В.
Горче женской обиды, надменнее сжатого рта
Над Москвой распростерся удушливый шумный июль.
И в душе маета, и в прохожих глазах маета,
И глазами, прическами, лоском кишит вестибюль
Многолюдной норы, подземельной кротовой тропы,
Где колонны - атланты, гранитные боги, столпы,
Там меня взяли в плен, окружили, зажали в кольцо,
Там стоял я послушно и ждал белой дамы лицо,
Что появится справа, нет, слева, о нет, позади,
Померещится в чьей-то походке, в суровых бровях...
Я просил: появись! Говорил: облекись, снизойди!
И весь ветер, гуляющий мимо, надеждой пропах.
А под вечер отчаянье стало повсюду сквозить,
Где мой путь пролегал. И как выщербленная душа,
Не способная больше ни ранить, ни словом пронзить,
Плелся мой окаянный состав, никуда не спеша.
Так не стало тебя. Бог с тобою. Но где моя быль,
Что вмещала в себя столько соли? Что, соль стала пыль?
Неужели глаза мои выплаканы до конца,
И мне больше не видеть, не знать белой дамы лица?
Не судите меня. Не осталось ни капли ума
В этом теле, налившемся тяжестью и под откос
Уходящем. Ведь тело - совсем не острог, не тюрьма,
А тюрьма - это поезд, который тебя не довез
До оранжевой, серой, зеленой... Как много цветов
К бледноте я твоей подобрал, и раскрывшихся ртов,
Приготовившихся молвить правду, и выпитых дней...
И ночей невозвратных, больных, пролетевших о ней...