Предыдущее: http://www.stihi.ru/2017/09/08/8777
Шиншилов загрустил было этим летом. И не так, чтобы… а совсем.
Это не лезло ни в какие ворота, даже в те, знакомые ему с раннего детства, ведущие в его родной двор у Золотого магазина. Вычурные узоры на створках ворот были кованы ещё в эпоху доисторического материализма знаменитым местным кузнецом Нилычем и повидали на своём веку многое. Но и они с изумлением наблюдали за грустью Шиншилова, множившейся на глазах, как дрожжевое тесто в кадке перед Пасхой.
А дело было в следующем. (Да, пожалуй, именно такую фразу надобно было употребить автору, чтобы привлечь внимание любезного читателя нашего к описанию приводимых ниже событий.)
Однажды в начале лета ничего не подозревавший Модест Шиншилов сидел на веранде и шумно прихлёбывал из блюдца горячий липовый чай. Он накануне закончил поэму, написанную по заказу губернской филармонии, и периодически прокручивал в голове ея фрагменты, то и дело возвращаясь к удачному (как ему казалось) названию — «Сиреневый зонт, раскрытый в июне».
Время было субботнее, предзакатное. Тишину, разлитую в избытке кругом, нарушали только ошалевшие в соседнем овраге соловьи да пчёлы, облюбовавшие огромную старую липу у забора. Липа сия, помнившая ещё деда Шиншилова, цвела и гудела, источая такой одуряющий аромат, что его мог перебить только мёд из деревянной хохломской миски, куда герой наш то и дело макал увесистый ломоть белого хлеба. Казалось, тот же самый мёд источало утомлённое за день светило, зависшее над раскрасневшимся горизонтом.
Вдруг на столе заёрзал и начал вращаться, как шмель, поставленный на вибросигнал сотовый телефон Шиншилова.
— Ё-моё! Суббота, кого там… — непроизвольно вырвалось из уст поэта.
— Модест! — закричала трубка. — Всё срослось: я написал кантату на твой «Сиреневый зонт…», и её готов исполнить наш симфонический оркестр с городским хором. Дирижировать будет сам Сарайкумян.
Тут автору надо уведомить читателя, что в трубке раздавался голос известного на всю губернию композитора Владимира Рябинина, ученика гениального Тихона Горчичникова. Он приглашал Шиншилова оценить результат совместного труда на очередной репетиции филармонического коллектива, которая должна была состояться в понедельник.
В ночь накануне нашему герою то ли снилось, то ли мерещилось огромное здание киноконцертного зала, в котором располагалась филармония, занимавшее внушительную часть губернской набережной. С трудом дотерпев до утра, он вызвал извозчика и отправился из своего небольшого уездного в губернский город. Странно, но дорога, обычно тянувшаяся несколько часов из-за чёрт-те какого количества вёрст, пролетела как коршун, стремящийся с голодухи настичь зазевавшуюся добычу.
Прибыв к набережной, герой наш к удивлению обнаружил не привычное оку здание из стекла и бетона с огромной лестницей, ярусами спускавшейся к фонтану, и небольшую часовенку, напоминавшую жителям о бывшем до октябрьского переворота на этом месте кафедральном соборе, а… именно-именно (какой догадливый читатель нынче пошёл, однако!) сам пятиглавый собор Пресвятой Троицы.
Рядом с огромным храмом, разрывавшим золотыми крестами вату лёгких летних облаков, тянулся серый длинный деревянный барак. Это невзрачное здание о двух этажах имело кое-где забитые крест-накрест окна и вывеску с дореволюционной орфографией, извещавшую, что именно в этом помещении самое место губернской филармонии имени III Интернационала.
