Сергей Иванович уже стал привыкать к жалобным вскрикам отца. Но всё равно по привычке вставал и шёл в соседнюю комнату, где спал тесть – «батя».
Зелёный свет будильника падал на лицо спящего, на его сложенные на груди руки. Засыпал отец только на спине. Рот его чуть приоткрывался, лицо заострялось, и при искусственном освещении пронзительно зелёных стрелок и цифр будильника от лика отца Сергею Ивановичу становилось не по себе. Невольно думалось о смерти.
«Батя, ходить в баню теперь будем порознь. Я хочу попариться, а тебе моя парка может повредить… Помнишь, как в последний раз побледнел, худовасто стало…»
С месяца два назад отправил «старого» одного в баню. Через полчаса затревожился, пошёл проведать. В прихожке – нет, в моечной – тоже. Робко, почти со страхом шагнул внутрь. Сделал ещё шаг.
Батя полулежал в углу между полком и печкой и блаженно и недоумённо смотрел на явившегося зятя. Он стал царапать руками пол и кирпичи, пытаясь привстать. Сергей протянул ему руку и осторожно помог отцу подняться. Почуял неладное, а что делать – пока не понимал.
«Всё хорошо… нормально… помоюсь», – бубнил отец. Освободившись от опеки зятя, он подошёл к скамейке и стал шарить руками, как слепой, в пустом тазу.
«Пап, нет воды-то, нет…» И тут Сергей увидел на бедре отца обожжённое место. Ещё один сильный ожог обнаружился на ягодице…
Медленно, едва перебирая ногами, добрели из бани…
После этой бани и начались жалобные то ли стоны, то ли всхлипы по ночам. А на днях отец стал зажигать печную систему и вдруг резко рухнул у чугунной плиты, больно ударившись головой. Придя в себя, беспомощно и по-детски улыбался навстречу человеческому беспокойству, мол, чего вы тут все делаете…
А еще почему-то помнился зимний малинник из окна, заледеневшие мостки, отец, бредущий осторожно с охапкой дров, его лицо, освещенное луной, сверкающие иглы на поленьях, искрящиеся, колкие светом кусты. «Ты мою работу, дорогой, не перебивай. Что я стану делать без неё – сразу пропаду…».
А вот теперь…
***
Как его оставили взрослые одного, малыша совсем, в пустом доме дневать и ночевать?.. Ни одного участливого жеста не помнит Серёжка. И только прожив пять десятков лет, понимает: не до него было. Уехали сестрички с бабушкой Верой в соседний лесопункт, растворились в лесу и пропали. И остался Сергунька один посреди разъезженной лесовозами дороги, длинной-длинной, как казалось тогда, упиравшейся в неуютный ельник. Отходил от чужого и страшного дома, переходил глубокую канаву и надолго утверждался в пыли, коре и опилках лесной дороги.
Жутковато отражали лунный свет окна одинокого дома. Не звали, не манили. Отталкивали.
Часами стоял неподвижно. Зяб. Прикрывал руками плечи, а ногами вовсе не шевелил – так казалось теплее.
А возвращаться приходилось. Тогда забирался в маленькую комнату, к бабке Вере, включал свет и так спал. А то в первую же ночь пришло во сне к изголовью кровати бесформенное злое бубнящее существо, и Серёжка еле разлепил глаза, неохочие открываться, когда страшно ему. Повернулся спиной к месту, где стояло над ним злое облако, долго не мог заснуть. И только утренний свет изгонял страхи.
А вчера ещё Колька Шутов с Лёнькой Поповым стали донимать. Лёнька старше. Сел на мостки на противоположной стороне улицы и стал подначивать психоватого Кольку, травить его на Серёжку. …А всё как-то легче с ними, хоть и злюками… Но Колька и наскакивать стал: то кулачком ткнёт, то песком дорожным сыпанет в рубашку или по ногам, то такое обидное слово скажет, так издразнится, что Серёжке хоть реви и в драку пускайся. И когда Колька забытое и клятое «Мартын!» выкрикнул, бросился Серёжка в атаку и стал лупцевать обидчика. У Кольки на глазах слёзы выступили, а сам он пунцовел и пунцовел. Наконец из глаз у него брызнуло влагой и он наклонился к дороге. Тут Серёжка помчался к спасительной двери дома… О стену веранды забарабанили камни.