Жила, как все. И долго, как смогла.
Соседи звали ласково, по отчеству:
- Захаровна, как сердце? Как дела?
Как сын?
Но не ушла от одиночества:
муж умер, сына ветром унесло,
как птиц залётных, за море далёкое,
где есть семья, где круглый год тепло,
а ей осталась старость одинокая.
Худая. Вечно бледное лицо.
Болела. Но от жизни не озлобилась.
В запасе было доброе словцо
для каждого, с кем запросто знакомилась:
порой, когда над грядками кружат
шмели и вдруг подружки в гости ввалятся,
пристрожит:
- И досуг ли вам жужжать!
Пора бы в огород, мои красавицы!
Иль осенью, в час утренней зари,
когда бегу в болото тропкой хоженой,
вслед крикнет:
- Ты мне клюквы набери!
Но только не зелёной! Подмороженной...
Бабули нет. А я ещё жужжу:
в стихах живут былого века пахари.
За клюквой, правда, нынче не хожу,
пока её морозцем не подсахарит.