"Вижу, что будет великое состязание над моей могилой".
А. Македонский
1.
Меня, по меньшей мере, с колыбели
готовили к войне.
Мечи и копья
точили только лучшие, о ком я
не вправе вспоминать без слёз.
Убиты
или отравлены.
О, боги, скольких бедных
вы обрекаете на муки.
Моя свита -
моё же тело. Значится, тем самым
вы отсекаете, в часы большой победы,
мою же плоть, но только вражьей саблей!?
Я помню первый бой на деревянных
мечах. Ладони сплошь в больших мозолях.
Наставник говорит мне: "Мой их с солью!" -
в пространном поле детский крик стократен! -
Мои наставники смеются. День их ярок.
Они беседуют о боли, о Сократе,
и обо мне, в чьём теле кровь Ахилла.
Я сдерживая слёзы, после - ярость,
кричу: "Ах, им-то..."
2.
Взойдя на трон, я бросил весь свой гнев
на тех противников, что так пускали слюни
на мой престол, что даже старец с лютней
не мог отвлечь их от греховных мыслей.
Я был свиреп, как уязвленный лев.
И жив войной. Я знал, что только мы с ней
способны совместить Восток и Запад.
Я в двадцать лет планировал взять в плен,
весь мир, со всех сторон, идя на запах.
И, помнится, что вскоре начал с Фив,
держа осаду, предлагая мирно
начать с переговоров.
Пусть, и мимо
всех наших войск летели вражьи стрелы.
Я думаю, что в общем-то другим
вернулся из тех мест в родные стены.
Вся Греция шепталась: "Значит, быть вам..."
Я представлял размах своей дуги
ведущей к битвам.
3.
О, Азия, неужто царь царей
был скуп в своём признании, что войско
насчитывает тысячи, и воздух
от их дыханий будет жарче пекла?
Нет, ты не верила. И будучи целей
вела войну, и хоронила персов,
не предвещая бед для их державы,
которую уж при моём седле,
с особым рвением, как призраки, держали
и смерть, и боги.
Дарий, будто червь
впал в бегство, лишь теряя свои силы.
Я чувствовал себя уже не сыном,
а преданным родителем ста тысяч.
Произошло слияние всех черт
в одном лице, в которое все тычут,
крича мне так: "Да здравствует, Великий!" -
уж лучше умереть в горячке, чем...
Чем слышать крики.
4.
... И Дарий умер. Не скажу, что мне
намного стало легче. Нет. Противник,
который был, сродни большой плотине,
ценнее, чем хромающий сторонник.
Теперь весь мир, не я учу войне,
а те, кого мои войска хоронят.
И я боюсь, что скоро в царстве павших,
не будет мест.
На городской стене
есть надпись: "Правь же!"
И скифы вскоре пали. И в горах,
я вёл простые войны, с тем запалом,
как вёл бы там последнюю.
За пару
военных лет, я научился думать.
Нет, правда, здраво думать, не гадать -
откуда, предвещая схватку дунет
смертельный ветер, скрыв нас, будто саван...
И там нашел её. О, как горда.
Роксана.
5.
Ах, Индия! В ней самый глупый миг
в карьере полководца и стратега.
Моя мечта - стать в этом мире тем, кто
впервые скажет Индии: "Я верю!" -
осталась просто мифом. Этот миф,
не больше, чем теперь труды Гомера.
И после, мне единственно осталось -
обозревать с балкона Новый мир,
скорбя о старом.
И вот я в Вавилоне.
Новый флот
пестрит средь возведенных мной каналов.
Не стоит ли задуматься о малом?
Об экспедициях и против Карфагена,
и против трёх племён.
Стреляя в лоб,
мне кажется, нет смысла метить в веру
иных народностей. Все боги как один и...
И значится, не так ничтожна плоть.
Как, впрочем, до сих пор мои седины,
что не видны мне лично. Но другой,
при ближнем рассмотрении заметит
мои седины - пусть же вырвет смерть их,
и растворит в кромешной тьме как блики...
Я завещаю, чувствуя всю боль
и скорый крах империи великих:
"В беспамятстве, в душевной нищите -
внести... Внести меня в последний бой,
хоть на щите..."