Восточная окраина
Там, меж пивным и обувным ларьком,
на фоне труб секретного завода
вскормил меня главком с большим курком
послевоенным жилистым куском,
вспоил нарзаном из водопровода.
И там от материнского лица
я не сумел наследовать румянца,
но взял я смуглость кожи у отца,
тяжёлый взор и ощущенье танца,
а стало быть, и ритма речевой
конструкции, внезапно приходящей...
Зачем-то вновь в медвежий угол свой
стал приезжать я. Что ни год, то чаще.
Зачем - невесть, ведь сорок с лишним лет
тому назад с окраины восточной
я съехал, прихватив как амулет -
о своенравном школьнике сюжет
и перлы речи, непечатно-точной...
Там, меж киоском с "Резкою стекла"
и заведеньем "Украинськи стравы",
минута воробьиного тепла,
пора адреналина прочь ушла,
оставив на губах налёт отравы
тончайший, как церковная сусаль,
микрона, может, три или четыре.
И пролетарий, закалявший сталь,
теперь лежит в застуженной квартире
(в той, где из крана пил я в прежнем мире)
один - под одеялом, под пальто
поверх прорех и клочьев драной ваты. -
Лет семьдесят в чугунный суп не то
всыпали, что завещано когда-то
Потопом, Моисеем, наконец,
Назаретянином золотоглазым.
И ты распят, больших гвоздей кузнец,
ваятель ГЭС, воспламенитель ТЭЦ...
Абсурда пьесы не постигнет разум -
ведь сценарист с утра до ночи пьян,
Тмутараканью-сценой пляшет холод,
и,- режиссёр обкурен иль наколот,-
но роли те же: карлик-истукан,
гранитный фал асфальтовых полян,
и Люцифер двоящийся и Воланд
во всадниках наследного вранья
и в быдле вековечного молчанья...
Невыносима тяжесть хроник дня -
я в силах лишь оставить примечанья.
Лишь зябко ждать, что зимние слова
не канут в глину-оторопь, в удушье
забытой небесами части суши,
окраины, что Бог весть как жива...