Войдя внутрь, Шиншилов натолкнулся на объявление, наспех написанное (о чём всегда вопиют кривые кириллицы) на обратной стороне пожелтевших обоев. Оно взывало господ-музыкантов срочно прибыть в концертный зал, где вместо намеченной ранее репетиции шиншиловской кантаты должно пройти внеочередное собрание трудового коллектива. Последняя точка, поставленная киноварью в самом конце и растёкшаяся кровяным пятном, символизировала нешуточность надвигающихся событий.
— Ч-чёрт подери, ничего не понимаю! — на бегу протягивая руку Шиншилову, кричал композитор Рябинин. — Модест, пошли скорее, там разберёмся!
Войдя из залитого солнцем фойе в почему-то тёмный концертный зал, Модест Шиншилов обнаружил мрачное помещение, набитое гудевшими музыкантами, подсвечивавшими места фонариками сотовых телефонов. На столе, покрытом бордовым бархатом, стоял канделябр о пяти свечах и сидели в кожаных пиджаках три дамы. На голове одной из них была повязана красная косынка.
— То-ва-ги-щи! — заметно заграссировала дама в косынке. — Оттуда (она направила указательный палец в потолок) пгишло пгедписание, в котогом от нас тгебуется соблюдать, понимаете ли, ответственность текущего момента, учитывать сложную междунагодную ситуацию, и пгоявить, наконец, солидагность…
Шиншилов представил, что сия дама — это громкоговоритель, в котором можно выключить звук, и мысленно сделал это. Дама продолжала раскрывать рот, как плотвица, собирающая придонных обитателей, и периодически отплёвывала длинный непослушный локон, выбившийся из-под косынки.
— Ты знаешь её? — спросил он у сидевшего рядом Рябинина. Композитор кашлянул и прошептал ему на ухо:
— Это бывшая стюардесса, ныне главспец научно-методической секции Губкульта.
— Красивая должность, — попытался съязвить Шиншилов. Неизвестно, чем бы продолжил он начатую мысль, но тут встала вторая дама.
— В то самое врремя, — без предисловий начала она, особо нажимая на букву "р", — когда зловещий амерриканский империализм разрушает одну за другой страны Ближнего Востока, не давая спокойно добывать газ и нефть беззащитным бедуинам, в то время, когда европейские сателлиты Америки вводят вместе с ней санкции против нас с вами, вы… — она выдохнула и начала тыкать пальцем в сидящих в первом ряду скрипачей и виолончелистов, — вы продолжаете исполнять западную музыку! Где ваша национальная гордость и понимание политического момента? А ситуация у Северной Кореи? Вам всё ещё мало? Что, позвольте вас спросить, должно произойти, чтобы вы, наконец, перестали исполнять Бетховена, Моцарта… и всяких гершвинов, прости господи? Даёшь контрсанкции!
— Во прёт! — ухмыльнулся было Шиншилов, но оглянувшись вокруг, увидел лишь понурые окаменевшие лица.
— Нет, конечно, если ваши души черствы к героизму северокорейцев, в одиночку собравшихся помериться силой с империалистическим монстром, пожалуйста, играйте что хотите, но знайте — мы финансировать такое не собираемся. Отныне Губкульт будет строго следить не только за репертуаром филармонических коллективов, но и за профпригодностью каждого из вас. С завтрашнего дня вводится индивидуальная Карта профессионального роста. При Губкульте на базе 13-й церковно-приходской школы созданы курсы повышения, обязательные для каждого из вас. Вот вы, — она решительно направила палец на лысоватого мужчину с тромбоном в руках, — где учились?
— Я? Я… — тромбон в его руках заметно подрагивал, — в столичной консерватории.
— А? В столице! В рассаднике вольнодумства! Немедленно пройти курсы! Вас попрошу, — она обратила взор на третью даму, — составьте полный список. И чтобы с завтрашнего дня…
— А кто ж эти две? — уже заметно грустнее спросил Шиншилов у Владимира Рябинина. Тот находился в оцепенении, и только шиншиловский толчок под руку заставил его встрепенуться.
