Утешения
Ты не плачь, ты не плачь. Что бы здесь ни творилось,
это только этап, а за ним будет милость.
Малодушье и злость – не основа основ.
Есть прозренье еще. Совесть есть и любовь.
Ты не плачь. Так бывает, как видно, на свете:
что любили отцы, ненавидят дети.
Что для нас, как чума, сатанинский пир,
то для них притягательный новый мир.
Ты не плачь. В том, что с нами случится, стрясется,
правды лишь половина – половина эмоций.
Долго низости не возвышаться нигде.
Всё придет к покаянию и доброте.
Я прошу, ты не плачь, вот возьми мой платочек.
Слезы? Где, у меня? Показалось, дружочек.
Это так… это свет слишком яркого дня
ослепляет красивым пейзажем меня.
*
В душистом скверике, с просветом синевы
меж пышной зелени, все знающей про лето,
в виньетках сомовских, фигурах теневых
от Лансере, в ажурных зыбких силуэтах,
на выгнутой скамье — о чем читаю я?
Ах, Боже, ни о чем! Глаза по строчкам водят,
но зрения объем таков, что и скамья
в него войдет, и рябь листвы в капризном своде
ветвей, и тень кустов, рисующих межу,
и стриж, пронзающий весь сквер почти вприпрыжку.
Уже б идти, но медлю я, не ухожу.
Шуми еще, листва! И взгляд свой прячу в книжку.
*
Чем больше я пишу в пространстве тесном
тебе гремучих строф, тем отдаляюсь дальше
я от тебя – живой, одышливый, уставший, –
кипенье сердца превращая в мрамор текста.
И, в сущности, мы, пачкая бумагу,
напрасно от нее отдачи ждем, ответа.
Труд – не посредник между автором и светом.
Оконченный, от нас дает он быстро тягу.
И нет меня с тобою. За страницей
я не стою – она живет своею жизнью.
Но на тебя глядит моею укоризной
и совестью моей к ногам твоим ложится.
С отрезанным от сердца, снова стану
водить пером, комкать листы в плену у ночи,
чтоб нравились тебе и слог, и стиль, и почерк.
Не я, увы, не я! – живой, уставший, странный…
Чем больше я пишу тебе, тем больше
ищу я повод размести бумажный ворох,
снести, как изгородь, длань протянуть и шорох
твоих ресниц ловить в подлунном мире Божьем.
мой рисунок