Какая-то Катя Федорова
звонила мне в три часа дня,
совершенно уставшим голосом
взывала: что мол, родня.
Просила дать ей наличных,
или же совершить перевод,
но, я тупо смотрел на белую стену,
она решила: я - идиот.
Сверху грустный пожарный
пытался наехать на облака,
облака ему улыбались
в том месте, где торчала рука.
Их движение ты послушай,
приставь к рукаву живот,
да, они двигаются по суше,
оголяя свой белозубый рот.
Феоктистия молча жарила рыбу,
на окне пропадал кефир.
Я хотел почитать, но обиду твою
заморозил приезжий Филл.
Ты забываешь простейшие цифры,
не в состоянии не шуршать.
Фантики осени, мокрые дворники,
что же, всё-таки - нам решать.
Я совсем уже слился и светел
в перерывах недельных смет,
только слышишь,
как вновь напевает нам ветер,
залезая ко мне под жакет.
И мечусь по улицам странным,
не совсем понимая суть,
так нежданно, так натурально,
почти желанно…
и боюсь я тебя спугнуть.
Белым мелом впечатан в асфальт прогретый,
под чертой написанные кем-то слова,
шаг, другой, но ты всё ещё не одета,
да и кое в чём определённо права.
Воробьи нанизанные, как грибы на линии,
тормозят, размазывают
сладко-черёмуховый в висок.
И на белом стекле от сибирского инея
явственно чей-то дырявый, чёрный носок.
Твоя грудь. Покусываю. Нежно
до спазма, мышечных судорог.
У дорог затаились январские тени,
и ты снова, как вспышка Авроры под музыку,
растворишься под утро, моё приведение.
Дворник выбросит нах@р метлу.
До талого накатив.
От судьбы не уйти, сердешная.
Видно мало нам было с тобою алого,
видно плохо мы помним…
за жизнь конечно.