О рассказе Лидии Григорьевой - Фуфайка Феофанова

Вера Линькова 2
О рассказе «Фуфайка Феофанова» 
      
   «Пассажиров грешных и бессмертных просят пройти на посадку к выходу номер восемь! Рейс SU 241 на Лондон! Повторяю...».
   Так неожиданно начинается рассказ Лидии Григорьевой «Фуфайка Феофанова». Сначала вздрагиваешь: будто «грешные» и «бессмертные» - это обращение и к тебе тоже.

     … Что-то похожее на время мистического сна. Ты ожидаешь самолёт, рейс которого задерживается. Ты вроде хорошо понимаешь, куда и зачем летишь. Временем ожидания проносится перед глазами жизнь. И вдруг в какой-то момент воспоминаний словно просыпаешься, словно спохватываешься, задумываясь над вопросом: а что же в ней было настоящее? И почему это, нас, «грешных» и «бессмертных», приглашают сейчас на посадку? Такая  внезапная оторопь… И наконец-то осознание, что это всего лишь фамилии… Обычные сибирские фамилии – Грешных и Бессмертных.
«Обычные сибирские фамилии прозвучали в душном, нашпигованном статическим электричеством воздухе тесного аэропортовского «отстойника», дико и страшно, просто-таки апокалиптически.

    И она вздрогнула. И внутренне сжалась. Уж не к ней ли напрямую обратилось само небо? И с чего бы это? Не начало ли это некоего (она ухмыльнулась) Конца...»
И уже так интригующе закручивается пространство! К чему приведёт ожидание этого задерживающегося по техническим причинам рейса? Ведь эти говорящие фамилии в какой-то степени  делают сопричастной к обращению самого неба и героиню рассказа Алевтину Потехину. Она ведь тоже родом из Сибири. Там – её корни. Оттуда она выбилась в большой мир и стала значимым в науке человеком - профессором одного из британских университетов, защитившим «диссертацию по теме: «Буква «ё» - как доминанта и кода в поздних романах Зарецкого».

    Зарецкий – её кумир со студенческих лет. Именно исследованию его творчества посвятила она свою научную жизнь. И вот тетрадка в её руках с первым рассказом Игнатия Зарецкого «Фуфайка Феонова» – особая загадка. Автор побуждает думать о ней,  как о некоем сакральном смысле ожидания в аэропорту. Трансформация составных этого ожидания. Изначальное внимание Алевтины устремлено  к тому, что слависты европейских стран, споря о рассказе Игнатия Зарецкого,  «написанного им в пересыльной тюрьме Сыктывкара», утверждают, что существование этого рассказа - не более, чем фантом. И Алевтина со всей своей научной проницательностью пытается «докопаться» до истины. Хотя на поверку истина окажется другой. Она возникнет в конце рассказа, как бы опрокидывая буквенную доминанту и её значимость перед настоящей жизненной доминантой! И внезапно поставит читателя перед вопросом: что важней?

    Но пока, в момент ожидания своего рейса, Алевтина, чтобы успокоиться от этих как-то мистически прозвучавших слов про грешных и бессмертных, изучает буквенную доминанту «Ф» в этой с риском для собственной жизни добытой тетрадке:
  «Фабричный фельдшер Федор Феофанов был форменным фетишистом и фантазером. И это факт. С фельдшерицами и фабричными фифами он любил фамильярничать, фарисействовать, фанфаронить и фиглярничать, как фасонистый фофан и фалалей. Фаня Фофанова фыркнула как-то: мол, у него физия филера и форсуна, а то и фискала.»
Исследуя творчество Зарецкого, она как раз и узнала, что именно у старого вохровца Философова надо искать этот рассказ.

    «Тяжелая выдалась поездка. Нелегко было в Сыктывкаре раздобыть адрес тюремщика-пенсионера. Пришлось перепроверить в платном теперь адресном центре всех местных Феофановых, Фофановых и прочих дядичек преклонных лет с фамилией на «ф», пока не обнаружился некто (бог мой!) Философов, служивший именно там и в нужное время. И все - совпало.»

   Алевтина вспоминает, как приехала к самому вохровцу. И уже явно возникла перед её глазами та «засаленная, лоснящаяся от старости, какая-то слишком уж доисторически советская фуфайка». В момент воспоминаний автор подмечает и ещё такую немаловажную деталь, говорящую о сущности подобного рода людей. Переносясь мысленно из времени ожидание  своего рейса во время ожидания в Сыктывкаре, когда этот «хранитель сокровищ» с накинутой на плечи фуфайкой достанет наконец-то из-под своего тюфяка драгоценную тетрадку. И вот как чётко прописана сама деталь. Она видит его «с холуйской готовностью  роющегося, по её милости, в газетном хламе брежневских, наверное, времен».

   Ей хочется поскорее  забыть те страхи, которые пережила она во время добычи «тетрадки», как гнались за ней потом верзилы, желающие стребовать деньги. И здесь опять же чувствуется почти филигранное мастерство автора – выстраивание взаимосвязи цепочки воспоминаний. Лидия как бы аккуратно готовит читателя к тому апофеозному финалу, свершившемуся в сознании её героини. В цепочке все воспоминания не спонтанны. Они обоснованы своими «скрепами». Воспоминание о погоне за ней и нападении  вохровских верзил предваряет воспоминание о погоне и даже нападении волков в том мартовском дне из детства. Воспоминание о почти истлевшей фуфайке на плечах вохровца предваряет воспоминание о реально истлевающей в огне фуфайке, скинутой с плеч мальчика, спасающего от волков своих одноклассниц. Сила сопоставления этих воспоминаний будоражит и без того больное сердце  Алевтины. И вот, ужаснувшись «такому фуфаечному совпадению», она пьёт успокоительные и ждёт, когда «лекарство должно подействовать, успокоить».

