Елена Жарикова
Простая история
Анисья вытерла руки о фартук и еще раз вгляделась в ноябрьскую раннюю темень за окном. Прислушалась. Вот ведь чутье бабье! – различила родные грузные шаги, выдохнула и засуетилась: печку подшевелить, кастрюлю со щами к жару придвинуть, сор со стола смахнуть… Иван Мироныч – мужик-то собой сердитый; чего не понравится – сейчас съест!
– Ну куда прешь, а, сапожища-то! Медведь и есть! Стой, те говорю! Вечно натолочит, натащщит с собой грязи пудов пять, а ты волохай потом!
Мироныч со всем своим охотничьим добром вваливается в сенцы, когда Анисья пытается сдвинуть в сторону добротный домотканый половик, дабы сам не уделал его грязнющими сапогами. А он – ружье зараз на гвоздь, патронташ с пояса привычным движением снял. Громкий, шумный, неловкий, пахнущий первым зазимком, Мирон сразу заполняет собой тесные сенцы. Устало ссаживает увесистый рюкзак с плеча, садится на лавку. В рыжеватых усах довольная ухмылка, а в карих глазах перебегают лукавые огоньки.
Вместе с Миронычем вторгается в вечернюю приснувшую было избу звучная шебутень: причуяв хозяина, мякнул и мягко спрыгнул с сундука усатый Муса, крупный полосатый котован; взвизгнула, радуясь дому и залилась, оповещая двор, что вернулась, лайка Мотька, взмыкнула в хлеву телуха Апрелька. А Мироныч сияет! – ровно с месяцем во лбу. Значит, нынче не пустой!
– Ну чё ты, мать, разоряешься?.. Нет, ты гля, чё добыл!
– Да небось опять ерундень каку, лысуху там или кого…
Анисья, конечно, ворчит, но больше для острастки. Она уже рада помочь добытчику и доподлинно знает, о чем он ее будет просить. Чай, не впервой.
– Ерундень! Поговори мне ищщо… тряпку тащи!
– Да уже! Грязищща! Ну, чё там у тебя?
– Во! Первый сорт добыча! Тащи таз!
Мироныч отирает попавшей под руку тряпкой пот со лба и, порывшись в рюкзаке, достает два пестрых комка, у которых не понять, где голова, где хвост: рябчики в самой поре, в густом пере, на зиму сытые.
– Тю! Опять рябцов! Так оно ж есть из него нечего, тушка чуть воробья поболе!
– Много ты понимаешь! Поболе! Тряпку и таз тащи, говорю!
Тотчас вслед за рябчиками валится на пол всякий лесной сор и сопутствующая добыча: угольно-черный кусок чаги, пара шишек кедровых, выщербленных наполовину, в пакете полиэтиленовом слипшиеся утрешние оладьи… Мироныч любит разом все вытряхнуть из рюкзака. От этого в сенцах вечная завалиха-неразбериха. Анисья уже трет пол приготовленной тряпкой.
– Портянки сыми, сушить повешу. Чё мОкры-то таки? Провалился, что ли, где? Сапоги-то вроде крепкие.
– А, пока доставал, ухнул малость. Не рассчитал.
– Небось не лето. Хватанешь лихоманку каку…
– Типун те на язык! Вечно брякнет под руку! Иди лучше во двор, рюкзак в сени повесь. Выверни путем, пусть обдует, сырой.
– Не учи ученую!
– Поговори мне ищщо! Мотьке там дай. Ухайдакалась. В холодильнике со вчерашнего борща кость есть. Я не буду, отдай.
– Повожать еще! Тож работница! Каши хватит.
– Дура баба! Сказал – отдай!
– Че, сам, что ли будешь теребить? Я их кипятком обдам. Скорее будет.
– Я те дам кипятком! С них перо знаешь какое! Сам сделаю. Ужин погрей.
