Измождённой, сухою рукой мать его пеленала.
Их с сестрёнкой закрыв, шла траншеи копать под Москвой.
И сестра ему в тряпочке колотый сахар давала.
Той посылкою с фронта, отец, ты остался живой:
Голова лишь росла и, как колокол, долу склонялась
От того, что рахит с каждым днём проявлялся сильней.
Поглядев на двухлетнего сына, душой содрогалась,
В затемнённом жилье оставляя на несколько дней...
Ты родился, отец, в те лихие и страшные годы,
Что теперь и представить себе, и подумать нельзя.
Зазвенели ручьи и кораблики стали на воду,
Но по-старчески горестно детские смотрят глаза
С фотокарточки школьной. Листаю страницы альбома.
Крепкой нитью стянув связь моих и отцовских времён,
Там всё та же сирень в Барашах, возле старого дома,
Каждый май зажигает свой вечный душистый огонь.
А мальчишка взрослел, был в очках он, сутулый, чубатый;
В Третьяковке бывал, не купив себе на день обед,
У Раневской пил чай, с Окуджавой бродил по Арбату.
Ни Арбата того, ни Таганки давно уже нет.
На полотнах Саврасова, Шишкина и Левитана
Красота русских мест поражала его и звала.
И, вдохнув воздух Старой Москвы в предвечернем тумане,
Он грустил, что не слышит в Андронниках колокола.
Февраль 2016 год.