    Но успокоение оказалось каким-то странным. Оно вдруг соединило все отрывочные воспоминания, вылепив из них невероятно тревожащий смысловой объём.  Тревожащий, прибивающий к чему-то самому главному, пока ещё до конца не осмысленному, но очень значимому и важному. И воспоминания эти, словно не от далёкой Сибири, а от самого неба, завершив свой мистически фантомный круг, заставили её пережить настоящий катарсис, опрокидывая все буквенные доминанты. И всё это происходит в момент, когда посадку на рейс наконец-то объявили, но она вдруг «решила не трогаться с места, пока не пройдут самые нетерпеливые и напористые. А грешных и бессмертных,вообще нужно повсюду пускать без очереди...»
 
     И в этот короткий промежуток чего-то символического в самом понятии «пропускать вперёд», даже не свойственного ей,  вечно спешащему «трудоголику» - пропускать – нахлынули те самые, очищающие душу воспоминания.  Воспоминания о земляках и землячках, о бабушке Марте… И когда воспоминания доходят до влюблённого в неё мальчика по имени Валька Черных, «фуфайка» словно вскрывает иную доминанту её сознания. И здесь уже невозможно оторваться от проникновенного описания самим автором именно этой, человеческой доминанты! Поражает виртуозность передачи чувств и пробуждения сердца!

    «Это он, и тут уж она просто-таки содрогнулась, таким невероятным показалось ей это непрошенное воспоминание именно сегодня, это он в пятом калассе сжег свою (ну, кто поверит!) новенькую фуфайку, огнем и дымом отгоняя от нее и ее подружек ошалевших мартовских волков, с голоду, наверное, забредших на окраину села, в котором, отделившись со вторым мужем от родителей, жила мать Алевтины, и училась до шестого класса сама Аля.

  Он тогда сильно обморозился. Пока там мужики с пугачами сбежались на крики, пока разбирали перепуганных до смерти девчонок по домам, про Вальку как-то все забыли. И забыли, что живет пацаненок на другом конце большой деревни. В одной полотняной рубашечке, без всякой поддевки, уже ведь и весной запахло, да вдруг морозы грянули почти крещенские, он долго, наверное, бежал домой, раз так сильно обморозился и так заболел, что уже не пришел в том году в школу и остался на второй год».

   И она вдруг явно осознаёт, что этот влюблённый в неё мальчик, во имя её спасения, пожертвовал тогда не просто своей фуфайкой, а всей своей судьбой! И автор даёт возможность самой героине особо остро осознать это, почувствовать, понять. «А ведь это жертва, подумалась ей. Нет, не фуфайка, хотя и она тоже не пустяк, конечно же, для валькиной многодетной семьи, а вся его изломанная потом жизнь».

    Погружаясь в поток катарсиса, остановиться уже невозможно. Но я хочу, чтобы читатель сам ощутил свою сопричастность с пробуждающимся сердцем, которое вдруг «забилось, закололо, потом подпрыгнуло». Хочу, чтобы испытал это удивительное осознание, когда доминанта буквы «Ф» от «Фуфайки Феофанова» в истлевшей тетрадке в клеточку перенеслась на сохранившуюся в памяти героини рассказа сгоревшую валькину фуфайку. И то и другое в прошлом. Но что-то из этого прошлого ещё можно вернуть! И вот какой именно, совершенно необыкновенный, не свойственный ей поступок совершает Алевтина Потехина, позволю читателю  узнать самому. Узнать и восхититься мастерским поворотом авторской мысли, сливающимся со смятенным порывом  её героини.

   И только ещё последний абзац в рассказе хочу привести, касаемый, то ли славистики, то ли всех «грешных» и «бессмертных», разверзающих философский пласт самопознания:
«Боже мой, Боже мой, зачем ты меня оставил?!  - зашлась в блаженном и очистительном пароксизме ее душа. И если бы она написала сейчас эту фразу от руки, то слово – Бог - она привычно и автоматически, как учила ее в детстве бабушка Марта, написала бы с большой буквы.»

*******
    Ещё хочу заметить, что все рассказы Лидии Григорьевой в книжке Дорожной библиотеки альманаха-навигатора «ПАРАВОЗЪ» поражают огромностью разностороннего опыта жизни самого автора, точностью прописанных деталей, изящностью сюжетов и  удивительным чувством меры, где душевные порывы вполне гармонируют со строгостью жизненных реалий.
     Необычна в рассказах и сама манера повествования.
Все "события" в них происходят как бы ЗА КАДРОМ. А по сути укладываются в очень короткое реальное для героев время. Например, в рассказе «Фуфайка Феофанова»  время  - это ОЖИДАНИЕ В АЭРОПОРТУ, «Дама в красных штанах» - ПОЕЗДКА В ТАКСИ. «Станица Лондонская» -  АНТРАКТ В КОНЦЕРТЕ…
Сама проза Лидии Григорьевой глубоко интеллектуальна, при этом утончённа и самобытна. Она словно побуждает читателя встрять в свой временной отрезок – в свою «ОЧЕРЕДЬ НА ИСПОВЕДЬ»!