Признайся, ты помнишь рубаху с распоротой вниз, до пупка, горловиной?
Рождался найдёныш, бредущий из небыли в быль. Бесконечной лавиной
катились потуги, и вот наконец ты вздохнула, и зубы разжала,
и кокон любви понесла на руках из родзала.
Ты помнишь, что пела над ухом ребёнка, напой мне, хоть строчку.
Ты помнишь, кормила жемчужногустым молоком истеричную дочку?
Потуже пелёнками руки свободе вязала, насмерть пеленала,
пока та ногами тебя и руками настырно пинала?
Вещей было мало в уютной квартирке у юной и бедной училки.
Часы, два подсвечника, тумба и стол, - всё нуждалось в починке.
Я путалась в длинных оборках, я ныла, учиться мешала,
и ты выпускала мне в детское сердце осиное жало.
Готовка да стирка, уборка да глажка, и всё - в одиночку!
Ты помнишь, как ты пианино однажды купила в рассрочку?
Как били по трубам соседи, чтоб я по ночам не визжала:
казались подобием воя зачатки древнейшего джаза.
Я всех раздражала...Рок-оперы, блюзы, безмозглые, глупые гаммы!
Пока мыла рамы, ты, мама, пока ты смотрела свои мелодрамы,
пока ты на дымную славу дочурки своей уповала,
весёлая юность моя плесневела в застенках подвала.
Жирнели тарелки. Росли пауки по углам. Депресняк был в разгаре.
Прекрасная музыка редко бродила в квартирке, свечные ограки
с пюпитра снимая, ты вытерла с крышки слезу стеарина
и глухо сказала: "Здесь будет диван...Продадим пианино".
Ты помнишь рисунки? Ян Гиллан, Битлы, разноцветные блузки с клешами?
Какая же "сука" тебе сохранить сей прекрасный мирок помешала?!
Что стало с мольбертом, и где та гитарка, что в доме бренчала?
А ты ведь художницей стать собиралась сначала...
Вся жизнь - это повод вложить хоть немного любви настоящей во что-то.
Пусть лица не вспомнят, но песни споют, и словечки положат на ноты,
ты нынче за них не получишь и шмат белоснежного сала!
Но, мама... Верни мой Эд Зайлер и вышвырни на хрен диван из зала!
Есть смерть у деревьев...Есть смерть у безмолвных камней, у стекла, у металла.
Поблекнут обои, сотрётся тефлон на кастрюльках, которые приобретала,
труба проржавеет, разлезутся в хлам, в пух и прах, одеяла!
Скажи откровенно мне, мама, неужто всё это достойно скандала?
Немеют от боли, Take Five отбивая, лишённые радости пальцы.
Живые триоли заставят смеяться любого страдальца,
я многих любила, я многим писала, но всё это - пенно!
А я ведь о главном тебе не сказала, играя Шопена...
Немеет язык от таблоидов гадких, и чуждый, вылазит наружу,
я жру вальпроком, кетилепт, циклодол, я лечу этим душу?!
В душе же тем временем стынет и ширится бездна немая.
И вот потому я не сплю по ночам и снотворное не принимаю.
Не время для сна нам, для праздничной лени, для хвори перинной, не время
на пузе диванном лежать, в шоколадном измазавшись креме.
Чтоб выправить всё, нужно жизни, как минимум, три! Нам осталось так мало...
Мама! Верни мой Эд Зайлер и вышвырни на хрен диван из зала!