Я здесь... Инезилья!

                
                «Сквозь чугунные перилы
                Ножку дивную продень!»
               


               И занесло же мою милашку. Поди доберись ещё в это её Ново-Пукино. Так на те: одиннадцатый этаж — докричись-ка попробуй. Соседи уже все высунутся из окон, на балконы высыплют, будто на салют какой смотреть. Кричат на меня, сквернословят… фикусами кидаются. Ей хоть бы что. А почему не хожу к ней, ну, в дверь эту самую, и сам не знаю. Привычка у меня такая, аж с детства: свистеть или, там, на худой конец, кричать когда мне чего где понадобится. На беду я свою по радиосети, под аккомпанемент на фортепьяно, романс услышал. А потом и другой. И всё про одно. Там тоже к своей тёлке парень пришёл, ну и кличет её: здесь я, мол, выдь на балкон, побалакаем. Ну и там всякие комплименты игривые ей говорить стал: дескать, ты перл и жемчужина, ножки там у тебя разные, ну и такое всё прочее. Словом, усвоил я эту науку и к Настьке своей под балкон прихожу и, прямо как по писанному, начинаю:

               — Здесь я, — кричу, — И-не-зиль-я!

               А она цветочки свои, как раз, поливает. Слышит, но виду не подаёт. Будто вся эта моя декламация вовсе её не касается.

               — Тут я, — кричу.

               — Ну, вижу. И что?

               Повернула-таки шею.

               — А то, — ору, — объято всё Ново-Пукино и мраком, а также и этим… сном! Самое время, — говорю, — разговаривать.

               — Ну-ну, давай, лей, — это мне Настька-то с верхотуры своей верещит.

               Сама-садик свой, рассеянно так, увлажняет. Вода с ейного балкона на соседский бежит — ветром её туда задувает, а там, аккурат, бельё сушится. Но я, не отвлекаясь на житейские мелочи, умиляюсь: хозяйственная, основательная, и базис в ней о-го-го какой, и надстройка… опупенная!

               — Слушай, — чуть потише кричу, — твой-то хрыч старый, поди, уже спит?

               Это я на папашу её ненавязчиво намекаю: сложные у меня с ним отношения.

               —А его и нетути, — ответствует, — в деревню свою по яйцы отбыл. Да и курей, глядишь, прихватит.

               — Так чего же ты тогда — заигрываю с ней, — медлишь! Чего-то тут нечисто! А?

               — А иди ты, — она мне так, лирически, задумчиво отвечает.

               А сама на решётку балконную вся навалилась и смотрит на меня, пучеглазая, чего ей там на земле видно: всё, как поётся, мраком объято. Мне так, наоборот, в оконном свете тонкости всяко-разные высвечиваются.

               — Ты там чего на себя понапялила, сбрось, ангел милый, эту… мантилью хренову, — вкрадчиво так, прошу.

               — Ну, сбросила! Что дальше-то? — Разгорячённо так спрашивает, колышет босыми плечами.

               Вспомнились мне тут ещё слова этой романсовой песни.

               — Ногу, — кричу ей, — просунь!

               — Че-го?

               — Ногу, вот чего!

               — Ногу… чего?

               — Твою ногу.

               —Чего, мою ногу?

               — Просунь.

               — Куда?

               — Ну, в эту… ре-шёт-ку!

               — Нафиг?

               — Нужно так, — отвечаю.

               — Вот ещё, — говорит, — чего выдумал. Да она и того… не пролезет…

               Настька моя попыталась было протиснуть сквозь решётку ядрёную свою ногу… Да как завизжит:

               — Ой, больно! Да помоги же ты, балбес! Вытащи!

               — Да как же я вытащу: я ведь здесь, а ты — вона!

               — Быстрее, — вопит, — помоги!!!

               Ну, я, весь как был, сразу на лифте отправился. А лифт барахлит. Бегом по лестнице шпарю: только кошки из-под ног в разные стороны… Прибегаю. В двери стучу. А чего тут стучать: и сам знаю — в тисках чугунных она. А Настька вся на балконе визгом визжит.

               Общественность уже выбегает — в майках, трусах, некоторые штаны на ходу натягивают.

               — Опять, — этот хулиган, — обличают.

               А чего тут обличать?

               — Сами же, — говорю, — слышите: женщина там в опасности!

               Ну, тут один проворный такой сосед выискался: ножичком, раз, и, поди ж, открыл! Кинулись все в квартиру гурьбой, некоторые аж трясутся. Настьку бегут вызволять!

               — Чего это, дурёха, — ей говорят, когда затею всю эту её увидели, — кто тебя надоумил, бес какой попутал: окорок-то свой в решётку просовывать?

               — Вона, — отвечает, — хахель мой, ногу, вишь, ему просунь. Думала я может для дела какого надо, а он, злыдень, шутки со мной шутить вздумал!

               — Ну, а ему-то зачем? — Интересуется, значит, общественность.

               — У него вот, поди, и спроси!

               — Эх, — говорю, — тётя Маня! Из песни, ведь, слова не выкинешь! Хотел было я по культурному, чтоб как в романсе.

               Ну, сбегал я тогда быстренько в дворницкую за ломом. Решётку раздвинул. Настькину ногу вызволил.

               И всё-таки меня не поняли. Пригрозили, что терпят в последний раз. А Настька с балкона чего-то совсем разговаривать перестала.

               — Надо тебе, — говорит, — поговорить: заходи, — говорит, — садись, разговаривай. А под окошками тебе брехать нечего!