Был он любим добрыми
Девами с дельными догмами:
Теми, что ласковы домрами
Душ, тихострунно чужих.
Был он любим белыми
(Бренностных благ колыбелями),
Только ведь звал их бельмами,
Сердцем не будучи лжив.
Выбрал-то, бедный, Ту,
Жесты которой — безумны:
Поцеловала — и привкус сутки во рту
Густо-солёный, как если б дала в зубы.
Переглянулись — и, как говорится, беда:
Карее буйство в глазоньки парню вылилось…
В жизнь Её он вошёл, словно в Иордан,
А саму — неосмысленно, словно дар,
Возлюбил. За вредность, за недовыверенность.
За руку брал — круговертью неслось естество,
Ночь в животе розовела в разрывах звёздных…
Эту — любил, как не смел бы — себя самого;
Так, как не женщину любят, но воздух;
Так, что неведомой, жгуче-пунцовою силою,
Пальцы из разу в раз наливались, пульсируя,
Искру свиданья на нить судьбы нанизав
В полусвятом упоении опьянелом.
Так он любил — каждой клеточкой, всяким нервом —
Так, что ему и небо не было небом,
Если не отражалось в её глазах.
Так он любил — как, сказать по правде, — не велено;
Так, как вовек человечьей не выразишь мимикой…
Только она не верила. Нет, не верила.
Дескать — доказывай, миленький.
Тот горячился. Речи любовные гречневою
Кашей горчили в нёбо, с слюною смешиваясь…
Ими давился он. Сплёвывал полупрожёванными.
Скручивался кручиной нерассекреченною,
Милую клял за смышлёную полунасмешливость,
Нежно, ненужно — жалеем чужими жёнами.
Лживо иль живо жалеем чьими-то вдовами,
Жизнью швыряем по графику функции синуса —
Пил валидол он, захлёбывался доводами:
Доказать силился.
Силился-силился, плюнул… Да сгрёб в объятие
Счастье своё, неизбывное, как проклятие.
Сгрёб и прижал к ревущей в груди круговерти
Злую свою, свою вредную-в-мятой-майке.
Так, что она начала немножко верить. И
Сразу с чего-то
стала
немножко
маленькой.
Так, что сквозь небо
в глазах её — эка невидаль! —
Сразу откуда-то глянула дерзкая детскость,
Так, что затихли все эти лишние «дескать»…
Странно: в окне расцвело
такое же
небо.