Дорогой Славочка!
Смотрела проект барельефа для твоего памятника, и меня удивила абсолютная похожесть изображенной (вылепленной) твоей руки с запомнившимися мне твоими руками.
Был уловлен их изысканный жест, нервная тонкая кисть с длинными пальцами, гибкими и сильными.
Я не раз говорила Славе, глядя на его руки: «Тебе нужно было идти в хирурги, или в музыканты».
Заболевшие наши дети ощущали целительную прохладу от прикосновений его ладоней. Он им делал примочки, массажи, компрессы и перевязки, поил микстурами, бегал по городу в поисках лекарств, находил лучших врачей.
Милосердием Славы были окружены моя мама, сестра и тетушка до последнего их часа.
Когда тяжело заболела матушка Славы, он никому не доверил уход за ней. Провожая ее в последний путь, он нежно погладил лицо и руки родного человека, прошептав: «Маленький мой…»
Весь его облик нес на себе печать причастности к миру духовному.
Глаза его искрились то доброжелательной иронией, то спокойствием и мудростью, то вдохновенным экстазом, то яростью и страстью негодования, то восхищением от увиденного – пейзажа, книги, произведения искусства, красивой женщины.
Его узнавали по стремительной походке. Если мы и шли вместе, то это не значило, что мы шли рядом. Он убегал вперед, а я догоняла его (и могла догнать его лишь когда он тормозил на ходу).
Если мы прогуливались с маленькой дочерью, а потом и с внучкой, - он бегал с ними наперегонки, делал «скоки» - это когда они высокими прыжками двигались вместе через уличную толпу, взмахивая руками. Славу нисколько не смущали удивленные взгляды прохожих.
Философ и ребенок, почти до последнего своего часа он видел, что летает во сне.
Коньки, санки, лыжи, ролики, велосипеды – все было освоено им ради прогулок с детьми. А дети под его присмотром бесстрашно спускались с крутых пригорков на лыжах, бегали на коньках, неслись на санках, велосипедах и роликах, прыгали в реку с мостков. Не обходилось и без приключений: санки частенько переворачивались, а лихого седока извлекали из снега, за что горка была прозвана «мордотыкалкой». Из леса как-то вернулись со сломанной детской лыжей – слишком крутой был спуск с обрыва на занесенную снегом реку Урал. Однажды, во время купания на Деркуле, внучка Аня, изображая торпеду, выскользнула из спасательного круга, и Слава едва успел ее перехватить уже под водой, куда она мгновенно погрузилась.
А сколько было радости, когда в осиновом лесочке на берегу Урала, вдоль овражков, он находил «дорожки» любимых грибов. Меня торжественно подводили к грибнице. Марина нетерпеливо ждала, когда же я разгляжу, наконец, под шапками опавших листьев найденное ими сокровище, начну удивляться и стану хвалить их зоркость и интуицию. Конечно, я ничего не могла увидеть – грибник из меня плохой: уж коли не дано, так не дано, не обладаю я зрением и чутьем охотника за грибами.
Нежными движениями, чтобы не обломать шляпки выстроившихся плотными семейками грибов, Слава, как бы раздевая их, открывал целую поляну валуйчиков, заранее предвкушая, как мы их почистим, отмоем от земли и лесного сора, вымочим в воде в течение нескольких дней, а потом начнется этап моего колдовства над ними – варка, укладка в банки, заливка маринадом по рецепту Славиной матушки. Затем после 21 дня выдержки в холодильнике, под хорошую закуску и водочку из запотевшей охлажденной бутылки, трепетной рукой наливалась «рюмашка» и вкушались те самые грибки.
Его руки были так же выразительны, как и речь, они взаимно дополняли друг друга. Это не было хаотичной жестикуляцией, а скорее напоминало движения дирижера, управляющего мановением палочки целым оркестром. В его жестах звучало и пиано, и кресчендо.
Этот дар жестикуляции особо проявлялся во время чтения собственных стихов. Его руки то взмывали вверх, унося слушателей в запредельную высь его поэтической фантазии, то нежно порхали и двигались в такт сладкоголосой рифме, посвященной женщине или волнам и ветру, касающимся ее тела.
То вдруг, дополняя убийственную силу обличительных яростных строк, его руки рубили воздух, яростно отталкивали окружающее зло, защищая добро.
Помню, как шли в театре им. А.Н.Островского репетиции музыкально-поэтического Ревю «Все больше к музыке душа благоволит», задуманного Славой широко и масштабно с участием лучших творческих сил города: театра, филармонии, танцевальных коллективов, эстрадно-симфонического оркестра, модельного салона и др. Сам Слава был сценаристом, режиссером, чтецом, исполнителем роли Поэта. Я ему помогала: в картине «Мои гаремы» полностью поставила и отрепетировала с танцевальным коллективом все мизансцены.
Режиссер театра М.Маскалюк взял на себя работу с актерами, делал записи некоторых фонограмм, но Слава читал свои стихи вживую и всякий раз по-разному, в своей вольной манере, с широкими жестами, что ужасно раздражало режиссера. Он постоянно прерывал репетицию, «учил» Славу театральной манере чтения стихов, навязывая ему не свойственный бытовой разговорный тон их исполнения, требуя убрать жесты.
