Гретхен! Каждый день в этот мир просыпаться, как на войну.
Гретхен! Ты моя партизанка, я твой дойчер зольдат.
Когда страшно, я ночью вижу тебя одну
вот уж семьдесят лет, родившись двадцать назад.
Помнишь, как ты падала страшно и нежно на голый снег?
Помнишь! Как меня держали и говорили — смотри!
Семьдесят лет я с тех пор отчаянно слеп,
раз, два, три.
Айнц, цвай, драй! Пожалуйста, Гретхен, не умирай!
Что, февраль? Я кричу и вмерзаю в этот февраль!..
Как в огромные, злые глаза
паренька, который — под танк.
Ну зачем вы так!..
Помню женщину. На Смоленщине. Страшная, сутулая, вся как будто из камня.
Взгляд будто бы свЕрлит.
Подошла и спокойно мне — что вы вот здесь искали?
Что, говорит, съели?
Получили, мол? А, говорит, не получите.
Мы говорит, сильные. Мы, говорит, Россия.
Вы зашли побомбить, а мы — самые лучшие. Самые лучшие.
Даром, что синие.
Гретхен, и ладно бы. Да страшно стало.
Я не хотел ни медалей, ни тем более — пьедестала.
Я вдруг тебя захотел.
Ты такая была красивая, такая волшебная, так блистала,
И я при тебе — тень.
И целовались запретно, огромно, господи, одичало,
потому что всё это было ненужно и даже нельзя. Начало!
Потому что война, Гретхен.
Гретхен.
Моя партизанка.
Снишься давно и жутко.
Может быть, шутка?
Принцесса сбежала из замка.
Ко мне.
Милая, здесь двадцать первый век, представляешь, и я никогда не.
Я никогда не бывала на нашей войне.
Бабушке даже блокаднице вот позвонить никак не решусь.
Я родилась, в этом главная жуть.
Жуть.
Гретхен. Ты снишься, а значит — ты есть. Ты здесь.
Потому что я про себя не знаю — есть или нет.
Айнц, цвай, драй. Ты так страшно и нежно падаешь. Я держусь.
Я держусь за тебя все эти семьдесят лет.