка научилась предаваться воспоминаниям... Вспоминать она предпочитала хорошее.
Несколько незабываемых лет скамейка была по-настоящему счастлива. Ежедневно, с конца мая по сентябрь, в третьем часу пополудни в парк приходил и садился отдохнуть высокий стройный человек в светлом льняном костюме или плаще, если случались дождливые дни, в сопровождении крошечной белокурой девочки с косичками и в белых гольфах. Дед! – сходу определила опытная скамейка, увидев их впервые. Слишком много нежности было в том, как он обращался к девочке, терпения, бесконечной, тихой любви.
Высокий человек, Профессор, как окрестила его скамейка, спокойно ожидал, пока девочка накатается на велосипедике или металлическом самокате, читал толстые книги, поглядывая на неё искоса, иногда отмечал что-то для себя на полях, ставил галочку длинным карандашом, а когда девочка уставала, усаживал её рядом, доставал из яркого пакета бутылку фруктовой воды для неё и ещё одну книгу, уже детскую, потоньше – и начинал чтение.
Голос у него был приятный, глуховатый, но хорошо поставленный, каждое слово было весомо и отчётливо, и сердце скамейки замирало от интереса и умиления.
Она ужасалась вместе с девочкой жестокости мачехи, отправившей Ганса и Гретель в тёмный лес на съедение зверям, волновалась, слушая историю о маленьком мангусте-храбреце, ликовала, когда королевич Елисей прикасался губами к губам мёртвой царевны в хрустальном гробу и тихонько смеялась над глупым Ваней, испугавшимся пыхтящей квашни…
А какие разговоры вёл высокий человек с девочкой! Он рассказывал ей о солнце, море, деревьях, дальних странах… О жизни, мире, о добре и зле...
Неприметный Малый Николаевец в его устах представал таким же значительным и интересным, как Москва или, скажем, Париж. О своём старинном купеческом и казачьем городке у моря со множеством храмов, усадеб, памятных дат и белокаменным старинным монастырём во имя Николая Угодника – настоящей светильней духовности и разума – Профессор мог говорить часами…
В то, последнее, лето дед поведал девочке о страшной войне, прокатившейся огненной волной по этим местам, о героическом подполье и его борьбе с врагами-фашистами, так скамейка узнала, что на соседней с парком Главной улице Малого Николаевца стоит Обелиск…
Слушала бы и слушала скамейка своего Профессора, ласково подставляя тёплую деревянную спину ему и его внучке для отдыха. Но вот полетели первые обожжённые желтизной листья, отцвели и поникли на клумбах вновь разведённые здесь царственные розы, но главное – море, море вздулось, как в сказке боготворимого нашей чуткой героиней Пушкина, подняло вой, хлынуло на берег, откатилось, потом ещё раз… и началась тяжкая болтанка, называемая штормом. И длился он, как положено, три дня и три ночи, а потом ещё три…
Ветер выдул отдыхающих из парка, утопил панамки незадачливых курортников в волнах и неожиданно стало ясно, что в Малый Николаевец вновь пожаловала Осень…
То ли погода с зарядившими дождями была тому виной, то ли уже повзрослевшая девочка больше не интересовалась самокатами и велосипедами, то ли с самим Профессором что-то произошло (скамейка гнала от себя от себя эти мысли, как могла), но только в парке она их больше никогда не видела…
Верное сердце её тосковало долго, и всё-таки однажды она была утешена.
Именно осенью, ветреной, буролистой приморской осенью с внезапными и яростными прояснениями неба, когда солнце за краткий миг умело до неузнаваемости преобразить всю округу, к ней стала приходить новая посетительница, новая любимица.
Худенькая, угловатая и стеснительная девушка по всей видимости предпочитала уединение, и если никто, возвращаясь по набережной с рынка, не читал на скамейке городскую газету, разложив кульки, не курил, отрешённо-озабоченно думая о своём, она садилась с краю, где розы, и доставала блокнот.
Пришедшая, как правило, молчала, лишь изредка быстро-быстро что-то записывала в нём. Потом она могла замереть, глядя куда-то внутрь себя, и сидеть так долго, что начинала замерзать, и её тонкие пальцы краснели и сжимались в кулачки. И снова что-то черкала, рисуя замысловатые стрелки и значки, и словно прислушивалась к чему-то... А иногда вставала и уходила, разочарованная, сутуля плечи.
