Тысячи лет тебя искали,
путая быль и небыль,
а ты отражаешься в бокале
сине-зелёным небом.
Не отворачивайся, послушай,
грёбаная посуда:
мне сорок четыре, я верю в лучшее, –
разве оно подсудно?
У веры химеры, у смысла числа,
у правды покусанный локоть.
Моё удивление повисло
так, что можно потрогать.
Я валенки сброшу, кеды обую,
но три зудящих картечины:
«зачем?», «почему?» и «какого буя?», –
останутся неотвеченными.
Я то, что от праведника осталось,
на нищей дорожной пище,
но тысячи лет ты водишь за нос,
вытягивая в хоботище.
Я им целую далёкую женщину,
с кем бы она ни бывала,
и подорожниками залечиваю
пролежни привала.
По вечерам балалаит слякоть:
кола-бы-двора-бы-пора-бы.
Но через год народится ягодка,
хоть она и не баба.
И, чем бы за дверью ни огорошила
пыльная негаданность,
я всё-таки верю в тебя, хорошее,
где бы ты ни пряталось.