Как удивительна, как тиха и неспешна моя провинциальная жизнь. Здесь так медленно тикают часы, что порой хочется подойти и прислониться к ним щекой, чтобы понять, тикают ли они вообще? Полное ощущение, что за один день ты вполне успеваешь родиться и вырасти, влюбиться, выйти замуж, родить пятерых детей, разлюбить и возненавидеть, отравить мужа мышьяком и спрятать труп, а потом не вовремя попасться на глаза Порфирию Петровичу и проколоться на левой перчатке, которая от другой пары, и Порфирий Петрович точно знает, от какой именно и где осталась правая (у него две головы).
Произнести в суде пламенную речь в свою защиту и видеть, как зал рыдает, ждать приговора, не опуская головы, и услышать от присяжных решительное «Невиновна!», скрыть злорадство за невозмутимой маской, выйти из зала суда под аплодисменты восторженной публики и прямо у дверей получить пулю от соперницы по мужу, которая пришла мстить за свою любовь.
Слава богу, что стреляет она так же плохо, как и выглядит, поэтому у меня только легкая царапина, а ее хватают и волокут в тюремные казематы. Она проводит в ужасных страданиях целую бессонную ночь, лежа на деревянной лавке и слушая, как с отсыревшего потолка падают холодные капли, а утром к ней прихожу я, в трауре и под вуалью.
Я прихожу и рассказываю ей о своем муже такое… Такое ей рассказываю… Она изумленно говорит: «Ах, как же так, не может быть» – и вспоминает его стати. Ну, я, в общем, тоже вспоминаю его стати, и где-то даже грущу по ним, но уже все равно ничего не поделаешь. Конечно, она мне верит, рыдает, кается и просит прощения, я тоже рыдаю, каюсь и прошу прощения у нее, охрана прячет от нас свои влажные глаза и часто покашливает. Мы обнимаемся в совершенном примирении, и я решительно требую проводить меня в кабинет к Порфирию Петровичу, где пишу гусиным пером бумагу об отсутствии претензий к сопернице и требую немедленно ее освободить.
Порфирий Петрович, у которого, помним, две головы, видит меня насквозь, но ничего не может сделать, хотя, конечно, обещает все равно разоблачить негодяйку и убийцу в моем лице, но я-то знаю, что ему это не удастся. Я даже на всякий случай даю отставку соседу АльсанИванычу, который уже на мое вдовство глаз начал прикладывать, и я тоже немного задумывалась – нет уж, оставьте, знаю я вас, подлецов, у меня мышьяк весь вышел.
И так вот я доживаю до спокойной старости, обедаю по выходным всё с тем же АльсанИванычем, который после моего отказа так ни на ком и не женился, становлюсь полной развалиной, в театры уже не выхожу, а выползаю, и сижу там, развернувшись к сцене правым ухом и приложив к нему ладонь рупором, потому что левое давно не слышит – износилось, потребляя нежный шепот в неприличных количествах.
И однажды после вечернего чая я тихо умираю в своем кресле, чепец съезжает набок, и все думают, что я просто заснула, а, обнаружив, что заснула я насовсем, почему-то страшно пугаются и начинают глупо суетиться, но я уже ничего этого не вижу, мне хорошо лететь по вечности куда-то туда, где много света и солнца.
А утром я просыпаюсь в своей постели, и у меня начинается новый длинный день… Доброе утро.