Отдав рябчиков Анисье и доверив с остальным добром разобраться, Мироныч, кряхтя, стягивает сапоги, портянки сырые в разводах тоже вручает расторопной бабе. Та, ворча, тащит портянки и рюкзак во двор под навес – сушить.
Анисья недовольно осматривает рябчиков. Пока Мироныч снимает с себя прочую справу, она успевает метнуться туда и сюда: что надо – уже сушится, что надо – скворчит-шипит, Мотька сыто урчит в будке, грызя мозговую кость…
Хозяин уходит в баню – сполоснуться после охоты, усталость смыть. Анисья успевает сунуть ему стопку чистого белья.
Через пару минут дверь в сенцы приоткрывается и в нее всовывается любопытный глаз.
– Дома есть кто? Аниса, у тя хлеба не будет? хоть полбулки? Не хочу в магазин переться потемну, грязища… Да они, небось, уже и закрылись.
Это Стюра – губа не дура – к соседке понаведалась. Завсегда в самую пору приходит и своего не упустит.
– Хлеба? Есть-есть. Присядь вон, щас руки помою. Рюкзак вытрясала. А у меня, глянь-к, охотничек с добычей!
Анисье не терпится похвастаться. Стюра на ходу охорашивается, в зеркалко стенное мутное заглянула, рыжий клок волос под платок убрала, подевочку в сенцах на гвоздь кинула…
– А-а-а… Дак это…вспрыснуть надо – добычу-то!
– И то верно. Щас!
Анисья гремит умывальником, вытирает руки и подмигивает Стюре. Зараз смекнули бабенки, что пока мужик там в бане усталость смывает, они добычу-то и отметят! Анисья враз вертанулась, откуда ни возьмись на столе пара рюмок-крохотушек, ну и, само собой, грибки-огурчики, капуста, чтоб ей было пусто – и из укромного места за шкафом вынырнула четушечка – давно уже ждала своего часа настойка заветная на смородиновом листу.
– Ну ты, мать, однако, припасиха!
– А то ж! Ну, за фарт! Чтоб ловилось!
– Смородиновая?
– Она.
Бабы выпивают по маленькой, крякая всяк по-своему: у Анисьи вспыхивает зеленая озорная искра в левом глазу, а у Стюры сползает с головы запрокинутой теплый платок, и она сразу хорошеет, разрумянивается.
– Хор-р-роша, чертовка! А на бруснике ставишь? У меня с брусники такой кисель! Мой сильно любит. Ну, я пошла.
– Давай! Хлеб-то возьми!
- А!
Да, сильно рассиживаться нельзя, не та пора, Стюра баба сметливая, хоть и болтливая: буханку серого под мышку, платок на голову, шмыг – и только дверь в сенцах вякнула коротко.
Входит подрумяненный легкой банькой Мироныч. Его покачивает от банной неги и усталости. Взгляд соловелый, веки падают, и видно, что еще чуток, он упадет в сон .
– Мать, давай на стол ставь, что ли.
Анисья в три приема накрывает ему поесть, сама садится напротив тихо-тихо. Словно и не она. Только огонек зеленый в глазу просверкивает.
– Да ты, никак, тут привеселела?
– Да так, мал-мале. Руки-то чё в пере? Помой! Еще каша утрешняя есть, будешь?
– Не, щец порубаю и спать. Одного отеребил, второй, чур, твой.
– Завтра не пойдешь?
– Не, надо в город смотаться. Липат говорит, капсюля «Жевело» в продмаге видел. Прикуплю. Десятку дашь?
– Чё так много? Пенсия 9го. Надо еще Ленке рублей двадцать выслать. Зима на носу. Дотянем, что ли?
– Куда денемся…
Мироныч ест устало-медленно, клонится у него головушка долу, коротко спрашивает Анисью о будних делах. Наконец кладет ложку, благодарит Анисью коротким кивком и уходит спать. Анисья возится с рябчиками и посудой.