Голубые русалки ветвей над моими глазами смеются, целуются,
что тебе обо мне одинокая девочка-улица?,
что тебе про меня бесконечное небо обиды,
если мы с тобой вместе — слепцы, инвалиды?
Так армянский растёт виноград, Арарат, засыпает рассудок,
просыпается снег сквозь солёные звёзды, и я
просыпаюсь часам к двадцати или, может, годам, и весь мир мне — рисунок,
потому что спросонок рождается юностью сказка моя.
Ты не мучай меня, не мяучь малой родиной сфинкс-сифилитик,
к сожаленью, семнадцатый год на отколотом на носу.
Как тут воздух вдыхать, если он беспощадно, бессовестно липок,
как понять эту жизнь, иль хотя бы ту чушь, что всё время младенцем под сердцем несу?
Этот горький коньяк "Арарат", виноград, как нарочно, костлявый,
он хрустит на зубах бабки Ёжки, обиженной лярвы,
золотая халява, а небо сквозь ветви — всё в жилах,
так приснилось, а может быть — попросту наворожила.
Умирай, голова, это всё одолень-трава,
ибо нефига было, блин, распивать с кем попало.
Голубые русалки поют рифмованные слова,
Отче наш, я тебе позвоню, чтоб теплее стало!..
Потеплеет, и девочка-улица потечёт,
бабки выйдут к метро продавать — кто носки, кто — ещё что-нибудь поненужней.
Это снова семнадцатый год, и, я слышу, смеётся чёрт.
Царь отрёкся.
Ну же.
Арарат.
Петербург — Ленинград.
И весной — град.