Жили так: каждой твари — по харе; в пьяном угаре,
не зная горя, не видя гор.
Звёзды нам мигали, будто бы помогали,
хоть, наверное, это вовсе не тот глагол.
Так мы жили: поэты, сволочи, гитаристы
/по-любому пальцем в небо да попаду/
так одним было двадцать-едвадцать, иным — за тридцать
мы все вместе горели на нашем святом мангале
и не верили в рай, дело было слегка в аду.
Мы ходили на Босха и воскресали на вписках,
куличом закусывать в Пасху — и смех и грех.
Далеко было нашим играм до Олимпийских.
Я была в игре
и на сцену взойдя, раз за разом срывала горло,
а потом лечилась подругами и вискарём,
потому что на самом деле хотелось в горы
и чуть-чуточку знать, что не выгорим, не умрём.
Я влюблялась, как чёрт, на черте, на краю балансируя,
пусть ни слухом ни духом, что в ступни впивался край.
Вы не верили в рай, но шутили: рождённым в России
автоматом — в рай.
Вы шутили, а я ведь верила, что отмолят нас,
что и впрямь — туда.
Только в венах гудела кипящая, страшная молодость:
не вино — вода.
Я их резала — пили, не резала — было гордо мне,
хоть вокруг и во-пили про лютый дурной сушняк;
я-то знала, что разделяет меня и горы
лишь один мой шаг.
Я-то знала /не верила/ — то, что теперь я вижу,
верно, грех да смех:
ступни режет вершина, а значит, я тоже выше,
пусть и выжжена, пусть и выгорела, но выше
всех.