Мне кажется, что я знаю всех, во всяком случае многих, живущих в моем квартале, кто еще отваживается выходить на улицу. Я знаю, у кого какая собака и кто чем болен, кто по воскресеньям ходит в церковь и тем не менее верит в бога, чьи дети почитают своих родителей и регулярно их навещают, кто страдает от отсутствия душевного равновесия, а кто от избыточного веса, кто в союзе с силами тьмы и кто с силами света. я знаю их всех. Летом, когда мое окно на улицу открыто, я могу уже по звуку шагов определить, кто в каком находится настроении, я узнаю людей по их сдержанному кашлю или по их самонадеянному кашлю, по их вздохам и по их чертыханиям. Я узнаю молчаливых и недоверчивых, разочаровавшихся в жизни неудачников и уверенно спешащих вперед, которые не хотят согласиться с тем, что и они идут навстречу своему несчастью.
Я вижу их всех насквозь.
Некоторые их них пытаются мучить меня в моих мечтах, другие только сжимают кулаки в своих карманах, кода они проходят мимо моего окна. Никто не приветствует меня. Никто не посмотрит в мое окно, не махнет мне рукой. Многие из них уже смирились с собственной смертью, другие стараются придать некоторую легкость своему шагу, чтобы миновать свою смерть. Многие их них встречаются в книге моего воображения, не представляя себе, каким образом связаны в ней их житейские привычки с историей их жизни. Они не могут об этом знать, потому что я не разговариваю ни с кем из себе подобных. Я это, кажется мне иногда, некоторое подобие спустившегося на землю бога, бога за окном, которого злая судьба привязала к его трону, с которого он не может сдвинуться, чтобы сойти к людям. Такой бог, который больше не вмешивается, он больше не может исправлять свое творение, но ему осталась божественная способность толковать каждый шаг каждого человека. Люди могут надевать на себя сколь угодно совершенную маску, я все равно вижу лицо, скрытое за ней, вся эта жалкая игра в прятки не может ввести меня в заблуждение.
Насколько я себя помню, за все это долгое время, которое я вынужден проводить за моим окном, я еще ни разу не ошибся. Я знал, когда от кого ушла жена и у кого проблемы с финансовым ведомством. И естественно, никакие ухищрения моих ближних не могут мне помешать увидеть в незаметном невольном жесте крушение линии жизни.
Пищу мне доставляет ежедневно мобильная служба попечения, которой я могу часто давать ценные указания, с какой новой клиентурой ей скоро придется иметь дело; все реже капающую почту вынимает польская уборщица, на телефонные звонки я больше не отвечаю. Посредством радио я сохраняю связь с миром. Это старый приемник, который без труда ловит все волны и всех близлежащих домов. Но я пользуюсь им лишь для контроля, чтобы подтверждать мои предсказания, и я, естественно, слушаю известия, чтобы придавать моим локальным наблюдениям более широкий масштаб. Однако я слушаю главным образом музыку. Я осмелюсь утверждать, что все наиболее значительные музыкальные пьесы я уже прослушал множество раз.
Музыка удерживает меня в жизни.
В этой жизни есть один человек, которого я не могу понять. Он появляется исключительно с наступлением сумерек, на нем даже летом широкий плащ, и он выглядит, если его рассматривать из моего окна, как некто, кто или разучился ходить или еще только учится. Он появляется ни слева и ни справа, он не прибывает откуда-то, он сразу возникает внезапно, внезапно встает под уличным фонарем, застывает, и, словно охваченный порывом ветра, припадает к мачте фонаря, так что даже свет начинает вздрагивать. Я начинаю его четко видеть только когда свет вздрагивает, до этого он только часть тени или часть улицы, в любом случае, он становится действительной личностью лишь наискосок прислонившись к фонарю. Порой, когда я после долгого дня наблюдений и толкований уже пребываю в прихожей снов, это легкое вздрагивание света заставляет меня пробудиться. Тогда я вижу, как он стоит, совершенно несчастная фигура, дышит тяжело, так что его широкий плащ, скорее даже накидка или пелерина или мантия слегка колышется, ибо этот несчастный явно дышит не нормально, не как положено, а пыхтит, как будто он пытается напряженным мощным усилием сдвинуть с места свое истощенное тело. Иногда на его растрепанные волосы надвинута кепка, покрывающая еще и уши, даже летом, что не делает его облик приятнее.
Когда он через какое-то время в этом непредставимом для нормального человека положении приходит в себя, после этой короткой передышки, он направляется нелепыми короткими шажками к стоящему невдалеке дереву, и как только он наконец приближается к нему, обнимает его как бы ища у него поддержки и в то же время удивительно нежно. То, что длится считанные секунды, кажется мне, как будто он переходит с одного конца света на другой. Как будто он пересек целую пустыню, он падает в объятия дерева и в то же мгновение пытается своими руками с длинными худыми пальцами со всех сторон обследовать кору дерева, как будто он хочет на ощупь узнать его. Можно ли еще представить себе более интимную пару?
Это человек, обнимающий дерево, которого никто не знает и которого я не могу понять Когда его выхватывает свет фар случайно проезжающей машины, он отнимает от ствола обращенную в сторону улицы руку, сжимает ее в кулак и грозит им вослед тому, кто помешал его объятию. Это его объятие может длиться целый час, час свидания, когда именно часов не наблюдают. Час братания или попытка слияния.
Человек или существо, которому очевидно ничего не осталось в этом мире, кроме этого дерева под моим окном, закутанный в свой развевающийся плащ, накинутый на его пульсирующее тело, прильнувший к дереву, слово при бичевании, какой-то идиот или святой дурень. Никто не знает, откуда он приходит, никто не знает, чем он занимается днем, пребывает ли он в печали или грезит. Он приходит только затем, чтобы обнять это дерево, и не знает , что я наблюдаю за ним при этом его деянии. Или он точно знает, что я сижу за моим окном и испытываю его? Или это он испытывает меня? Может быть, он и есть последний вызов в моей истекающей жизни? Не является ли это объятие с деревом каким-то особенным религиозным ритуалом, которым он хочет показать мне мои собственные границы?
Этот странный святой, как я его сам для себя называю, так или иначе, как только он возникает, приводит в негодность мою теорию о прозрачной предопределенности человека. Я всегда представлял себе бога как существо, которое управляет нами, как марионетками, и таким образом вынуждает нас поступать так, как будто мы от него не зависим; отсюда эти маскарады, как попытки доказать эту нашу независимость. Смысл моей жизни состоял в том, чтобы разоблачать эти маскарады, в игре, играть в которую можно только без поручения, без надежды на вознаграждение или тем более на избавление. Это, если можно сказать яснее, бессмысленная игра. Этот обнимающий дерево, который внезапно вступает в световой круг, напоминает мне о моих границах, когда я, возгордившись своими способностями, начинаю считать себя чем-то высшим.
Поэтому я счастлив, когда он некоторое время не тревожит меня своим появлением. Но я знаю, что он снова появится. Он придет непременно. Он не может себе позволить оставить меня одного за моим окном.
Из книги «Под свободным небом», Москва, ОГИ, 2017