Николаич любил причащаться
в сто второй, у Отца Абдуллы,
а потом догонялся у Шаца,
и победно ронял кандалы.
С перемятым походным стаканом,
с «не забуду» на левой руке,
пополудни он ехал к цыганам,
в переулок художника Ге.
Он любил горячо и свирепо
весь квартал, а в четыре часа
ай-нанэ, ай-нанэ, ай-на небо
устремлял водяные глаза.
Там парили былые собратья,
закопчённую синь бороздя,
и Господь, простирая объятья,
улыбался ему, как дитя.
Николаич садился на лавку,
изнывал в упоенье святом,
и рыдал на какую-то шавку –
та покорно виляла хвостом.
А потом, уходя под рябину,
собирая картон по пути,
он молился – наивно, невинно
и банально: «помилуй, прости».
Он храпел, выдавая запевы
из лужёной годами дуды,
и купались на озере девы,
и плескались в ушатах меды,
и кричала душа непечатно.
А Господь насыпал одеял,
целовал непокорное чадо,
и картонку ему поправлял.