В такие моменты скамейка хотела крикнуть ей: «Постой... вернись! Спроси меня, я расскажу тебе всё, что знаю, всё, что видела! Мы подружимся, вот увидишь…»
Но девушка никогда её не слышала.
Зато однажды гостья прервала своё задумчивое молчание, и тогда скамейка услышала её голос. Мелодичный и плавный, совсем не тихий, а полный какой-то внутренней силы и музыки, голос произносил удивительные, текучие слова, временами очень созвучные между собой, но всё равно какие-то другие.
Слова плавали, кружили, вились, и в своём круженье были очень похожи и на девушку с блокнотом, и на парк, и на пристань внизу, и на барашки волн, и на пепельное небо, и на осень…
Скамейка замерла и стала ещё тише и неподвижнее, чем обычно.
Я догадалась: ты пишешь стихи! – крикнула она девушке в своём сердце.
С той минуты, как скамейка узнала тайну девушки, она стала ждать её приходов ещё сильнее.
Говорят, пиши короче,
Ну а лучше – не пиши!
Что мне делать, если хочет
Мысль моя свой путь вершить?
Если из кладовок тайных,
Запылённых чердаков,
Пыль забвения сметая,
Грянет стих и – был таков!
Я живу, как в полдень грежу,
Всё его прихода жду,
Будто парусник в безбрежье
Путеводную звезду.
Замираю… нет, ни строчки…
Преклоняю слух… Молчок.
Где ты, где ты
Полуночный
Вдохновенный мой смычок?
Повелитель всех бессонниц,
Враг тщеты и суеты...
Стих мой, пасынок околиц,
Сын свободы и мечты...
Скамейке даже показалось, что доктор Чехов скосил на чтицу глаз, и пенсне его одобрительно блеснуло. Но девушка внезапно умолкла на полуслове – мимо шли два симпатичных молодых парня. Они как по команде повернули головы в её сторону и приостановились.
– Сударыня, вы читали стихи? – Спросил один из них. – Или мне послышалось?
– Нет! – неожиданно для себя самой воскликнула она.
Зачем, зачем... – ахнула про себя скамейка. – Зачем же ты отказываешься от себя, от своей тайны?
Но ведь люди так часто не слышат даже друг друга. Так кто же станет прислушиваться к какой-то парковой скамье?...
После этого памятного дня незнакомка продолжала свои визиты в парк, но стихов больше не писала и вслух не читала. Она приходила совсем другая, сильно взволнованная, напряжённая, как струнка, и садилась на скамейку с прямой спиной и головой, повёрнутой всегда в одну сторону, в сторону моря.
Именно оттуда, с пристани или приморского бульвара, скамейка точно не знала, к ней приходил Он. Некоторое время они сидели рядом, обнявшись. И девушка всегда молчала, а молодой человек шептал ей что-то, восторженное и нежное... Потом они вставали и шли гулять, и скамейка видела только их спины, и стройные ноги, и любовалась, такие они были оба красивые... Так длилось некоторое время.
Но однажды они не появились в свой час, без них миновал и второй день, и третий. Но пришли одновременно с двух сторон на четвёртый, но уже не обнимались, а тихо говорили о чём-то серьёзном, похоже было, что спорили...
Скамейка расслышала знакомые ей слова «рейд», «плавание», а ещё «ребёнок», и её деревянное сердце затрепетало от волнения и страха...
Молодой человек сегодня был в чёрной флотской форме. Его прямые плечи были как-то особенно, непреклонно прямы, густые брови черны и строги, и сам он казался старше и был настолько другим, что скамейка, возможно, и не узнала бы его.
– Ты не понимаешь, ты просто не хочешь понимать. Это невозможно. Это совершенно невозможно. Это крест на всей твоей жизни, Алла. Я ухожу на полгода, это много. Я тебе ничего не обещал.
Потом девушка плакала, плакала так горько и безутешно, что этого не выдержало небо и пролилось самым сильным за сезон дождём.
Молодая пара ушла, раскрыв зонты. На этом их визиты в парк завершились.
