В период пребывания моего в Санкт-Петербурге, на другой день, после посещения запечатленного на представленном фотоснимке памятника Достоевскому, случилось мне увидеть Фёдора Михайловича идущим по набережной Екатерининского канала, неподалёку от Сенной площади. Классик русской литературы, царствие ему небесное, шёл чуть впереди меня, попыхивая папиросой, косясь поначалу на меня недобрым взглядом старого, погрязшего в плотских грехах, помещика из Скотопригоньевска. Скрывавшаяся за этим взглядом бездна мысле-нитей, связывающихся и рвущихся между собой в подобия паутинных строк ненаписанных романов, будто сканировала меня, добираясь до самой изначальной глубины, безжалостно-профессионально, словно рассуждая про себя не найдётся ли во мне что-нибудь ценное для запечатления в тексте. Ничего не нашлось, судя по всему :(
После этого, Фёдор Михайлович, сделав на театральный манер вид, что сейчас только вспомнил своего недавнего посетителя и заметно подобрев, при этом, в выражении лица своего, остановился. "Право же, редко кто удостаивает теперь меня посещениемЪ" - сказал он негромким прокуренным голосом.
Поздоровавшись с великим гением русской литературы, я, сбиваясь от волнения, стал говорить о том, сколь сильное влияние на меня оказали его произведения. Он рукой остановил меня, сказав "Спасибо, милостивый государь. Спасибо."
И очевидно желая сделать что-то приятное в ответ на внимание к его персоне, рассказал мне о забавном случае совокупления с сущностью одного из своих персонажей в некой метафизической баньке, стоящей на границе небытия и привычного, осязаемого мироздания. Там он обольщал прекрасную телом Настасью Филипповну, справедливо, как ему казалось, полагая, что столь образованную стерву более удастся склонить к физической близости рассказами о процессе заливки грубой словесной руды в формовую колею художественного текста. Настасья Филипповна обольстительно смеялась в ответ, говоря иногда: "Ах, Фёдор, ты бесподобен! Останемся же в этой келейке жить. Будем всегда чистыми телом. Право же, не надобен нам терем в N-мЪ переулке!" И подбрасывала в печку очередную пачку денежных купюр, дабы поддержать на прежне-высоком уровне тепло воздушного вещества в банном помещении и состояние романтично-пафосной истерики в сознании.
Слушать классика было интересно. Фёдор Михайлович был замечательным рассказчиком. Увлекшись, он стал очень эмоционален, и то заливался искренним добродушным смехом, то становился печален и начинал говорить отрывисто, словно стараясь подавить и не проявить давившее его изнутри рыдание. Последнее особо чувствовалось, когда разговор зашёл о его теперешней совместной жизни с Настасьей Филипповной, которая над ним всячески потешалась и совершенно изводила устраиваемыми сценами о своей загубленной молодости, доводя порою Достоевского до болезненных припадков, после которых тот долгое время пребывал в крайне угнетённом состоянии духа. Зато когда разговор наш незаметно перешёл на темы о русской идее и некоем особом пути отечества нашего, классик решительным образом преобразился, стремительно войдя в образ публичного оратора. Голос его сделался громким, до некоторой неприятности даже, а сама речь стала, до некоторой даже, с позволения сказать, неприличности, пафосной.
- Не правда ли, милостивый государь, что Теория официальной народности - славная вещь?!... - почти кричал мне Достоевский, спустя всего четверть часа, потрясая в воздухе тростью, то и дело поправляя съезжающую на бок шляпу-"пальмерстон" и с подчёркнутой неистовостью крестясь на пляшуще-колеблющиеся в иррациональной атмосфере Мокрого метафизического Петербурга Храмы Господа нашего Иисуса Христа Аминь. Похоже было, что Фёдор Михайлович достиг в тот момент состояния некоего идеологически-проповеднического экстаза.
Затем мы ещё некоторое время шли вместе молча, дальше по набережной, пока не достигли N-го переулка.
- Ну-ссс, милостивый государь, вам теперь направо, а мне налево-с или, пожалуй, наоборот-с. До радостного свидания-с! Добрых мыслей, благих начинаний-с, - сказал мне вдруг Достоевский каким-то ужасно-фальшивым, издевательским тоном.
Совестить немолодого почтенного человека за то, что тот позволяет себе юродствовать, я почёл неуместным с моей стороны. Явно не мне это делать. Стараясь не замечать видевшегося мне очевидным сарказма классика и дабы завершить нашу встречу более позитивно, я сказал, припомнив перечитанную недавно книгу одного современного автора:
- Знаете Фёдор Михайлович, простите за возможную патетику, но всё-таки спасибо вам большое за то, что иногда позволяете жить параллельной жизнью. Без неё реальная жизнь определённо казалась бы много безотрадней.
"Ишь, как навертел", читалась в глазах классика насмешливо-презрительная фраза. Придав, впрочем лицу своему вполне себе растроганный вид, Достоевский ответил:
- Спасибо, милостивый государь. Спасибо на добром слове. Простите, мне пора. Настасья Филипповна заждалась уже. Выволочку, поди, опять устроит мне сегодня. Впрочем, мне не в боль, а в наслаждение. Прощайте же, милостивый государь. Удачи в делахЪ.
Классик русской литературы, царствие ему небесное, нетвердой походкой измождённого горькими жизненными перипетиями человека, шёл к парадной многоквартирного Ноева ковчега, на крыльце которого его ожидала упомянутая им особа. На лице её читалось злорадное недовольство, предвещавшее бедному Фёдору Михайловичу откровенный нелицеприятный разговор наедине.