Пришлось вмешаться мне, чтобы резко и настойчиво объяснить Маскалюку, что жесты у Славы несут огромную смысловую нагрузку, они выполняют функцию энергетического посыла в толпу зрителей, являются своеобразным физическим акцентом. «Поймите, что Слава – автор стихов, он их писал, вынашивал, выстрадал, и как не ему знать, на чем сфокусирован их смысл. Учить поэта читать собственные стихи – бесполезная и ненужная затея. Лучше Ирхина никто его стихи прочитать не сможет. Уберите жесты у Ирхина во время чтения стихов – потеряете подлинность образа Поэта».
После этого никто и никогда не пытался режиссировать поэта.
Слава любил и умел произносить тосты. Друзья с нетерпением ожидали их, предвкушая в зависимости от события необычный разворот мысли, феерию остроумия и красоты слога, философской глубины и духовной высоты.
На торжественных обедах и просто в гостях он произносил удивительные экспромты, а когда не было настроения или что-то его раздражало, или, как водится на застольях в семейном кругу, где все говорят одновременно, никто никого не слушает, прерывают очередного оратора, вставляют свои реплики и комментарии, он ограничивался короткой фразой или резким замечанием.
Другое дело – застолье с друзьями-казахами, в среде которых за дастарханом царствует иерархия и уважение к гостю, высоко ценится умение ярко излагать свои мысли.
Казахи – известные острословы, их речь образна, мудра, облечена в философский строй. Здесь-то Слава произносил свои экспромты, после которых слышался гул одобрения гостей и даже аплодисменты.
Его речь сопровождалась не менее выразительными жестами – то плавными, то резкими, смысл речи дополняла пластика движения рук. Иногда, подбирая нужное слово, он поднимал одну ладонь, и пальцы его, выражая нетерпение, вздрагивали, он прищелкивал ими, подгоняя мысль в нужное русло.
Иногда, увлекшись, отдаваясь эмоциям, он делал широкие взмахи обеими руками, как бы намереваясь обнять если уж не весь мир, то хотя бы сидящую перед ним компанию.
Соседи по столу при этом осторожно отодвигались от его рук, парящих над их головами.
Дома я говорила: «Ты сегодня очень хорошо говорил, твое поздравление было очень впечатляющим. Только…»
- Чего еще «только»?
- Да ты чуть «чепчик» не помял соседке!
- Какой еще «чепчик»?
- Прическу, конечно.
- Вот умеешь же ты испортить настроение!
Но посмеялись оба.
Поэзия его была насыщена поэтическим описанием рук, – это Гимн наиболее выразительному человеческому жесту.
"Так красив твой печальный,твой пленительный риск!
Так ты прошлым и сущим до прожилок продольных,
как кленовый огромный в солнце вымокший лист,
простираешься на ладонях?!" ("Если б не было бездны...")
"Когда искрит ладонь
в предощущеньи чуда,
не оборви огонь,
не оборви огонь,
упавший к нам Оттуда!" ("Еще всего лишь взгляд...")
«Не потому ли, что руки твои летят по телу моему, как по голой земле гонимые ветром осенние листья, я прошу дождя, чтобы он прибил их к коже моей навсегда, чтобы руки твои остались на мне даже тогда, когда меня будут топтать сапогами». («Евангелие от любви», с.95)
«Чрез тридцать веков повторяется стон на миру.
(Не дай захлебнуться бессмертья вкусившему звуку!)
Чрез тридцать веков снова в руки — о боже! — беру,
как сердце живое, ее обнаженную руку».(«Восточным владыкою…»)
Я помню нежные и трепетные твои руки с нашего знакомства: первое рукопожатие, испарину на руке и легкую дрожь, когда ты впервые сжал мою ладонь, прижав мою руку к своей.
Какие токи, какие сигналы ты подал мне, что я готова была идти за тобой хоть на край света!
Я – не разведенная чужая жена, мать маленького ребенка…
Ты – юноша, порывистый, страстный, покоривший меня шквалом обрушившихся незнакомых эмоций.
В одном из стихов Слава писал:
«От дождя ли, камня ли, затихать и согреться,
с головою весь в овал рук твоих
(от лица моего овальные),
как собака, в конуру лез».
Это в овал своих рук ты забирал мое лицо.
Это твои руки летали как листья по моему телу, подхватывая и унося меня в забытье.
С тобой я узнала и рай, и ад любви, и с самого начала я знала точно: покоя и благости не будет уже никогда, но жизни иной я никогда не желала.
В одном из шуточных стихотворений, посвященных мне, есть такая фраза:
«Радость превеликая утром налегке,
как синичке, прыгать мне
на твоей руке».
Боже! Какая я была счастливая!
06.09.2017.
Барельеф на памятнике В.Ирхину. Скульптор А.Сосенская
Смоленское кладбище. Санкт-Петербург, 2016г.