Зима прошла в тревоге, в обезлюдевшем, всеми ветрами продуваемом парке скамейка продолжала надеяться на чудо, понимая, что скорее всего никогда больше не увидит хрупкую плачущую девушку и не узнает о её судьбе.
Но вот явилась весна, ранняя и бурная, как всегда в этих местах.
Грянуло солнце, и море распахнуло ему объятия. Зазвенели птицы... В парк потянулись люди, приехали на велосипедах дети, и жизнь пошла своим чередом.
Даже доктор Чехов как-то отогрелся от пронзительных январских сквозняков и с мечтательной расслабленностью смотрел сквозь утреннюю дымку в сторону своей Ялты.
Наступило и лето с его зноем и курортной суматохой. Гремела с набережной ритмичная музыка, сновали экскурсионные зазывалы, лилась разомлевшая толпа... Покашлял, брызнул ржавчиной и засверкал на солнце проснувшийся фонтан...
И вот однажды, свежим и солнечным августовским утром скамейка вновь увидела её, свою любимицу, свою поэтессу, и вся зашлась от безмолвной радости! Всё такая же худенькая, но страшно бледная, она катила перед собой большую, очень большую детскую коляску, в которой сладко спали, приоткрыв ротики, два человечка.
Молодая мама направляла коляску в сторону набережной. Они шли подышать морским воздухом.
В сторону скамейки молодая мать даже не посмотрела.
Миновали годы.
За это время круто поменялась жизнь и в стране, и в Малом Николаевце, лишь в парке всё шло по-старому. Скамейке уже исполнилось 65 лет, но про это никто не знал, а она молчала. Дни и ночи её всё также наполнялись переживаниями и воспоминаниями. Всё также журчала в фонтанчике вода, сбегая по лепесткам каменного цветка в глубокую чашу.
Скамейка заинтересованно встречала своих гостей, принимая их визиты как долг и радость.
А потом случилось это.
Стояло совсем раннее июльское утро, такое раннее, что можно сказать: заканчивалась ночь. Усталый влажный воздух окутал обезвоженную от дневного зноя листву. Всё замерло в природе, и только поздние гуляки всё не могли найти пристанища и покоя.
Одна такая развесёлая компания, разгорячённая местными винами, водкой и шашлыком, расположилась на скамейке, горланя и сквернословя. Парни орали песни, матерились и крепко, с размаху били о чугун пустые бутылки. Уже не одна получившаяся в результате такого удара «розочка» лежала рядом с ними, ждала своего кровавого часа... Но, к счастью, никто мимо них не проходил...
Скамейка не вникала в смысл их мутных речей, а просто ушла в себя, почти отключившись от происходящего. Занимался чудный туманный голубовато-серый рассвет.
Вдруг один из гуляк вытянулся и замер, сразу протрезвев.
В небольшом отдалении худенькая пожилая женщина с метлой начала уборку парка и неуклонно приближалась к ним.
Ширк, ширк, работала она метлой. Следом она волочила большой чёрный пластиковый мешок, опорожняя урны и постепенно наполняя его. Извлечённые пустые бутылки и железные банки из-под пива она откладывала в сторонку. Ширк, ширк...
Что-то горькое, особенное было в упрямом отвороте её головы, что-то отчаянное в движениях...
Крепкий, дочерна загорелый молодец со скамейки буквально прожигал её взглядом. В конце концов на это обратили внимание его собутыльники.
– Колян, ты чо? Э! В самом деле!
Женщина тем временем почти вплотную приблизилась к ним и стала осторожно подбирать крупные осколки бутылок. Однако упорно не желала смотреть в их сторону.
– Мы это, пошалили немного... – вырвалось у одного.
Женщина молча раскрыла мешок и ссыпала туда осколки. Дальше предстояло очистить урну.
Колян угрюмо молчал. Замокли и все остальные. Как-то необратимо и резко навалилась усталость бессонной ночи. Кураж иссяк.
Вдруг Колян рывком поднялся с места. Его качнуло. В наступившей тишине прозвучал хриплый низкий голос:
– Мать!!! Не позорь меня! Иди отсюда...
Скамейке показалось, что прошла вечность. Но прошло несколько секунд.
