Резко распахнул глаза я
и совсем не удивился
незнакомому кварталу,
что упёрся в горизонт.
И не знал, кого ищу я -
дочь, жену, а, может, друга -
хоть кого-нибудь (ужасно
одиночество моё).
Продираясь сквозь завалы,
возведённые бомбёжкой,
не приметил человека,
разве - шорохи теней...
И выкрикивал беззвучно,
нет, скорей, без резонанса
имена... А очутился
вдруг на станции метро.
В странном, оловянном свете
нёс куда-то эскалатор
моё выжатое тело,
туго вжатое в толпу.
Состояние такое
испытала б килька в банке,
если бы она воскресла
(ох, не приведи Господь!)...
Так я вылетел на крышу,
а за мною люди эти.
Впереди на парапете
вид подобия мостка
через улицу... Вскочил я
на доску (и тут заметил,
что она висит над бездной)
и, сорвавшись, рухнул вниз.
... Кувыркался в одиночку -
здесь напарники не к месту.
Но паденье оборвалось
перед мазанкой в степи...
В перекошенном оконце
вдалеке виднелся город,
из которого так странно
я свалился вот сюда.
Там за грудами развалин
диск багровый полыхает.
И докуда глаз достанет -
всё столы, столы, столы -
пир... И тут король пиковый
подаёт в окно мне кубок.
А из кубка бормотанье
на нерусском языке.
.........................
Я рывком захлопнул ставень
и притиснул... Тьма упала...
нет ни выхода, ни входа -
стены с четырёх сторон.
Как накрытая стаканом
муха, бился и метался
я, при этом чётко зная,
что тут кто-то есть ещё.
И раскрылся кокон света,
в нём стоит сутулый старец,
и в руке он держит книжку,
и читает жизнь мою.
Как же было горько слушать!
И чем больше сокрушался,
тем лицо его добрее
становилось. Между тем
всё увереннее билось
омываемое сердце
от коры духовной грязи,
что я сам туда занёс...
Тут бревенчатую стенку
старец ткнул перстом легонько.
И открылись перед взором
звёзды, улица и дождь.
И, беря меня под локоть,
так сердечно произнёс он:
"Ну, же, радость моя! С Богом!"
И я вышел за порог -
по приметам в Новозыбков,
так как храм Никольский слева
видом с улицы Советской
и Урицкой от угла...
Слышу - кто-то окликает,
подойдя, берёт за руку.
Кто ты?!" - но незримый спутник
молча лишь прибавил шаг.
Так квартал мы миновали,
и на гулком перекрёстке
вдруг сияние накрыло,
нестерпимое для глаз,
где фотоны с лёту бьются
в миллионы колокольцев.
..........................
А затем пушистым комом
навалилась тишина
с лёгким веяньем сирени,
майских ландышей. И вот уж
я на Набережной утром
у Центрального моста.
Вот уж повод изумляться,
видя женщин в лёгких платьях,
что в автобус запорхнули!
А автобус-то каков! -
красно-жёлтый, неуклюжий,
он из тех, шестидесятых,
где царили мир, Асадов,
Пресли, школа и футбол:
в общем всё моё из детства -
запах, звуки, ракурс зренья.
Вот уже коснулось уха
то, чего не может быть:
под разлив аккордеона
так раздольно и широко
только мать при жизни пела,
когда мой отец играл:
Ах, дружней, звончей бубенчики,
заливные голоса!
Эх, ты, удаль молодецкая,
Эх, ты,девичья краса!...
... Меня вынесло на площадь.
Там струился голос мамы
от ампирного окошка
из заоблачных высот.
Это зданье вырастало
в месте, где стоял недавно
Ленин с бронзовой фуражкой
(то ли карточный король).
Радость плоти не имеет -
встав на цыпочки, взлетел я.
Ведь почувствовал подспудно:
мать увидела меня.
.......................
Но с открытыми глазами
я лежал в своей постели,
слушал уличную вьюгу, -
а вот это - как бы сон!
Снятся смерть, болезнь, страданье.
Но они - благословенны,
если перед вечной встречей
жизнь даёт такой аванс!
1999, февраль-март