Я буду помнить тебя всегда

Валерия Коренная
Мой телефон высветился сообщением от него…

Летом того года тротуары московских улиц были чисты. Нет, не потому, что дворники выполняли свою работу на совесть, а потому что за них это делала мода. Тротуары подметал клёш.

Я вышагивала по парку «Сокольники» в приталенном батнике с красно-белым абстрактным рисунком. Уголки моего отложного воротника доставали до края плеча. Батник был куплен в «Детском мире», а «взрослым» я сделала его сама с помощью вытачек. По бокам моих сверхмодных брюк-клёш красовались длинные, от колена, треугольные вставки, тоже сделанные моими руками.

Что вы знаете, нынешнее молодое поколение, о том, как это было круто – самому вшить в брюки клинья? Что вы знаете о том, что такое просидеть ночь, вышивая вручную, как Марья-искусница, за неимением швейной машинки, каждый стежок? И вообще, знаете ли Вы, что такое батник? Это – простая, ничем непримечательная рубашка на пуговицах прямого покроя, из которой можно сделать модное изделие швейной промышленности домашнего производства, усовершенствовав его вытачками спереди и сзади. Тогда эта рубашка становится приталенной и уже никто не может догадаться, что она продавалась в «Детском мире». Ничего необычного в том, что мы сами доводили до совершенства свою одежду, не было – на уроках труда нас учили шить.

Мама купила мне, тоже вполне обыкновенные, синтетические брюки темно-синего цвета. Необыкновенными я сделала их сама с помощью вставки ткани на тон светлее от колена вниз. Теперь тридцатисантиметровый размах крыльев моих клешей заставлял оборачиваться всех проходящих мимо. Молодые люди присвистывали, девчонки смотрели с завистью. За моей спиной парусом развивались длинные прямые светло-русые волосы.

Я шла, нет, летела, на первое в своей жизни настоящее свидание. Мальчик в зимнем пионерском лагере – не в счет. Тогда, полгода назад, вернувшись домой после двухнедельной сумасшедшей любви и медленных танцев в столовой, которую вечерами превращали в танцплощадку, я рыдала целый вечер. Мама, решив, что она – успокоительное, говорила, что у меня «таких мальчиков будет еще полно». Но тогда я не хотела «таких». Мне нужен был только он.

Теперь я и не вспомню его имя, но той зимой он заполнил собою все мои мысли. Это была настоящая любовь. Я это точно знала, потому что раньше ничего похожего у меня не было. Я прожила уже достаточно долго, четырнадцать лет, чтобы уметь отличить настоящее чувство от придуманного.

В день возвращения из лагеря у меня случилась истерика. Я каталась по дивану в гостиной, рыдала в голос, театрально заламывала руки, трагически всхлипывала, у меня поднимались плечи, я кричала маме, что она ничего не понимает потому, что у нее «такого не было», что «я его люблю и не могу без него жить». Мамины обещания о том, что у меня будут «такие и даже лучше» меня не успокаивали, а, наоборот, вызывали очередной истерический приступ и, я рыдала еще громче. Если бы мама тогда сказала мне что-то типа «да, я тебя понимаю, расставаться больно, но иногда приходится», я бы, наверное, нашла в себе силы успокоиться, но она этого не сделала. Она просто не знала, что можно успокаивать по-другому.

Через неделю всё прошло так же внезапно, как и началось. Тогда я еще помнила его имя, позже оно затерялось среди других, не менее «настоящих» любовей.

В тот день у «Чертова колеса» меня ждал ОН. Ему было уже семнадцать. Он был взрослым, не то, что тот мальчишка из пионерского лагеря. Он только что закончил школу и поступил на физфак. В первую нашу встречу, два дня назад, он успел рассказать, что полюбил физику благодаря его школьному учителю. Это был интересный дядька. Его уроки проходили в форме игры. Он совершал какое-нибудь простое действие, например, бросал лист бумаги на пол и объяснял его падение с точки зрения физических законов. Потом он из того же листочка делал комок, снова бросал его, и тут уже работали совсем другие законы притяжения. Какое-то время этот учитель вёл уроки физики по учебному каналу телевидения. Но, какими бы интересными ни были его занятия, с телевидения физика уволили за пристрастие к алкоголю. Он и в школу нередко приходил подшофе, а иногда и вообще не приходил после бурного «накануне», но всё же ученики его любили за необычные опыты и захватывающие истории из мира физики.