Женщина резко выпрямилась и в упор посмотрела на него. Повисла кромешная, тяжкая пауза. Парни молчали, с интересом глядя на своего дружка. Белая, измятая рубашка оттеняла бронзовый загар его литой, вздувшейся от гнева шеи.
Внезапно он схватил одну из зловещих «розочек», шагнул вперёд, и с силой замахнулся на мать. Первый розовый луч взошедшего солнца сверкнул на её острой грани...
В последний момент он остановил замах и что было сил швырнул бутылку об асфальт. Далеко и звонко разлетевшиеся осколки осыпали только что убранное пространство. Со скамейки на него обрушился отборный мат.
Женщина стояла окаменев, как истукан, потом медленным жестом подняла руки и закрыла ладонями глаза. Что-то древнее, испокон-вековое было в этом жесте неутолимого горя.
Через какое-то время она вновь склонилась к совку и чёрному мешку.
В обступившей тишине надрывно и трубно завыл первый причаливший катер.
Всё вокруг оставалось прежним: кипарисы и тополя хранили рассветный покой, море катило ленивые утренние волны, по набережной один за другим, наподобие античных атлетов, бежали спортсмены из местного яхт-клуба с голыми торсами. Сам город ещё блаженно отдыхал от изнуряющей дневной жары, копил силы.
Кажется, впервые скамейке пришло на ум, что она страшно устала жить, стоять тут, в парке, терпеть зной и дожди, и шелуху, и плевки, и этот опостылевший мат... Что она больше не может любить людей...
А через несколько дней в парк вновь пожаловали рабочие – смуглые люди в ярких комбинезонах, говорившие на чужом гортанном языке.
Они принялись деловито валить и распиливать деревья, все подряд, и тополя, и кипарисы, сгружая их изрубленные тела в пригнанный самосвал...
К вечеру настала очередь памятника. Молчаливый Доктор Чехов был обёрнут в серую холстину, шея, плечи и ноги его – обвиты верёвками... На дальнейшее скамейка смотреть не стала. А вот местные утки и чайки, пролетая над бывшим парком, наблюдали, как Чехов взмыл в воздух и после некоторых маневров на цепях был аккуратно уложен на траву. А вскоре снова поднят и погружен на грузовик.
Резко взвизгнул и загрохотал отбойный молоток. Начался демонтаж фонтана...
Наша скамейка этого уже не видела. Она не почувствовала, как вывернулись вверх её чугунные лапы, вылетели деревянные, крашенные белой краской, досочки из спинки. Её сердце уже не билось.
Что ж... Возраст есть возраст.
И у людей, и у вещей.
***
На недавних выборах мэра в Малом Николаевце победил молодой предприниматель, прославившийся строительством дорогих гостиниц и аквапарков в приморской курортной зоне. Он решил удивить горожан, обратить на себя внимание столиц, да и возможности для новых прибылей открывались превосходные.
Свой бизнес везучий политик заблаговременно передал жене... Чтобы успеть с открытием первой линии кафе к началу следующего сезона, леди Мэр незамедлительно начала строительство самого крупного и затейливого на побережье Города Развлечений со своим аквапарком...
Место для него нашлось отличное – рядом с пристанью, в самом центре, на месте морально устаревшего Центрального парка культуры и отдыха, засаженного никому не нужными старыми кипарисами и надоевшими тополями...
В своём приветственном слове новый хозяин города пообещал николаевцам обеспеченную, красивую и безопасную жизнь.
***
Я иду вдоль набережной городка моего детства.
Как всё изменилось вокруг!
Как изменилась я сама, что и говорить, ведь я теперь молодая бабушка, и дома, в далёкой и шумной, такой нереальной отсюда Москве, меня ждёт моя крошечная внучка. Мне ещё предстоит привезти её сюда, на первое свидание с морем...
Тихое, ласковое, штилисто-серое, оно сегодня провожает меня. Насколько нам предстоит разлучиться в этот раз?.. Я не знаю.
Но я увожу с собой прикосновение его прохладных ладоней в утреннюю пору, и упрямое сопротивление мутных зелёных волн в пятибальный шторм, и его ночной шум, и запах, и шуршание мелкой галки... Оно живёт, оно будет жить во мне, в моей памяти, моя тайна, моё упоение, моя свобода...
