О молодости славной и в бесславье...

 
* * *


Каналья – тот, кто спит в канаве, сорри,
или в канале – то на берегу,
а то, коль с воскресенья к четвергу
не протрезвел, - уже на дне, - в конторе,
что входом в преисподнюю зовут…
Ты помнишь, как на вдохновенный труд
спешили мы, спросонок, спозаранку,
товарищ дней студенческих моих?
Тебе преподношу я этот стих,
профессор-алконавт, водила танка
на энских сборах сорок лет назад…
Куда девался твой смышленый взгляд,
твой ум математической повадки?
Багровые бугры, рубцы и складки
украсили теперешний твой фейс,
что рвётся столь неотразимо-броско
пополнить ряд химер и бестий Босха…
Когда-то и Нарцисс, и эдельвейс, –
«Хорошенький!» – сокурсницы пищали, –

теперь ты тот, кем сделал тебя век,
сей рефери, что, восклицая «Брэк!»,
спешит добавить: «По углам, канальи,
по клиникам, по ямам, по гробам!»
Увы, мой друг, уже не долго нам
махать рукою вялой, после драки,
и физией помятой торговать…
И я о важном поспешу сказать
тебе, мой неутраченный дружище:
в свищах души и тела ветер свищет,
и, что ни год, – всё злей и холодней.
Но мы с тобою – до упора! – вправе,
как Одиссей-Улисс или Эней,
не о подземной помнить переправе –
о синем ветре золотистых дней!
О молодости – славной и в бесславье!
И грех – не вспомнить наш Кучук-Ламбат,
наш век минувший, год семидесятый,
смоковниц сад и августа закат

с лачугой-хатой и доступной платой.
Всех гонит прочь холерный вибрион,
а мы с тобою зельем ркацители
спасаемся. Как явен этот звон
жизнелюбивых парусных времён,
как жив в ещё неотгудевшем теле!
И гор гряда с грядою облаков
сливается на дальнем горизонте.
А нас с тобой из запасных кусков
ещё, даст Бог, склепают в капремонте.
Но больше – на себя и на тебя
надеюсь, как бы ни звучало странно
доверие к тому, кто, в рот любя
вливать на полном форте пьяно-пьяно, –
давно не тот… Но, братец мой седой,
ты для меня до самого упора –
свидетель и двойник мой молодой,
что с облачной сливается грядой
над охрой гор, над яркою водой, -
почти без сожаленья и укора...