Он выходит из дома – стены кровоточат,
он идёт мимо кладбищ – и нежить крестится,
он глядит прямо в солнце – меркнет солнечная свеча,
дети плачут в кроватках, колясках, креслицах.
Навывают псины хозяевам горе, войну и смерть,
и подростки влезают в круг на полу очерченный.
Он не грустен, не то что бы слишком смел,
ему просто пусто в застенках
его же черепа.
Он не ждёт никого, – в ощущениях, – триста лет,
триста лет одноночность в глазах проступает резче.
И кошмары становятся стоп-кадрами кинолент.
Он смеётся над ними:
нашли, блин, кому мерещиться!
Он не то что бы по-лавкрафтовски мерзкое существо,
просто то, что культисты зовут душой у него в подпалинах.
Просто тех, кто генерит удушливость злобы и мрак живой
больше прочих побило и потрепало.
Тут не будет морали – таким-то зачем мораль?
Что с морали тем, кто спускался в пекло,
кто логово видел змиево?
Просто помни: он шутит, чтоб от отчаянья не орать.
И ещё, если сможешь: люби его.