Я иду мимо центральной пристани, где бойко сменяют друг друга крикливые пассажирские катера, снуют лёгкие спортивные парусники, фланируют элегантные яхты. Многочисленные кафе зазывают на шашлычок, таверны соблазняют ароматом аппетитного кофе с открытых террас. Ветер хлопает их парусиновыми крышами, раздувает лёгкие занавески. Сегодня погожий, ясный, но, благодаря ветру, вовсе не жаркий день.
День исхода лета...
Прямо за пристанью высятся яркие строения недавно появившегося здесь, но уже знаменитого Города Развлечений. Толпы туристов с детьми с самого утра занимают очереди в аквапарк, пестрят рекламами щиты, приглашающие в новейшие спа-салоны, дельфинарий и Театр под открытым небом. Гигантская афиша сообщает о гастролях очередной звезды...
Наверное, это хорошо, что Малый Николаевец стал таким. Да, наверное, это хорошо... Но сегодня я вспоминаю другое.
Вот за этой летней террасой начинался старый тенистый парк с памятником Чехову в центре, тенистыми аллеями из тополей и душистых кипарисов, тяжёлыми дивными розами, старинным фонтанчиком в виде каменного цветка и белыми массивными скамейками на чугунных лапах, такими удобными и спокойными. Их уже давным давно не делают из-за дороговизны материалов и внушительности размеров.
Отчего-то мне хорошо запомнилась одна из них.
Когда родители привозили меня на всё лето, маленькую и часто болеющую зимой, сюда, к бабушке и дедушке, мой дед, профессор истории, бросал все свои дела и рукописи, и каждый день водил меня на послеобеденные прогулки. Бабушка, вымыв посуду после обеда, шла отдохнуть, а мы брались за руки, пересекали две улицы и площадь перед пристанью и уединялись здесь, в тишине и прохладе.
Мы усаживались рядом с ним на просторной скамье у живого фонтана, отчего-то всегда на одной и той же. В послеобеденные часы в парке бывало малолюдно, и для нас всегда находилось место. Это был удивительно уютный, утопающий в зелени уголок. Белая скамейка была такая основательная и удобная, что всем своим видом располагала к неспешным задушевным разговорам.
Дед доставал свои книги, я каталась на велосипеде, жевала яблоки и сливы из домашних запасов, пила лимонад, а после слушала, расширив глаза, как он читал мне сказки, рассказы, стихи... Особенно сильно я любила, когда он читал мне сказки в стихах. А из всех сказок в стихах - пушкинскую "Сказку о мёртвой царевне и семи богатырях".
Кстати, от парка моего детства всё же и сегодня кое-что уцелело. Уцелел мраморный пьедестал, на котором, по дедушкиным рассказам, в прежние годы стояли разные бронзовые фигуры вождей. Говорят, его тоже хотели снести. Но в последний момент кто-то наверху воспротивился этому, упирая на его историческую ценность и необходимость присутствия в развлекательной зоне культурных, облагораживающих объектов.
На отреставрированном пьедестале, со всех сторон окружённом клумбами, теперь стоит подарок городу от именитого московского скульптора – новенький, с иголочки, Александр Сергеевич с гордо откинутой головой. Он смотрит в сторону бухты, долго, неотрывно. Смотрит туда, где море у горизонта сливается с небом... Куда не долетают с набережной голоса людей и ритмичная музыка, а от причала – отрывистые гудки катеров... Но каким-то образом достигают удары колокола древнего белокаменного монастыря во имя Николая Угодника, расположенного высоко на горе. Монастыря вновь действующего, тщательно восстановленного и набирающего популярность у паломников. Возможно, великий поэт слышит этот звон...
Синий перевёрнутый колокол бухты словно вторит ударам земного, раскачивая упругие волны... И оба они славят единого вечного Бога, Творца Неба и земли.
До свиданья, море.
До свиданья, парк моего детства, живущий в моём воображении.
Спасибо вам, тёмные кипарисы и красавцы-тополя, певучий фонтан с каменными лепестками и наша с дедом белая скамейка-подружка.
До свиданья, милый Малый Николаевец.
Лето моё, прощай...