«Чертово колесо» было видно из любого уголка парка. Мы договорились, что он приедет заранее, купит билеты и займет очередь. Мне останется только прийти и сесть вместе с ним в кабинку колеса обозрения. Пока я подметала своими новыми клешами асфальт, мои щеки пылали. Мне еще никто не назначал свиданий. Тем более, за мной еще никогда не ухаживал взрослый человек, студент.

Мы познакомились в кинотеатре, куда я пришла с подружкой на какую-то дурацкую комедию. Перед началом сеанса мы встали в очередь за мороженым-пломбиром. Молодой человек, стоявший перед нами, повернулся, посмотрел на меня и улыбнулся. Меня это рассердило. Мне показалось, что он надо мной смеется. Я отвернулась. Подошла его очередь.

– Три мороженых, пожалуйста, – сказал он.

Не успела я подумать, что он пришел в кинотеатр с кем-то, как он вручил нам с подругой по мороженому в вафельном стаканчике.

– Это вам, – сказал он, глядя на меня.

Подружка, на голову меня выше, стройная, в короткой юбке, с распущенными рыжими волосами и голубыми тенями. На ее фоне я явно проигрывала. Мои светлые волосы были собраны в простой хвостик с вырывающимися прядями. Ни косметики, ни осанки. Правда, на мне тоже была короткая юбка, но рядом с шикарной подружкой я выглядела бледной поганкой. Поэтому, когда он посмотрел на меня, не обращая внимания на подружку, меня бросило в жар.

Я разжала ладонь и протянула ему двадцатикопеечную монету.

– Не надо. Лучше скажите Ваше имя, – вновь улыбнулся он.

– Женя, – почти прошептала я пересохшими губами.

В нем не было ничего привлекательного, того, от чего стонут и не спят ночами девчонки. На переносице – очки в толстой оправе, среднего роста, темные густые волосы на косой пробор, спадающие челкой на лоб, карие глаза, внимательный взгляд и черные усы. Именно этот элемент его внешности смутил меня. У мальчишек в моем классе уже пробивались усики, у кого-то густые, у кого-то – еле заметным пушком, они за ними старательно и горделиво ухаживали. Усы делали любого мальчишку мужчиной.

В зале, во время фильма он сел рядом. Иногда он наклонялся к моему уху и задавал какой-нибудь вопрос, типа «что он сказал? Я не расслышал» и чуть касался моей руки. От каждого такого прикосновения мои щеки вспыхивали. Следить за сюжетом фильма я не могла. Зал гоготал, подружка, сидевшая с другой стороны, смеялась вместе со всеми, а я не могла даже улыбнуться.

Потом мы проводили до дома подружку, и он пошел провожать меня. Стояла ранняя осень. День был сухим и теплым. Медленно, но неумолимо мы приближались к моему дому. Он рассказывал о том, что поступил на физфак МГУ, спрашивал обо мне, интересовался, чем увлекаюсь, каких люблю поэтов. Мы даже успели прочесть друг другу несколько любимых стихов. Он – что-то из Пастернака, я – из Цветаевой. Мы подошли к моему подъезду.

– Мы можем еще увидеться? – спросил он и, не дожидаясь ответа, добавил, – послезавтра в «Сокольниках».

На следующий день я рванула в «Детский мир» за батником, потом весь вечер делала на нем вытачки, а в брюки вшивала сверхсовременные клинья. Мне хотелось выглядеть модно на своем первом свидании.

Я свернула с дороги на тенистую аллею, увидела хвост очереди на «Чертово колесо» и почти сразу – его. Он махал мне обеими руками из самого начала очереди. Пока я подходила к нему, он внимательно и оценивающе смотрел на меня. Мне было неловко от столь пристального взгляда. Я ссутулилась, замедлила шаг и опустила глаза.

– Женя, – крикнул он, – я здесь.

 «Чертово колесо» медленно совершало свой гигантский круг, а мы узнавали сверху знакомые московские улицы, размахивали руками с криками: «смотри, Останкинская башня», «а это – высотка на Котельнической», «а вон там – Красная площадь».

