стихи питерского поэта Виктора Кривулина
Беззвёздная ночь
Подлинна мука и ночь неподдельна.
Я не придумаю здесь ни звезды,
не обрету на прогулке бесцельной
лунных касаний следы.
В нижнюю жизнь погружаем, не вижу,
кроме тропической наледи лет,
сада иного. Но этот — возвышен,
таяньем нежным согрет.
Слово настолько тепло, что на стёклах
шёпот растёт, раздвигая края
мутной промоины в окнах, заволглых
индевью небытия.
И очертания рта проступают
сквозь омертвелые листья зимы...
С чёрным цветком на губах засыпают,
с чаяньем благостной тьмы.
Те же ль холмы нам приснятся под снегом?
те же ль назавтра вернутся слова?..
Всё тяжелее над зимним ночлегом
ды;мов моих дерева.
март 1973
Не пленяйся
Не пленяйся... (А слово-то, слово!
Что за твари в ловитве полей!)
Не пленяйся свободой ничьей,
ни чужой полнотою улова,
лишь о том, что душа не готова
в путь воздушный — о том пожалей.
Не пленяйся... Но словно затвержен,
точно сам дословесно в плену,
повтори: проклинаю — прильну
к прутьям клетки! Заржавленный стержень —
повтори — чуть не с нежностью держим,
чуть не флейтой... Не дуну — вздохну.
Зашевелится снег на ладони,
точно внутренне одушевлён.
Что вдали? Раскрасневшийся гон.
Лай? Охотничий рог? Пар погони?
Кто за нами? Собаки ли, кони, —
всё не люди. Дыхание. Сон.
Не пленяйся прекрасной гоньбою,
рваным зайцем мелькая в кустах, —
ты не жертва — создатель. Твой страх —
только снег, возмущённый тобою,
только флейты фригийского строя
проржавелый мороз на устах.
Только Слова желая — не славы,
не жалей о железах тюрьмы,
где язык примерзает шершавый
к раскалённой решётке зимы.
март 1973
Послесловие
И, читатель мой, руки подставь.
Я не свёрток с бельём передам,
но вручу бесполезное облачко дыма.
Нелегка эта ноша, хотя и пуста.
Невесомо — поэтому невыносимо
воздаянье душе по трудам.
Ты, пчела в граммофонных цветах,
мой читатель, душевную лень
источая, как мёд, — удержи на минуту
между слипшихся пальцев, на сладких устах
пустоту и беспомощность, горечь и смуту
и чужих облаков пролетевшую тень.
Пеленая в лохмотья газет,
я даю тебе нечто живое, почти
наделённое если не речью, так памятью речи...
Это правда, взаимного опыта нет —
горек дым, а не опыт, и снимок не снят, а засвечен,
и мгновение смято в горсти.
Ты берёшь не добро, но подобье горба
как-то взвалишь на плечи. Тяжёл
новоро;жденный узел иных измерений.
Пошатнёшься... не бойся, что дело труба.
Дело — флейта, скорее, и дело мгновений,
чтобы ты без остатка вошёл
в разрастание музыки стен...
Я даю тебе ветку сосны,
память ветки, вернее, — в осколке янтарном.
Ты ли жил, исчезая? Работал, вертелся, пустел,
становился не воздухом — газом угарным,
за собою не зная вины.
Но малейшее из превращений — тайком
ты растёшь, как тоннель, посреди
хищных линий Литейного, приподнимая
замусоленный свёрток с куском
то ли облака, то ли смолы, то ли сонного края,
где янтарные в соснах повисли дожди,
где в морском шевеленьи песка
растворённые губы узна;ю —
твои, мой читатель...
март 1973
Встреча
Теперь всё чаще чувствую...
И. Б.
Всё чаще встречаю на улицах (обознаю;сь)
уехавших так далеко, что возможно
о них говорить, не скрывая неловкую грусть —
как мы говорим об умерших: и бережно, и осторожно.
Всё чаще маячат похожие спины вдали.
А если вглядеться, то сходством обдаст, как волною.
И страх тошнотворен при виде разверстой земли —
своих мертвецов отпущаеши, царство иное?
И море, и суша, добычу назад возвратив,
издохшими пятнами краски заляпали глобус,
чьи все полушарья для здешнего жителя — миф
о спуске Орфея за тенью в античную пропасть.
Куда же уводишь меня, привиденье, мелькнув
в апраксинодворской, кишащей людьми галерее,
где хищницы-птицы в лицо мне нацеленный клюв
и страха разлуки и страха свиданья острее.
Маячу в толпе, замирая... А рядом орёт
и хлещет прохожих крылом аллегория власти.
Всё чаще ловлю себя, что составляю народ,
уже нереальный — ещё не рождённый... по счастью.
И падаю в шахту, пробитую в скалах, не сам
вослед за ушедшим — но центростремительной силой
толкаем узнать, каково ему, смертному, там,
у центра земли, за границей, точней, за могилой!
1973