Хамсин жёлтой пьявкой насиловал день,
И краски совсем одурели.
Сковав Авраама, потливая лень
Дремала под звуки свирели.
Чернявый мальчонка у ветра украл
Мелодию страха и боли.
Пищала свирелька. Но вдруг заорал
Отец из-под тряпок: "Доколе!
Доколе я слушать тебя обречён?!"
Сломалась на полпути нота.
Затихло вокруг. И удушливый сон
Набросил на голову кто-то.
Как он грохотал, этот кто-то во сне,
Лучи золотые швыряя!
"Сынка приведи на заклание мне,
Чтоб стал он жемчужиной рая".
И старый родитель, проснувшись, сказал:
"Сынок, собирайся в дорогу…"
Рассвет серебрил две фигурки средь скал,
Фигурки, угодные Богу.
Поднявшись на гору, поесть и попить,
Присели на белых каменьях.
"Отец, сколько мне ещё выпало жить? "
В ответ – тяжкий вздох. То сомненья
Рвут сердце в куски, как бродячие псы,
"Пожертвовать… собственным… сыном?!.. "
"Да-да! " – брызнут весело капли росы;
"Смелее! " – толчок ветра в спину.
Как жертвенник клал из могучих камней,
Потом пеленал тело сына…
Нож поднял… Он в памяти держит своей
Кошмарную эту картину.
Потом отрезвление было и стыд,
Ягнёнок, зарезанный в гневе.
Что Ицхак мог быть Авраамом убит –
Про то и не знали в деревне!
Лишь Бог справедливый, отведший беду,
В каких-то своих интересах,
Сказал Аврааму, когда тот в бреду
Лежал: "Впереди ещё Песах*…"
*Имеются в виду двенадцать казней, ожидающих египтян
при выходе еврейского народа из рабства