Весь этот субботний день мы провели в парке. Мы с ним даже умудрились застрять на аттракционе «самолет». В кабинку садились по двое и, она начинала вращаться, в верхней своей точке переворачиваясь вверх ногами. На одном из кругов мы застряли именно в той, верхней, точке. Ремень, которым я была прикреплена к сиденью, затрещал, как в фильмах ужасов, медленно и жутко. Мне стало страшно, но я не могла ударить лицом в грязь и захохотала. Потом хохот стал моей палочкой-выручалочкой в те моменты, когда нормальным людям не до смеха. Он неуверенно захохотал вместе со мной, может, специально, чтобы не показаться трусом, а может, чтобы поддержать меня. Так, вверх ногами, с медленно расползающимся ремнем безопасности, мы провисели минут пять. Когда нас спустили вниз, оказалось, что дядечка, управлявший этим аттракционом, просто нажал кнопку «стоп», чтобы отойти по малой нужде.

Потом мы встречались еще две недели почти каждый день. Мы бродили по Кусковскому парку, бросались друг в друга охапками желто-рыжих листьев, держались за руки и читали друг другу наизусть стихи. Я тогда начинала писать сама и однажды решила ему прочесть свое «лучшее» стихотворение. Мы присели на скамейку, я набрала в легкие воздух.

– Я должен тебе что-то сказать, – вдруг произнес он.

Эта фраза у девочек моего поколения вызывала неконтролируемое учащение сердцебиения и пунцовость лица. Я знала, что после этих слов следует признание в любви. Начитавшись классики, я полагала, что следом за признанием, по закону жанра, будет поцелуй. Я не умела целоваться, но была к этому готова – он мне нравился.

– Я уезжаю… навсегда… далеко, – он делал долгие паузы между словами, –
я… буду… помнить… тебя… всегда.

Кто-то выключил все цвета осени. С деревьев падали черно-белые листья, зеленая скамейка, на которой мы сидели, превратилась в серую и, на ней проступила облупившаяся краска, бесцветное солнце спряталось за огромным дубом, корни которого торчали наружу, как в страшных сказках. Подул пронизывающий ветер. Мне стало холодно. Я съежилась. Всё, что я понимала: мы больше не увидимся.

Он кашлянул, словно прочищая горло, и сказал:

– Мы с родителями уезжаем в Америку. Я не мог тебе сказать об этом раньше. Я, вообще, никому не мог об этом сказать. Ты – единственная, кто теперь знает.

Я вскочила со скамейки и побежала. Мне было так больно, сердце рвалось наружу, лицо захлестывали слезы. С неба хлынули водопады дождя, листья под ногами превратились в черное месиво. А я всё бежала или убегала, не зная куда.

Я пришла в себя только, когда он догнал меня и крепко прижал к себе. Он распахнул свой плащ и укутал им меня. Я слышала громкий и частый стук его сердца. Мы долго стояли посреди темной аллеи парка. Он гладил мои волосы, мокрые от дождя, и целовал мои щеки.

– Прости, прости, – шептал он.

… Тогда я и предположить не могла, что четырнадцать лет спустя, и сама уеду в Америку, что за последующие сорок лет проживу несколько жизней. Мне и в голову не могло прийти, что однажды я увижу его имя в социальных сетях, зайду на его страницу, что я сразу узнаю его по тем же темным волосам, чуть тронутым сединой, по тем же усам, по пронзительному взгляду карих глаз. Я пойму, что не ошиблась, увидев, что он – автор нескольких книг по физике, преподаватель крупного американского университета. Окажется, что мы живем в одном городе. Я наберусь смелости и напишу ему о том, как мы познакомились в кинотеатре и, он угостил меня мороженым, как мы катались на «Чертовом колесе» в «Сокольниках», гуляли по Кусковскому парку. Я скажу, что рада, что он занимается своей любимой физикой и что стал крупным ученым, даже напомню ему о том самом опыте с листком бумаги, о котором он мне рассказывал. Я вспомню, как мы читали друг другу стихи и как я в тот самый день собиралась прочесть ему свое «лучшее», а на самом деле, первое стихотворение, посвященное ему, я напишу ему о том, что мы даже не целовались. Я посмеюсь над своими модными самопальными брюками-клёш, которые были на мне в день нашего знакомства.

Я буду ждать ответа. Пройдет три дня. Я увижу, как мой телефон высветится сообщением от него. Прежде, чем его открыть, я немного пофантазирую, представлю написанное там: «я рад тому, что у тебя всё хорошо сложилось», а потом, в конце «я же говорил, что буду помнить тебя всегда».

Я открыла сообщение. Там было два слова: «Вы ошиблись».