Голой коже страшен полночный ветер, нож блестит серебряным в лунном свете, если прогадал – окажусь в кювете. Мой прыжок отточен до мелочей. Человечья шкура слабее волчьей, по плечам ожогами лезут клочья, я пытаюсь [и не умею] молча, я скулю и тычу лицом в ручей, на моих губах высыхает влага, моя боль – мой ад и моё же благо, мои кости хрусткие, как бумага, я рычу – но слишком для рыка слаб. Я ползу на брюхе к далёкой стае, лунный снег на шерсти дрожит и тает, моя вера, глупая и святая, вся – в усталых мышцах дрожащих лап. Я боюсь опять растревожить рану, с ней попробуй жить – но и сдохнуть рано, не найдётся слов, кроме злых и бранных, но и их не выдавит волчья пасть.
Сзади люди, выстрелы, крики, пули, вся их ярость пляшет в ружейном дуле, люди рады – люди меня надули, окружили, вынудили напасть, люди рады – зверь угодил в ловушку, зверь в плену, зверь выдохся, зверь на мушке, главный шут огромной людской пирушки. У меня в глазах всё плывёт от искр. Люди рады, люди поймали монстра, их восторг воняет гнилым и острым. Рыжий малый [жалко, не вышел ростом] говорит про мужество и про риск.
Моё сердце, девочка-лучик солнца, как и все в толпе, надо мной смеётся. Я сегодня скрёбся в её оконце и срывал дыхание с тёплых губ. Говорила, любит. И вышло гладко – как щенок, поверил изгибам сладким, а теперь на грудь нашиваю латки. И хочу простить её.
Не могу.
Я рычу, и рык мой в гортани стынет. Пусть её не любит никто отныне, пусть её отныне никто не примет, где бы ни искала свою нашесть. Я рычу, давясь предпоследним вздохом. Пусть ей будет так же, как волку, плохо, пусть её преследуют страх и хохот.
И её лицо покрывает шерсть.
4.03.17