— А? Эта из Губкульта, бывший ветеринар, назначена проводить нашу аттестацию, а третья, — он вздохнул, — новый директор вместо прежнего Вялошапкина, отставного полковника.
— А она что умеет?
— Что умеет?.. — Рябинин замолчал. — Умеет хорошо выполнять указания вышестоящих.
— Любые? — не унимался Шиншилов.
— Любые.
В это время поднялась третья дама и устремила взор в их сторону.
— Товарищ Рябинин, может, вместо того, чтобы шушукаться посреди собрания, вы доложите нам о ближайших планах коллектива?
— Пожалуйста. На сегодня была назначена репетиция нашей новой с господином Шиншиловым кантаты «Сиреневый зонт, раскрытый в июне», — с трудом проговорил композитор.
— Что за странное название! — воскликнула вторая дама и спросила у третьей: — А о чём эта кантата?
— Да, о чём? — подхватила та следом, обращаясь к Шиншилову.
Тот встал.
— Означенная кантата призвана восхвалять красоту Божьего устройства мира сего и окружающей природы, которую мы с вами имеем честь созерцать и пользоваться ею. Тема, так сказать, наша доморощенная, отечественная…
— А при чём здесь сиреневый зонт?— не унималась вторая дама.
— Как же-с, как же-с! — заволновался Шиншилов. — Неужели вы, дамы и господа, никогда не обращали внимания на то, как меняется цвет неба в короткую июньскую ночь. Сначала это густой ультрамарин, потом он постепенно насыщается тёмно-синим кобальтом, а где-то часа в два после полуночи всё небо становится глубокого сиреневого тона. Небо накрывает землю будто огромный зонт, а представив это, нетрудно разглядеть в звёздах хрустальные капли утренней росы, обильно усеявшие его поверхность.
— Мещанство! Типичное пошлое мещанство! — воскликнула строгая дама. — Как там опера эта… ну, где старик поляков по лесу водил… э-э… м…
— Иван Сусанин? — осторожно осведомилась третья дама.
— Опера сия называется «Жизнь за царя» господина Глинки, — вдруг неожиданно громко произнёс Рябинин.
— Никаких царей! — строго парировала дама. — Пора уже присмотреться к творчеству наших товарищей-китайцев, затем этих, как там... "джимми-джимми, ача-ача"... наконец, попрошу взять на вооружение наши народные песни, частушки… и тому подобное…
— Я, конечно, сильно извиняюсь, — пошёл ва-банк Рябинин, — но частушки и народные песни уже исполняют наши фольклорные коллективы. А мы академические…
— Попрошу не умничать, — строгая дама мгновенно перебила выступающего. — Какая у него надбавка? — и она повернулась к третьей даме.
— Двадцать пять процентов к окладу, — и что-то добавила шёпотом на ухо строгой даме.
— Немедленно снять. Мы разберёмся, нужны ли нам его услуги в сложившейся ситуации.
Собрание продолжалось. Третья дама составляла порядок прохождения аттестации. Грассировавшая дама выдавала каждому работнику Карту профессионального роста с указанием, в какой срок прибыть к 13-й церковно-приходской школе. Вторая дама продолжала строгий инструктаж…
Шиншилов вернулся домой заполночь. Долго и тщательно мыл руки с хозяйственным мылом, переходя на стиральный порошок и обратно.
Проснувшись рано утром, встал, походил по комнате, подошёл к городскому телефону и вытащил его из розетки. После этого, будто вспомнив что-то, отключил и сотовый, затем снова лёг.
Ему вспоминалась вчерашняя долгая дорога, по которой он возвращался домой после злополучного собрания. Извозчик рассказывал ему какую-то должно быть весёлую историю, периодически хихикая и негромко матерясь. Шиншилов ехал молча и смотрел в глубокое тёмное небо, всё от края до края усыпанное необычно яркими звёздами.
— Вот это да!.. Сиреневый зонт, раскрытый в июне, — звучало в его голове.
27-28.10.2017 г.