В тот март вы часто грелись у печи,
что звали саардамом. День был краток.
Твоя географическая карта
претерпевала множество пометок.
Из всех давивших в юности причин
не стать писателем, ты, несколько помедлив,
оставил лишь одну: искусство лекаря.
И ту - со скрипом.
Помнится, в ночи
рукой дрожащей в маленькое зеркало,
ты проникал, как в худший из миров,
где согревая клавиши рояля
причинным местом, дворник вдруг роняя
на них свои продрогшие фаланги,
прошагивал классический минор,
с усердием. Так возятся на фланге
солдаты с пушками, а те - со всем пространством.
У пушек, по теории, семь нот,
что, правда, дальше первой не пробраться.
И зеркало пронзительно треща
показывало ряд таких событий,
к которым относясь подчас с обидой,
ты был готов разрушить зазеркалье.
И, кажется, узнай предел тех чар -
разочаруешься.
Но гладь прочна. И как к ней
не прикасайся - милости не будет.
Осталось, лишь движением плеча
открыть портал в совсем другие будни:
там, Михаил, Андреевский - другой.
Намного уже. В том числе, - как проза.
Религия квартирного вопроса
приобрела размах, с которым время
не в силах воевать. И смерть дугой
описывает жизнь, бросаясь в темень.
Но вырывая скорбность дней при этом,
пророчит улицам уже не нужный бой:
приметной истины с беспочвенной приметой.
Так строя на веранде некий план
по превращению суровых дней на спуске -
в дни Турбиных, ты утверждал, что узкий,
взгляд на политику, сулит одни утраты.
И ангелу в груди шептал: "Поплачь!
за весь наш род..." - и может только так ты
и прикоснулся в киевских потёмках
к нечистой силе, кутая в свой плащ
не сили зла - но черного котёнка.
И днём спускаясь лестницей до врат,
которые пронзительно скрипели,
ты выходил на улицу: там пели
не ангелы, но те, кто ими брошен.
И проходя сквозь стены сил добра,
ты вдруг смотрелся в лужу: "Боже, Боже!
Мы те, кого выдумываем сами..." -
из лужи на тебя глядел, как раб,
косматый Воланд с разными глазами.