Я не умел и никогда не знал, как обнажаться.
Ведь уязвимо открывать другим изгиб ключицы;
лежит на алтаре самодостаточность пасхальным агнцем,
когда груди за тайной ткани не укрыться;
изломанность бедра внимательности чужих глаз боится...
Мне так мучительно терять чувство дистанций.
Твоё присутствие впервые сколыхнуло жажду
больше не прятаться в убежище текстильных нитей -
я с дрожью и трепетом их отрывал от тела
в болезненной попытке измениться.
В той наготе я чувствовал себя порой осиротело,
но мог объятием твоим крепчайшим заслониться...
Там, в лоне рук твоих, всё, наконец, осталось маловажным,
и я не мог понять, за что мне эта роль счастливца.
Но слабость вскоре пробрала твои объятия,
меж тел нахально и прытко просочился холод.
И, ёжась, я повержен размахом безотрадности
попыток отыскать потерянное снова.
Прикосновения твои содрать не удалось и с кожей.
Я вновь поверил в фикции в том омуте беспечно.
В ребячливом, безбашенном пылу я отпустил все вожжи,
загнав себя, как загонял запал коня, в увечья.
И неуклюже пребывая тут в своей глупейшей наготе,
я не могу любовью запредельною к тебе не тяготеть.
Но и в равной чувств бурлящих полноте
хочу я от тебя невозвратимо опустеть.