За два часа до городка Сергею Ивановичу стало вдруг нестерпимо, отчаянно плохо. Так плохо, что он испугался. Бестолковый и болтливый сосед, беспрестанно жрущий; молодой парень, громко и важно разговаривающий на весь вагон; трое детишек, носящихся по проходу и время от времени взвизгивающих… Даже девочка, читающая бабушке отрывок из пушкинского сказочного «Пролога», после четвёртой или пятой попытки вспомнить «лукоморье» вызывала отвращение. И молодой мужчина с «тёмной» лотереей, заученно повторяющий казённые слова о «долге помочь больной девочке»… Только однажды опахнуло вагон здоровым, когда в него ввалились с огромнейшими рюкзаками молодые мужики. В полусумраке вагона Сергей Иванович не разглядел лычек на их рабочих робах. Весело погудев, поманив молодой и полезной жизнью, парни через несколько остановок вышли; и опять купе погрузилось в чавкание соседа, в его экспромты политического всезнайки, в пиканье смартфонов, в пугающие внезапностью и громкостью переговоры по мобильнику, порой неприятные своей тупой и бесцеремонной откровенностью. Не хватало ещё какой-нибудь слеповато-глухой и любопытной бабки, беспрестанно задающей вопросы.
Прихватило душу, прихватило до боли внутри: так не вязалось видимое и слышимое с пережитым сегодня и вчера в родном посёлке. На кладбище, в беседах Сергей Иванович принял кротко, просветлённо перечень смертей знакомых и родных ему людей. Ни кощунством, ни равнодушием, ни цинизмом не осознавался покой. Долгое раздражающее безвестие сменилось покоем знания. «Может, эта нажитая годами естественность и есть мудрость?» – думалось ему. И вся дорога к «знанию» и два часа езды до станции согреты были тихим светом покоя, приятия всего, что свершилось и радостью от жизни продолжающейся.
И все при дороге, что просвечивало забытым, детским, не щемило больно, а привлекало и трогало: и пряный запах срубленных кустов ивы и ольхи (как будто по обочинам одновременно были раскиданы сотни подвяленных веников для баньки); и тёплый ствол берёзы на могилке матери, казалось, связывал его ладонь с ней, – и он весело улыбался и ласково, непритворно шептал: мама, мама, я пришёл (а ветви дерева бережно, вкруговую заслоняли их); и вытертые, как старые джинсы, поля, и машины, и трактора на них, и мужики, обернувшиеся с любопытством…
Во всех случившихся встречах, во всех разговорах, во всех пейзажах было свершившееся, и во всём одновременно жила надежда. Она шептала: что случилось – случилось, а жизнь не остановить. Развалины посёлка и смерти воспринимались Сергеем Ивановичем как семена совсем другой жизни. И не было ни тоски, ни слёз.
И вот, кажется, утвердившееся в душе стремительно рушилось.
***
Вчера Серёжку безлюдный дом выгнал поздним вечером. Сумерки серо и неприютно выбелили дорогу. Пустое, холодное небо затянуло окна. Набросил на худенькие плечи вечное зелёное пальтишко и стал шагать взад-вперёд по улочке. Доходя до дома Морозовых, заглядывал на соседнюю улицу, ведущую к станции: не идёт ли кто. Но пыльная, замусоренная дорога была пуста. Серёжка стал потихоньку скулить и пошвыркивать носом. Вытирал жёстким рукавом слёзы и возвращался к ненавистному теперь дому.
Из сердца не выходило вчерашнее происшествие, взбудоражившее улицу и напугавшее его. Ещё острее почувствовал он своё одиночество, еще неприятнее было возвращаться в пустую бабкину комнату.
Многие взрослые ушли и уехали на поиски пропавших его сестричек и бабки, куда-то растворились вояки-сверстники, а участливых взглядов и зазывов «покушать и погреться» от выходивших изредка за калитки бабок Серёжка почему-то до ужаса стеснялся. Тётка Лидка, соседка, наверное, смогла бы только уговорить его и поужинать с ними и поспать в их бараке, но она тоже куда-то надолго уехала с двумя сыновьями.
И вот тут-то и случилось вчерашнее.
Серёжка под вечер, как обычно в последние дни, брякнул скрипящей калиткой и в два шага отмахал мостки через канаву. В сторону Морозовых было пусто и тихо, а налево, в огороде Шуровских было слышно хлопотанье и вечное ворчание бабушки. Серёжке стало веселее от её присутствия. Он вспомнил мигом, как прошлым летом старуха проколола себе насквозь руку гигантским гвоздём. Гвоздь был вбит в длинную и широкую доску, и поначалу бабка Нина носилась по двору с причитаниями и воем прямо с доской, задевая ей заборы, хозяйственные постройки, пока не прибежал дядя Боря и не отпилил ей торчащие в стороны фрагменты…
Серёжка с младшей сестрой и пацаньём соседским иногда таскали с огорода Шуровских репу. У тех была самая крупная и самая сладкая репа на улице. Когда темнело, они приносили длинные жерди с вколоченными в их концы гвоздями, просовывали их между досками забора и долго тяпали землю грядки, пока кому-нибудь, на ощупь, не удавалось подцепить репину. Тогда они вытаскивали её на волю из щедрой бабкиной земли, чистили и с наслаждением съедали тут же.
Если бабка углядывала прореженный на несколько реп участок, – тогда берегись, не попадайся под руку. Она не ругалась, не била, а попавшегося в запыхах игр мальчонка больно тискала крепкими и злыми пальцами за кожу руки.
***